Дверь захлопнулась за его спиной с глухим, финальным щелчком замка. Сергей замер на лестничной площадке, сжимая ручку чемодана. Из-за двери, тонкой и обитой дерматином, слышался приглушённый плач дочери. Он инстинктивно шагнул назад, но рука не поднялась. Стучаться было бессмысленно. Это решение — жить здесь, бок о бок, после всего, — казалось абсурдным, но именно так постановил суд. Ипотечную «двушку» в панельной хрущёвке на окраине Подольска разделить было нельзя. Ему досталась меньшая, проходная комната. Она и дочь остались в большой. Они превратились в соседей по принуждению.
Их новый быт подчинялся жёсткому, неозвученному регламенту. Утром Сергей, прислушиваясь, ждал за своей дверью. Сначала — звук воды из ванной, затем — шаги Кати, торопливые, на выход. Потом — тишина, нарушаемая лишь шипением её электрического чайника, дорогого, который она забрала себе в числе «военных трофеев». Только тогда он выходил. Его чайник, старый эмалированный, с отколотой эмалью у носика, скромно стоял в углу столешницы. Правило было простое: своё — значит своё. Даже если раньше «своё» было общим.
Иногда они сталкивались в узком коридоре лицом к лицу. Нечаянно. Он — в поношенных трениках, вынося мусорный пакет; она — Ольга — в строгом домашнем халате, но с безупречным маникюром, направляясь на балкон с бельём.
— Доброе утро, — бросала она, глядя куда-то мимо, на дверной косяк.
— Привет, — бормотал он.
Катя в такие моменты старалась стать невидимкой, проскальзывая к себе, сжавшись, будто боялась задеть кого-то из родителей плечом.
Война была холодной и велась метками. Он забыл вытереть после бритья раковину — утром его губка для посуды лежала не на ребре, а внутри, на дне, мокрая и недовольная. Она оставила на общей полке в коридоре, где стояли ключи и лежали счета, пачку своих импортных чайных пакетиков. Он аккуратно поставил рядом свою банку с цикорием, проведя невидимую, но понятую обоими демаркационную линию. Они жили в тишине, нарушаемой только звуками чуждой друг другу жизни: сквозь стену доносились обрывки её телефонных разговоров и заливистый смех Кати, которого он был теперь лишён.
Перелом случился в обычную пятницу. Катя уехала с классом на экскурсию с ночёвкой. Сергей задержался на работе, вернулся затемно, усталый и продрогший. В квартире пахло борщом. Точнее, её борщом — густым, с паприкой и чесноком, аромат которого он узнал бы из тысячи. Из-за её двери лилась тихая, знакомая мелодия — что-то из восьмидесятых, что они когда-то слушали вместе. Он снял куртку и уже направился к своей комнате, когда дверь напротив открылась.
Ольга стояла на пороге. Не в халате, а в старом, толстом свитере. В его свитере, сером, с потертыми локтями, который он считал безвозвратно утерянным. На её лице не было привычной маски отчуждения, только глубокая, бытовая усталость.
— Прости. Стирала вещи Кати, машина всё в кучу сбросила. Надела, не глядя, — сказала она голосом, в котором не было привычной стальности, только утомление.
— Ничего страшного, — пробормотал Сергей.
Они застыли в тесном пространстве коридора, разделённые метром линолеума и годами накопленного молчания. С кухни донёсся резкий, прерывистый свисток — его эмалированного чайника. Она не двинулась с места.
— У меня мой… вчера захлебнулся и не включается, — она сделала нерешительный шаг в сторону кухни, но взгляд её удержался на нём. — Можно я… вскипячу в твоём?
— Да, конечно, — кивнул он.
Он прошёл к себе, присел на край кровати, слушая, как она ходит по кухне. Звук льющейся в кружку воды, лязг ложки. Знакомый саундтрек его прежней жизни, который теперь был просто шумом из-за стены.
Спустя минут десять раздался тихий, нерешительный стук в его дверь, уже приоткрытую.
— Сергей… Выйди на минутку?
Она стояла в коридоре, держа в руках две кружки. В его, потёртой, с логотипом какого-то завода — пар поднимался от цикория. В своей, тонкой фарфоровой, — чай. Медленно, будто преодолевая невидимое сопротивление, она протянула ему его кружку.
— Борща слишком много наварила. Глупость. На всю неделю хватит. Если… если хочешь, там на плите стоит.
Он взял кружку. Горячая, почти обжигающая реальность.
— Спасибо, — сказал он, и слово не застряло в горле.
Они не пошли на кухню. Остались стоять в этом узком, нейтральном, вечно спорном коридоре, медленно потягивая горячее. Не говорили о прошлом. Не говорили о будущем. Говорили о том, что Катя звонила, что у неё всё хорошо. Говорили о том, что в подъезде опять потёк кран на пятом этаже и дворник Женя опять пьёт. Говорили как соседи. Как люди, которые знают всё друг о друге — от привычки оставлять носки под кроватью до манеры вздыхать в тяжёлые минуты, — и которые, возможно, только сейчас начали замечать, что это знание — не оружие, а просто факт. Часть общего пейзажа, как этот самый коридор.
Борщ он в тот вечер так и не пошёл пробовать. И она больше не предлагала. Но когда он ложился спать и вышел в туалет, то заметил, что его губка для посуды лежала на привычном месте, на ребре раковины, аккуратно отжатая. А её пачка чая и его банка с цикорием на полке в коридоре стояли рядышком, так что их бока почти соприкасались.
Дверь между их жизнями оставалась закрытой. Но в броне молчания, похоже, появилась тончайшая трещина. Не для возврата. Просто для воздуха. Чтобы можно было дышать, не отравляясь прошлым. Пока.
