Андрей стоял у плиты, механически помешивая гречку — вчерашнюю, прилипшую комьями ко дну кастрюли. Из спальни доносился сдавленный кашель — Дима, их четырёхлетний сын, заходился в очередном приступе. Через тонкую стенку было слышно, как жена, Лена, говорила в телефон, стараясь сделать голос ровным: «Всё под контролем, мам. Не волнуйся. Мы сами».
«Сами». Это слово стало девизом их жизни. Сами вкалывали, чтобы выплачивать ипотеку за эту двушку в панельной девятиэтажке. Сами боролись с бесконечными болезнями Димы, родившегося с хилым иммунитетом. Сами растворялись в этой рутине, словно два куска сахара в холодном чае — медленно, бесследно, без сладости. Помощи не просили. Считали это поражением.
Звонок отца, Владимира Семёновича, раздался в ту самую ночь, когда Андрей вернулся с очередной «халтуры» — ремонтировал в гараже коробку передач за полцены, чтобы внести очередной платёж. Голос отца, обычно суховатый, звучал приглушённо и мягко:
«Сын, это мы. Слышали, малыш опять температурит. Отправьте его к нам на неделю. На дачу. Свежий воздух, своя малина с огорода. Вы с Леной хоть выдохнете».
Андрей, стиснув зубы от усталости, отказался на автомате: «Па, нет. Неудобно. И дача ваша осенью — сырая, ему только хуже будет». В трубке повисло долгое молчание. «Как знаешь», — наконец бросил отец и положил трубку.
Но через два дня всё изменилось. Вернувшись домой под утро, Андрей почувствовал незнакомый запах — не застоявшегося лекарства и пыли, а наваристого куриного бульона. Из кухни доносился спокойный, низкий голос матери, Галины Петровны. Она сидела за столом с Леной, а из-под двери детской не доносилось ни звука — Дима наконец-то спал глубоким, не мучительным сном.
«Мать? Ты как здесь?» — выпалил Андрей, скидывая промасленную куртку в прихожей.
«Таксидом доехала, — спокойно ответила она, не отрываясь от чистки картошки. Её руки, шершавые от дачных работ, двигались быстро и точно. — Ребёнку помочь приехала. Не к чужим же».
Он хотел возражать, но сил не было. И помощь была так отчаянно нужна. Галина Петровна встала в пять утра, готовила диетические паровые котлеты, вытирала пыль в самых дальних углах, делала Диме ингаляции и компрессы с травяными отварами. За неделю в доме будто прибавилось воздуха. Андрей впервые за год выспался в обычную ночь, а не в обрывках между сменами.
На восьмой день, за ужином, Галина Петровна вдруг положила ложку и, глядя куда-то мимо них, в потёртую стену, произнесла ровным, обдуманным голосом:
«Вот что, дети. Мы с отцом всё обсудили. Решили продать дачу. Деньги — вам. Закроете часть ипотеки, сможете вздохнуть. Нанять хорошего врача Диме, может».
Лена ахнула и замерла. Андрея будто ударили под дых. Дача под Звенигородом — шесть соток, старый, покосившийся домик, который отец строил своими руками на всём готовом из распилок, когда у них в семье было совсем туго. Это было всё, что родители позволили себе за жизнь. Их тихая радость, их воздух.
«Вы что, с ума сошли? — его голос сорвался. — Никакой дачи вы не продаёте! Это ваше всё!»
«А это — твоя жизнь? — впервые за вечер мать посмотрела на него прямо. В её глазах не было обиды, только усталая, каменная решимость. — Смотреть, как вы сжигаете себя по частям? Мы не слепые, Андрей. Лена в обморок упала на прошлой неделе от усталости, ты мне не рассказывай. Нам дача не нужна, если… если вас скоро не станет».
«И что вы предлагаете? — сдавленно спросила Лена. — Продадите дачу, а сами где?»
«Мы подумали… — Галина Петровна обвела взглядом тесную кухню. — Мы могли бы переехать сюда. К вам. Помогать с внуком, по хозяйству. А вы… вы хоть жить начнете. Не выживать».
Тишина стала плотной и звонкой. Андрей смотрел на мать: на её сведённые артритом пальцы, на выцветший халат, купленный ещё в девяностых. Он понимал. Это не просто помощь. Это жертва. Обмен их последней свободы, их маленького кусочка счастья на спасение его семьи. Они готовы были впустить его обратно в свою жизнь — целиком, со всеми его долгами и проблемами, чтобы вытащить его из ямы.
«Нет, — прошептал он, чувствуя ком в горле. — Это не выход. Я не могу этого принять».
«А что выход? — голос матери дрогнул. — Ждать, пока у тебя на трассе сердце от переработки остановится? У нас есть что дать. Только это. Прими. Не как сын. Как… как равный. Которому нужна рука».
Андрей встал и вышел на балкон. Моросил холодный ноябрьский дождь. Он вспоминал дачу: скрип колодца, запах земли после грозы, отцовскую скамейку под яблоней. Он представлял, как отец, молчаливый и гордый, будет подписывать договор купли-продажи.
Вернувшись, он увидел, что Лена плачет, уткнувшись в ладони. Мать сидела напротив, её рука лежала на столе раскрытой ладонью вверх — немой, щемящий жест доверия и отдачи.
«Хорошо, — Андрей сел, его голос был хриплым от усталости и смирения. — Но не продажа. Мы оформляем дачу в общую долевую. Пополам. А вы… прописываетесь здесь. С правом жить сколько захотите. И летом — все едем туда. Это не покупка, мам. Это… общее хозяйство. Снова».
Галина Петровна долго смотрела на него, потом медленно, тяжело кивнула. В её взгляде было не облегчение, а глубокая, взрослая горечь и принятие. Они не спасали сына. Они заключали с ним новый, трудный договор. Более тесный, без гарантий, но — договор.
Сделку ещё предстояло оформить, бумаги — подписать. Но что-то уже сломалось. Та стена отчуждённой самостоятельности, которую Андрей годами выстраивал, рухнула. И сквозь брешь теперь дул ветер — пахнущий родительским домом, дачной сыростью и той самой тяжёлой, неудобной любовью, которую нельзя ни отблагодарить, ни отвергнуть. Её можно было только принять, опустив голову и сжав кулаки, чувствуя, как внутри всё перестраивается на новый, неизведанный лад. Лад, где ты больше не один, но и не совсем свободен. Где тишина после такого разговора остаётся в ушах надолго — густая, как бульон на плите, и сложная, как вся эта жизнь.
