Квартира в панельной девятиэтажке на окраине была точной копией сотен других. Затертый до дыр в проходе линолеум, книжные полки «стенки», которые сейчас никому не нужны, тяжелый абажур с бахромой. И диван. Старый, ворсистый, цвета выцветшей хвои. На нем неделю назад перестало стучать сердце ее отца.
Марина, сорока семи лет, сидела на его краю и не плакала. Всё уже выплакано. Рядом, громко шмыгая носом, копошилась дочь Аня, шестнадцать. Муж, Дмитрий, молча таскал с балкона банки. Он всегда тихо ненавидел эти «склянки», как называл бесконечные соленья тестя.
«Склянки» были последним, что успел закатать отец. Сергей Иванович знал, что умрет. Диагноз дал ему полгода, и он потратил их со странным, методичным спокойствием. Привел в порядок папки, отнес в библиотеку томики Джека Лондона и Фейхтвангера. И закатал двадцать три трехлитровых банки. «Тебе, Маринка, на зиму. Дима-то вон худой какой, а Анька растущая, им витамины нужны», — сказал он в последний их разговор, уже слабым голосом.
Марина сжала в руке застиранную ситцевую салфетку. Такие он всегда носил в кармане жилетки. Она потянулась к старому секретеру — памятному подарку заводу «Вперед» в 1982 году. Верхний ящик со скрипом поддался. Сверху лежала папка «ДОКУМЕНТЫ». Под ней — несколько простых канцелярских конвертов, без надписей, но туго набитых.
Первый конверт вскрылся с шелестом. Пачки пятитысячных купюр, перетянутые банковскими ленточками. На верхней купюре, старательно выведенным каллиграфическим почерком: «На лечение. 347 200 руб.».
Второй конверт: «Анечке на учебу. 200 000 руб.».
Третий, самый тонкий: «Марине. На цветы.» Внутри три пятирублевые монеты, советские, еще с гербом.
Дмитрий, проходивший мимо с охапкой банок, замер, увидев деньги.
— Это откуда? — выдавил он, опуская банки на пол с глухим стуком.
— Папа… — только и смогла прошептать Марина. Голова гудела. — Но он же… только пенсию получал. И то мы почти всё на лекарства тратили.
— Не знаю, — сказала она вслух, уже себе.
Ее пальцы нащупали на дне ящика что-то твердое и потрепанное. Тетрадь в коленкоровой обложке, синей, выцветшей. Отцовский почерк на первой странице, ставший к концу жизни еще более корявым и пляшущим: «Расчеты. Не читать. Просто чтобы помнить».
Это не был дневник. Это была бухгалтерская книга его стыда.
«15 марта. Выписал «Бусульпан». В аптеке «Здравсити» — 42 300. Марина принесла 40 000, сказала — последние с ее работы. Должен 2 300».
«22 апреля. Нужны одноразовые пеленки. Простыни. Аня притащила свою стипендию — 5 000. Отговаривал. Не послушала. Должен 5 000».
«10 мая. Химия. Доплата в частной клинике «Медика» — 85 000. Дима привез, бодрый такой, говорит — премию дали. Видел, как он в подъезде у коллеги Сергея деньги брал. Должен 85 000».
Страница за страницей. Каждая упаковка таблеток, каждая оплаченная процедура МРТ, каждый набор для капельницы. И против каждой — аккуратная, убийственная запись: «Должен Марине», «Должен Ане», «Должен Диме». Суммы, от которых перехватило дыхание. Не потому что они были астрономическими. А потому что для его скромной пенсии они были неподъёмными. И потому что он все это скрупулезно считал, в то время как они… Они просто жили. Работа, ипотека, сессии Ани, и сквозь эту суету — постоянное, как пульс, «надо к папе», «папе лекарства», «папе продукты».
На последней странице, под датой за четыре дня до конца, стояла подведенная черным итоговая цифра. Огромная, страшная. И под ней, уже дрожащими буквами:
«Не отдам. Не смогу. Но они не должны думать, что я не видел, не знал, не ценил. Что принимал их жизнь, разрезанную на кусочки для меня, как должное. Пусть хоть здесь будет записано, что я видел цену каждой их жертвы. И что я благодарен. Больше, чем могут выразить эти дурацкие, никому не нужные цифры».
Марина захлопнула тетрадь. Она услышала, как Дмитрий тяжело опустился на табурет у балконной двери. Он сгорбился, уткнув лицо в ладони, и его широкие плечи слегка вздрагивали. Аня прижалась к матери, спрятав мокрое от слез лицо у нее на плече.
Они всегда думали, что отец — сухарь. Что он молча принимает их заботу как нечто само собой разумеющееся, даже немного брюзжит. Он никогда не говорил «спасибо». Ни разу. А он… Он просто боялся, что одно слово «спасибо» окажется слишком дешевой монетой для расплаты. Слишком маленькой. И завел эту страшную, честную книгу долга, которую никогда не собирался предъявлять, но и не мог не вести.
Марина взяла в руки конверт «На лечение». Потом ее взгляд упал на ряды банок с огурцами, мутными в рассоле, на сгорбленную спину мужа, на рыжий вихор дочери. Долг, которого не существовало, был погашен одним пониманием.
Оставалось только это тихое, щемящее знание. Оно теперь навсегда останется с ними в этой опустевшей квартире, пропахшей лекарствами, солеными огурцами и пылью.
