Анна Викторовна возвращалась домой как выжатый лимон — восьмичасовой день за кассой в супермаркете, где она безостановочно пробивала покупки и выслушивала ворчание пенсионеров, высасывал из нее все силы. Единственным лучом света в ее жизни был сын Ваня, девятиклассник. Высокий, уже почти на голову выше ее, худощавый, с тихим, немного стеснительным голосом. Отец, не выдержав скуки провинциальной жизни и семейных обязательств, сбежал, когда Ване было три года. С тех пор они жили вдвоем, и сын был не просто ребенком, он был соратником и помощником. Не курил, не грубил, учился без блеска, но ровно, увлекался сборкой сложных моделей из дерева. Проблем с ним, настоящих, серьезных, не было никогда. Это была ее тихая гордость и главная опора.
Поэтому, когда в четверг вечером она зашла в их маленькую двухкомнатную квартирку и увидела его сидящим на кухне не с учебником, а с пустым взглядом, упершимся в стол, сердце ее сжалось ледяным комом.
— Вань? Что случилось? Не здоровится?
Он поднял на нее глаза. В этих серых, обычно спокойных глазах плескалась тревога. И что-то еще...
— Мам… у меня проблемы.
Он рассказывал сбивчиво, запинаясь. Все было так глупо, так по-детски нелепо, что Анна Викторовна сначала не поверила. На физкультуре, в спортзале, где занимались параллельно вторые и девятые классы (из-за ремонта в малом зале), он с приятелем, Сашкой, решили подразнить малышню. Выбрали мальчишку-второклашку, этакого круглолицего карапуза в огромных очках, который вечно суетился и всех задирал. Ваня, смеясь, стащил его кроссовки и куртку из раздевалки и спрятал за маты. Расчет был прост: малыш повозмущается, поищет, они «героически» все найдут и вернут под общий хохот. Но все пошло не по плану...
Малыш, не найдя свои вещи, не стал возмущаться. Он сел на пол и разрыдался навзрыд, истерично, а потом, не в силах успокоиться, в одних носках и футболке, выскочил из зала и убежал, по-видимому, домой. Учитель физкультуры, отвлекшийся на разбор инвентаря, узнал о случившемся поздно. Ване и Сашке влетело, их заставили извиняться перед классным руководителем мальчика, забрать вещи и отнести их ему домой после уроков. Дверь им открыла взволнованная бабушка, приняла вещи хмуро. Ваня чувствовал себя последним подлецом. Он искренне раскаивался, даже хотел купить тому пацану, Степе, шоколадку, чтобы загладить вину.
— Я думал, на том и кончится, — голос Вани дрогнул. — Но сегодня…
Сегодня, на большой перемене, в шумном школьном коридоре, к нему подошел мужчина. Не учитель. Высокий, широкоплечий, в потрепанной кожанке, от которого пахло табаком и чем-то резким, техническим. Он взял Ваню не за плечо, больно, как клешней, и притянул к себе.
— Ты Иванов? — сиплый голос прозвучал прямо над ухом.
— Я…
— Ты моего сына, Степана, бил несколько дней? Издевался?
Ваня, ошеломленный, начал лепетать что-то про куртку, про шутку, что бить никого не думал. Мужчина, не слушая, потащил его по коридору к выходу. Мимо промелькнули испуганные лица одноклассников, удивленное лицо завуча. Сила была неоспоримой, физической, и Ваня, худой и неспортивный, мог только беспомощно семенить ногами. Его выволокли на крыльцо. Стоял ноябрь, было холодно, сырой ветер бил в лицо.
— Снимай куртку, — приказал мужчина.
— Что?..
— Куртку, сказал! И обувь. Быстро!
Ошалевший от страха, Ваня расстегнул и снял свою недорогую ветровку. Потом, дрожащими руками, развязал шнурки на кроссовках и встал босиком на ледяной бетон крыльца. Из школы, притихнув, смотрели ученики. Мужчина, отец Степана, встал перед ним.
— Вот так моему было! Холодно? Страшно?
— Да я не… не бил я его! — вырвалось у Вани, и в этот момент мужчина два раза ударил его по лицу. Не столько больно, сколько оглушительно, унизительно. Ваня не удержался на ногах, отшатнулся, поскользнулся на холодном бетоне и свалился с низкого крыльца в присыпанный снегом и грязью куст сирени, больше похожий на сугроб. Удар о промерзшую землю отозвался во всем теле. Он лежал, захлебываясь слезами и грязным снегом, чувствуя, как горит щека.
Мужчина навис над ним, громадный, как скала.
— Запомни, сопляк. Если еще раз руку на Степку моего поднимешь, при всем честном народе отлуплю. Понял?
Он развернулся и ушел, тяжело ступая по асфальту. Ване помогли подняться одноклассники. Кто-то принес его куртку и кроссовки. Учительница, которая все видела из окна, выбежала потом, суетливо говорила что-то о «недопонимании», о том, что «родитель, конечно, перегнул палку, но ты же сам спровоцировал». Ее слова повисали в воздухе.
Анна Викторовна слушала, и внутри у нее все закипало. Сначала от стыда за сына, за его глупую, жестокую шутку. Потом стыд сменился холодной, острой яростью. Не справедливым гневом, а именно животной яростью. Ее мальчика, ее тихого Ваню выволокли на улицу, раздели, ударили, бросили в грязь. И никто не вступился. В школе сделали вид, что ничего не происходит. Учительница оправдывала насилие.
— Щека болит? — только и спросила она, голос у нее был странно ровным.
— Нет… уже нет. Мне стыдно. Надо мной смеются в школе.
— Смеются, — повторила она. — Понятно.
Она встала, подошла к окну, смотрела на темный двор. Внутри что-то щелкнуло и вся ее усталость, все годы борьбы в одиночку, вся накопившаяся горечь сплавились в единое намерение. Она была не просто матерью, она была матерью-одиночкой, которую жизнь научила не просить, а брать. Или, по крайней мере, не давать себя в обиду.
— Ложись спать, Ваня. Никто тебя больше не тронет.
— Мам, только не надо никуда идти! Он… он здоровый. Грубый.
— Я знаю, — ответила она. — Спи.
Утром она не пошла на работу, сказавшись больной. Отправила Ваню в школу, хоть он отказывался, умолял разрешить ему прогулять.
Она выяснила, где работает отец Степана. Оказалось, автослесарем в небольшом частном гараже на самой окраине города, в промзоне.
Дорога заняла полчаса на автобусе. Район был унылый: покосившиеся заборы, горы ржавого металлолома, лужи с радужными разводами мазута. Гараж с вывеской «Ремонт любой сложности» выглядел как все остальные: ржавые ворота, приоткрытые настежь. Изнутри доносился стук молотка по металлу и запах солярки.
Анна Викторовна вошла внутрь. В полумраке, под тусклой лампочкой, над разобранным двигателем какого-то древнего «Москвича» склонилась крупная фигура в засаленной спецовке. Это был он.
— Здравствуйте, — сказала она громко, чтобы перекрыть стук.
Мужчина обернулся. Лицо у него было грубое, обветренное, с тяжелой челюстью и маленькими, глубоко посаженными глазами. Он смерил ее взглядом — невысокая женщина в дешевом пальто.
— Чего надо? Запчасти не продаем.
— Я к вам по поводу вчерашнего инцидента в школе. Вы моего сына избили.
Его глаза сузились. Он отложил молоток, медленно вытер руки об тряпку.
— А-а, мамаша подлеца пожаловала. Воспитывать его пробовали? А то чужого ребенка травить — это пожалуйста, а за свое дерьмо отвечать — сразу «избили».
— Мой сын поступил неправильно. Глупо и подло. Он принес извинения. Но вы не имели права его бить. Вы совершили преступление.
— Какое еще преступление! — он фыркнул и шагнул к ней, пытаясь напугать физической силой. — Я его воспитал, раз вы не можете. Он моего избил! Степан домой прибежал, весь в соплях, трясется! Говорит, старшеклассник несколько дней измывается, бьет! Я что, по голове за это должен был погладить?
— Он не бил вашего сына! Он спрятал куртку! Это плохо, но это не избиение! А вы… вы его на улице, на холоде, при всех…
— При всех и еще отлуплю, если повторится! — перебил мужчина, и его голос стал громким, звериным. — Вы, мамаши, думаете, вам все можно? Детей своих распускаете, а потом удивляетесь! Иди отсюда, пока целая.
Он повернулся к ней спиной, демонстративно взяв в руки гаечный ключ. Этот жест, эта полная уверенность в своей правоте и безнаказанности, стали последней каплей. То, что произошло дальше, Анна Викторовна потом вспоминала как в тумане. Все те годы, когда на нее кричали на работе, когда хамили покупатели, когда отказывали в помощи, когда смотрели с жалостью или презрением — все это всколыхнулось в ней единой лавиной.
Она не думала, а действовала. Оглянулась по сторонам. На грязном верстаке валялся старый, тяжелый разводной ключ, метровый, весь в застарелой грязи. Она схватила его обеими руками. Он был невероятно тяжелым.
— Повернитесь, — сказала она, и голос ее звенел, как натянутая струна.
— Чего? — он обернулся, и в его глазах мелькнуло сначала недоумение, а потом дикое изумление, когда он увидел женщину с поднятым над головой огромным ключом.
— Я сказала, вы совершили преступление! — закричала она, и это был не ее голос, а голос загнанной, доведенной до края волчицы. — Вы тронули моего ребенка! Вы!
И она, со всей силы, которую давала ей слепая ярость обрушила эту тяжесть на того, кто причинил боль ее детенышу. Мужчина инстинктивно поднял руку, чтобы прикрыться, и ключ пришелся по его предплечью с глухим стуком. Он ахнул от боли и неожиданности такого яростного, такого безумного нападения.
— Ты что, гадина, охре.нела?! — взревел он, хватая здоровой рукой за травмированную.
— Да, охре.нела! — кричала Анна, замахиваясь снова, уже горизонтально, целясь в корпус. Ключ, описав короткую дугу, врезался ему в бок. Он отшатнулся, споткнулся о ящик с инструментами и рухнул на бетонный пол, тяжело, сдавленно охнув.
Она стояла над ним, тяжело дыша, сжимая в онемевших пальцах ключ. Он лежал, скорчившись, держась за бок и руку, его лицо исказила гримаса боли и неподдельного ужаса. Он смотрел на эту невысокую женщину, с выбившейся из пучка прядью волос, с безумными глазами, и, кажется, впервые в жизни понял, что столкнулся с силой, против которой его грубая мужская мощь ничего не значила. Это была сила матери, перешедшая все границы разума и страха.
— Ты… ты мне руку сломала… — прохрипел он.
— А ты моему сыну душу сломал, — холодно, отрывисто сказала она. — Он ночь не спал, боится идти в школу. Он плакал. Мой взрослый сын. Из-за тебя.
— Я вызову полицию! — попытался он пригрозить, но в его голосе уже была неуверенность.
— Вызывай. И я вызову. И мы посмотрим, что скажут про взрослого мужика, который несовершеннолетнего на улице раздел и избил. При свидетелях. И про то, как он угрожал. Это статья. А то, что я тебе сейчас устроила — это самозащита. Ты на меня первым пошел с ключом в руке. Свидетели есть? Нету.
Она бросила ключ на пол рядом с ним. Звон металла о бетон прозвучал жутко.
— Вот твой ключ. Если тронешь моего сына снова, хоть пальцем, хоть взглядом — в следующий раз возьму монтировку. И буду бить не по руке. Я тебя найду. Понял?
Она не ждала ответа. Развернулась и вышла из гаража на серый, промозглый свет ноябрьского дня. Ноги дрожали, в ушах стоял звон. Она шла к автобусной остановке, и постепенно ярость отступала, оставляя после себя пустоту и леденящую дрожь. Что она наделала? Она могла его покалечить, могла сесть в тюрьму. Ее Ваня остался бы один.
Но когда она вернулась домой, и увидела Ваню, уже вернувшегося из школы (он не выдержал, ушел после второго урока), и рассказала ему, тихо, без подробностей, что разговор состоялся и что этот человек больше не посмеет его тронуть, она увидела в его глазах не страх, а облегчение. И что-то еще — уважение. Не к ее поступку, а к тому, что она вступилась. Что она не испугалась.
На следующий день в школу вызвали ее, отца Степана (он пришел с перевязанной рукой и мрачным, отрешенным видом) и классных руководителей. Разговор был тяжелым, нервным. Отец Степана не смотрел ни на кого, бубнил что-то невнятное. Он отказался писать какие-либо заявления, сказал только, что «инцидент исчерпан». Учителя, чувствуя подвох, но не понимая его причин, старались как можно быстрее замять историю. Анна Викторовна молчала. Она добилась главного: директор официально предупредил отца Степана о недопустимости любых контактов с учениками школы, а Ваня получил выговор за хулиганство. Она сочла это справедливым.
Больше они с тем мужчиной не встречались. Степан, второклассник, перевелся в другую школу через месяц. Говорили, его отец стал как-то тише, меньше пил. А Ваня… Ваня изменился. Он стал взрослее. Однажды, спустя месяц, он сказал за ужином:
— Мам, я все думаю… Я был неправ. Не просто неправ, а жесток. Этому пацану, наверное, реально страшно было. Я не думал, что так получится.
— Да, — кивнула Анна. — Ты был неправ. Но это не оправдывает того, что сделал его отец.
— Я знаю. Но… я больше так не буду. Никогда.
И она поняла, что этот ужасный, темный эпизод научил их обоих чему-то.