Через призму личного опыта на передовой автор исследует главную метафору — «войну с зеркалом». Это размышление о том, как общее прошлое, язык и культура были искажены, превратив братьев во врагов. Текст лишён пафоса, он наполнен конкретными деталями войны (обнаружение сбитого дрона, укрытие под обстрелом) и горькой философией, рождённой в окопах.
Очерк адресован тем, кто понимает цену слова, сказанного из гущи событий. Он не даёт ответов, но заставляет острее почувствовать всю глубину личной и исторической трагедии
Я помню ту магию советского детства: запах казеинового клея и сосновой стружки, скрип рейсфедера по ватману. В наших кружках авиамоделирования мы с благоговением собирали эти маленькие чудеса из дерева и пластика. Вставляли крошечный моторчик, дрожащими руками настраивали рули. А потом — затаив дыхание — запускали в небо, и наше творение, послушное сигналам пульта, парило над школьным стадионом, в поле или над озером. Мы мечтали о небе, о покорении высоты. Мы верили, что наши руки творят чудо.
Кто бы мог подумать тогда, в той светлой реальности, что из этих детских мечтаний, из этого чистого порыва к полёту, вырастет целая индустрия бездушного убийства? Что тот самый хрупкий фюзеляж, который мы клеили с такой любовью, станет каркасом для смертоносного заряда? Что сигнал с пульта будет не вести к победе в соревнованиях, а обрывать чью-то жизнь?
Теперь я знаю. Знаю наяву. Тот, кто хоть раз слышал их жужжание, превращающееся в леденящий душу вой пикирования, кто видел, как из мирного неба падает безликая тень, кто попадал под удар этой «игрушки» — тот будет вспоминать их не иначе как смертоносные бездушные машины. Так же, как наши деды вспоминали свастику на крыле «Юнкерса». Только этот стервятник — без пилота. Он убивает дистанционно, холодно, механически. А его оператор воспринимает убийство — как игру. И чем больше убьёшь, тем больше очков получишь.
И вот я вижу его посреди разрушенных домов частного сектора. Он лежит невдалеке — повреждённый, с развороченным боком и торчащей арматурой проводов. Подходить нельзя, трогать — смертельно. Это не учебный планер — в его утробе может дремать боевая часть, ждущая своего часа. Такие находки обходишь стороной, с холодком по спине. Это уже не самолёт, а капкан.
Пока мы выполняли задачу, в небе то и дело появлялся самолёт-разведчик противника, вынуждая прятаться в ближайшем полуразрушенном строении, которое местные бойцы приспособили под туалет. Уж лучше так, чем погибнуть от FPV-дронов, выпущенных противником в небо после нашего обнаружения.
И, прячась в этом убогом убежище, я ловил себя на мысли: вот так когда-то нас выпускала в жизнь школа, а мы запускали в небо мечту о будущем, которое казалось единым и бесконечным, как сама страна. А потом… потом эта страна раскололась на части. Какая-то невиданная, холодная сила методично растаскивала, стравливала, сеяла ложь и обиду между братскими народами. Мы, выросшие в одной большой семье, стали смотреть друг на друга через прицелы, собранные, быть может, на тех же заводах, где когда-то изготавливали детали для наших авиамоделей.
И теперь мы воюем. Но в этой войне нет и не будет победителя. Как можно победить в братоубийственной бойне? Мы воюем с зеркалом. С людьми, говорившими на нашем языке, учившимися по нашим книжкам. Их генетический код — наш код. Но кто-то сумел этот код взломать, вписать в него чужеродную программу ненависти и вложить в руки оружие. А как воевать с самим собой?
В каждом сбитом беспилотнике, в каждом отражении боли — узнаём самих себя. Искажённых, изувеченных, но — себя. Это самая страшная из войн, где гибнет не просто человек. Гибнет память. Гибнет вера. И разбивается вдребезги наше общее, светлое, давнее детство, навсегда застрявшее в запахе клея и сосновой стружки.