Я долго думала, писать это или нет. Руки трясутся до сих пор, хотя прошло уже три дня. Внутри будто выжженное поле — ни злости, ни обиды, только какая-то звенящая пустота и один-единственный вопрос: почему? Почему в одной семье двое детей могут быть настолько по-разному «оценены»?
Мне тридцать девять. У меня ипотека, дочь-подросток, требующая репетиторов, работа с восьми до шести, а потом подработки по вечерам. Я бухгалтер. Скучная, надежная, предсказуемая, как асфальтоукладчик.
А есть мой брат. Виталик. Виталенька. Ему тридцать четыре. Он у нас «человек тонкой душевной организации». Художник, который не рисует, фотограф, у которого нет камеры, стартапер без бизнеса. Виталик — это вечный поиск себя. А я — вечный поиск денег, чтобы закрыть дыры.
Вся наша жизнь так и шла: я — локомотив, тащу вагоны, пыхчу, скриплю. Виталик — красивый пассажир в вагоне-ресторане.
Конфликт, который разрушил всё, назревал полгода.
У мамы, Галины Петровны, начались серьёзные проблемы с глазами. Катаракта на обоих, плюс сложная ситуация с сетчаткой. В поликлинике сказали: «Квоту ждать год, и то не факт. Лучше делать платно, сейчас, пока не ослепла».
Цена вопроса — сто двадцать тысяч рублей. Плюс анализы, плюс послеоперационный уход, капли, то-сё. Для кого-то это, может, и мелочь, но для меня сейчас — огромная сумма. Дочь заканчивает школу, выпускной, ЕГЭ, каждый рубль расписан до копейки.
Мама позвонила мне в слезах.
— Ленуся, я слепну. Я пелену вижу. Боюсь дорогу переходить. Врач сказал, тянуть нельзя… — её голос дрожал, срывался на тот самый жалобный тон, от которого у меня внутри всё сжимается.
— Мам, успокойся. Сделаем. Я найду, — сказала я. Как говорила всегда.
Полгода. Полгода я жила в режиме жёсткой экономии. Я отказалась от обновления своего гардероба (хожу в пуховике пятый сезон). Я урезала нам с дочкой расходы на развлечения. Я взяла еще две фирмы на ведение отчетности, сидела ночами, пока глаза не начинали болеть так же, как у мамы.
Мама знала. Она знала, как мне тяжело. Каждый раз, когда я приносила ей продукты (потому что «Лен, цены такие, пенсии не хватает»), она вздыхала:
— Ох, доченька, ты уж прости старую. Тяну из тебя жилы. Но кто, если не ты? Виталику-то самому помогать надо, у него сейчас период сложный, муза ушла.
Я молчала. Виталик в это время постил в соцсетях фотки из крафтовых баров. Муза уходила, видимо, туда.
И вот, деньги собраны. Сто сорок тысяч — с запасом, мало ли что. Я положила их в конверт. Старый такой, почтовый, ещё советский. Надписала: «Маме на глаза». И отвезла ей.
— Мам, вот, — сказала я, кладя конверт на кухонный стол под клеенку. — Здесь всё. Запишись на консультацию, выбери дату операции. Как назначат, я возьму отгулы, буду тебя возить.
Мама расплакалась. Обнимала меня, гладила по спине сухими ладонями:
— Спасительница ты моя. Кормилица. Что бы я без тебя делала? Золото, а не дочь.
Я уехала с чувством выполненного долга. Тяжесть с плеч свалилась. Наконец-то я смогу спать не по четыре часа, а хотя бы по шесть.
Прошло две недели. Я звоню маме:
— Ну что? Ты записалась?
— Ой, Лен, там трубку не берут… — уклончиво отвечает она.
— Мам, это платная клиника, там берут трубку всегда. Давай я сама позвоню?
— Нет-нет! Я сама! Не дави на меня, у меня давление от твоей спешки скачет. Я на следующей неделе.
Прошла ещё неделя. Потом ещё одна. Начался июнь. Жара, духота.
Я решила заехать к маме без звонка — привезти ей вентилятор, который она просила. Подхожу к двери, открываю своим ключом. Слышу — говорит по телефону. Громко, весело, совсем не умирающим голосом.
— …Да, сынок! Ой, как я рада! Ну конечно, тебе нужно. Ты же там совсем зачах в этом городе серых лиц. Давай, отдыхай, присылай матери фотографии. Купи себе фруктов, ни в чём не отказывай!
Меня кольнуло нехорошее предчувствие. Я вошла в комнату. Мама вздрогнула, телефон чуть не выронила.
— Ой! Лена? А ты чего так тихо? Напугала до смерти! Сердце сейчас выскочит! — она тут же схватилась за грудь, лицо приняло привычное стралальческое выражение.
— С кем говорила? — спросила я, ставя коробку с вентилятором.
— С Виталенькой. — Мама отвела глаза. — Звонил… С моря.
Меня как током ударило.
— С какого моря? Он же две недели назад занимал у меня пять тысяч «до зарплаты», потому что есть нечего было. Какое море, мам?
Мама начала суетливо перебирать бахрому на скатерти.
— Ну… Турция. Горящая путёвка. Ему очень повезло. Друг отказался, предложил…
Я знаю своего брата. У него нет друзей, которые дарят горящие путевки. У него вообще друзей мало, только собутыльники.
— Мам, — голос у меня сел. — Откуда у Виталика деньги на Турцию? Даже на горящую. Билеты, отель, с собой… Откуда?
Мама молчала. Она смотрела в угол, где икона висит. Потом тихо, как бы оправдываясь, буркнула:
— Ну я помогла немного.
В комнате стало очень тихо. Я слышала, как тикают старые часы на стене. Тик-так. Тик-так. Как уходит время, которое я потратила, зарабатывая эти бумажки.
— «Немного» — это сколько? — спросила я. — У тебя пенсия пятнадцать тысяч. Коммуналка пять. Лекарства три. Откуда у тебя «немного», чтобы отправить здорового лося на курорт?
Она подняла на меня глаза. В них была такая детская обида, смешанная с агрессивной защитой, что мне стало страшно.
— Я дала ему те деньги. Из конверта.
Земля не ушла из-под ног. Нет. Она просто стала какой-то ватной. Я села на стул, потому что ноги перестали держать.
— Ты отдала Виталику деньги на операцию? — прошептала я. — Те деньги, которые я копила полгода? На твои глаза? Чтобы ты не ослепла?
— Да что ты заладила: операция, операция! — вдруг взорвалась мама. Её голос стал визгливым. — Подождёт операция! Врач сказал, не к спеху, катаракта ещё не созрела. Можно капельками пока. А Виталик… Ты видела его? Он зеленый весь! У него депрессия! Он мне сказал: «Мам, я в окно выйти хочу, такая тоска». Что мне, ждать, пока сын руки на себя наложит? Ему море нужно было как воздух! Лечебный воздух!
Я смотрела на неё и не узнавала. Или наоборот — узнавала слишком хорошо.
— Мама, — я говорила очень медленно, пытаясь не сорваться на крик. — У меня нет других денег. Я работала по ночам. Я Лизку (дочь мою) лишила поездки в лагерь, чтобы собрать тебе на глаза. Я хожу в рваных ботинках, мам. А он поехал загорать на мои деньги?
И тут она сказала фразу, которая убила во мне дочь. Окончательно.
Она махнула рукой так пренебрежительно и бросила:
— Ой, Лен, ну хватит прибедняться. Тебе-то зачем эти деньги? Ты же двужильная. Ты баба крепкая, сильная. Ещё заработаешь. Тебе не трудно, ты привычная. А Виталик — он другой. Он как цветок без солнца вянет. Ему эмоции нужны, вдохновение. А ты… ты же как трактор, прёшь и прёшь. Ну походишь ещё полгода в своих ботинках, не развалишься. Зато брат жив-здоров будет.
Я сидела и чувствовала, как во мне что-то отмерзает. Кусок за куском.
Я — трактор. Я — двужильная. Меня не жалко.
Я не человек, которому нужен отдых. Я не женщина, которой хочется красивое платье. Я — функция. Агрегат по выработке ресурса для «хрустального» Виталика.
Я встала. Спокойно так встала, даже стул не скрипнул.
— Значит, так, — сказала я голосом, которого сама испугалась. Он был мёртвый. — Операция подождёт. Хорошо. Раз ты решила, что море для Виталика важнее твоего зрения — это твой выбор. Но учти одну вещь.
Мама напряглась, вжала голову в плечи:
— Что ты начинаешь? У матери копейку жалеешь? Родному брату пожалела?
— Я больше не дам ни копейки. Ни тебе, ни ему. Продукты я тебе возить буду раз в неделю — гречку, молоко, хлеб. Самое дешёвое. Лекарства — только жизненно необходимые по рецепту. Всё. Хочешь операцию — пусть Виталик, как вернётся загорелый и с вдохновением, идёт работать и оплачивает.
— Ты что, с ума сошла?! — закричала она, вскакивая. — Ты меня бросишь? Слепую мать? Шантажировать меня вздумала деньгами? Да как у тебя язык повернулся! Господи, кого я вырастила… Бессердечная! Эгоистка! Брат там, может, судьбу свою решает, а ты мелочишься!
Она кричала мне в спину проклятия. Кричала, что я «сытая», что я «зажралась», что я никогда их не любила, что только и думаю о своих «фантиках».
— Запомни! — визжала она уже в коридоре. — Бог всё видит! Он накажет тебя за жадность! А Виталику нужнее было, он слабый! Сильные должны слабым помогать!
Я захлопнула дверь.
Я спускалась по лестнице пешком с пятого этажа, потому что лифт не работал. И с каждым пролётом мне становилось легче.
Слёз не было.
Было четкое понимание: «двужильная» лошадь сдохла. Кобыла сбросила сбрую и ушла в лес.
Приехала домой. Дочь увидела моё лицо и испугалась:
— Мам, что случилось? Бабушке плохо?
— Нет, Лиза. Бабушке хорошо. Бабушка сделала выбор. И я тоже сделала выбор. Собирайся, мы едем покупать тебе путевку в лагерь. Ту самую, на третью смену. Деньги есть.
Вчера мама звонила пятнадцать раз. Я не взяла трубку. Потом написал Виталик в ватсап. Прислал фотку с шезлонга — его нога на фоне синего моря и бокал пива. Подпись: «Ленчик, тут кайф! Маман сказала, ты психанула. Не парься, привезу тебе ракушку. Люблю, целую, твоя богема».
Я заблокировала его. И маму заблокировала — на время. На неделю точно. Мне нужно отмыться.
Но внутри меня гложет червь сомнения. Токсичная, липкая вина, которую в меня вбивали с детства. А вдруг она правда ослепнет? Вдруг катаракта начнёт прогрессировать быстрее? Смогу ли я простить себя? И правильно ли это — бросать беспомощного старика, даже если этот старик плюнул тебе в душу?
Ведь она права в одном — я действительно сильная. Я выживу. Я заработаю ещё эти сто тысяч. А Виталик — он же правда никчёмный, он без поддержки загнётся. Может, такова наша доля — сильных? Тащить на себе паразитов и быть счастливыми уже тем, что мы можем это делать?
Я смотрю на свою руку — обычная женская рука, не железная, не копыто. Мне тоже бывает больно. Но почему-то родная мать видит во мне только банкомат с функцией доставки еды.
И знаете, что самое страшное? Она искренне не понимает, почему я обиделась. Для неё распределение ресурсов в пользу «любимого сыночка» — это норма, закон природы. Солнцу — энергия, камню — лежать и терпеть.
Теперь я сижу и думаю: когда она начнет реально слепнуть и звонить (а она начнет), я ведь всё равно сорвусь и помогу. Или нет? В какой момент можно сказать «хватит», чтобы не чувствовать себя последней тварью?
И как объяснить маме, что быть «сильной» — это не значит не иметь чувств?
А вы смогли бы после такого простить и дать деньги снова? И где та грань, за которой помощь родителям превращается в спонсирование их прихотей? Кто здесь неправ — я со своей принципиальностью или мать со своей слепой любовью?
Спасибо вам за прочтение 🤍