Мое бакинское детство проходило в тучные годы 1960–70-х, когда большая страна давно отошла от военных невзгод, а жизнь ребенка в Баку была наполнена счастьем бытия. В то время многие мальчишки мечтали оказаться на войне или хотя бы в тылу — показать себя героями на военном или трудовом фронте.
Мне было восемь лет, когда в печать вышла книга «Матросы Наркомпроса», ставшая на всю жизнь любимым произведением о той войне. Она рассказывала о жизни в осажденном Ленинграде подростков из военно-морской спецшколы.
Сам автор, Кирилл Голованов, был воспитанником спецшколы и писал о том, что лично пережил. Фактически это были художественные мемуары, поэтому они в корне отличались от всего, что я читал прежде.
Конечно, воспоминания ниже не так ярки и наполнены событиями. Они сделаны обычным бакинским пацаном. Но это Баку — город, в котором я прожил всю жизнь, сделавший многое для Победы и о котором очень мало информации из тех годов. Я читал рассказ очевидца не с меньшим интересом. Теперь вот делюсь с вами.
Ночь, когда война вошла в дом
Когда началась война, мне было четыре с половиной года. Возраст, в котором, как принято считать, человек запоминает мало и смутно. Но для меня эта ночь стала границей памяти: всё, что было до неё, вспоминается обрывками, а дальше — будто жизнь начала записываться без пропусков.
В ту ночь я долго не спал. Лежал в своей детской кроватке с боковой сеткой — она уже давно была лишней, я легко через неё перелезал, но родители не спешили её убирать: сетка, как говорили, «на всякий случай».
— Упадёшь ночью, — говорила мама.
— Я не упаду, — возражал я.
— Всё равно пусть будет, — отрезала она.
Той ночью у меня поднялась температура — начиналась ветрянка, первое и, как выяснилось позже, единственное инфекционное заболевание за всё детство.
Окна нашей бакинской квартиры на ночь закрывались деревянными складными ставнями. Когда по улице проезжали редкие машины, узкие полоски света пробивались через щели и медленно скользили по потолку — сначала неторопливо, потом быстрее, а затем снова замирали. Я лежал в темноте, смотрел на этот привычный бег света и слушал, как звук мотора то приближался, то уходил вдаль.
Утром я проснулся от скрипа ставен. Мама вошла в спальню, распахнула их, и комнату сразу залил яркий бакинский свет — тот самый, который невозможно перепутать ни с каким другим.
Она подошла, потрогала мой лоб.
— Горячий…
— Я заболел?
— Немножко. Лежи.
Она села рядом, посмотрела внимательно и сказала негромко, но очень отчетливо:
— Война началась.
Я не понял. Помолчал и спросил:
— А папа туда пойдёт?
Мама ответила не сразу.
— Папа… папа пока здесь.
Я тогда не понял, что именно это значит, но по маминому голосу понял: случилось что-то необратимое.
Домашний быт в военном Баку
Постепенно война стала заметной даже моему детскому взгляду. В Баку начали появляться ее внешние приметы — сначала робко, потом повсюду.
Окна в квартирах и дворовых галереях заклеивали бумажными крестами. Чуть позже вышло распоряжение заменить бумагу тканью — и жильцы снова переклеивали окна, разрезая старые простыни и наволочки.
— Теперь тканью, — сказала соседка тётя Рая. — Приказ.
— С ума сошли, — ворчала мама.
В подъездах вкрутили синие лампочки — для светомаскировки. В нашем дворе установили электрический звонок, который должен был дублировать сигнал воздушной тревоги, а рядом повесили кусок рельса: удары по нему означали тревогу химическую.
Всем, включая детей, выдали противогазы. Женщины из санитарного звена проводили учения: накладывали шины, делали перевязки, а потом носили «раненых» детей на носилках взад и вперед по двору. Мне это не особенно нравилось.
— Терпи, — говорила мама. — Это война.
Санитарки таскали нас на носилках.
— Осторожно, не урони, — кричала одна.
— Он же не настоящий раненый, — смеялась другая.
— На войне все настоящие!
Мама в первые месяцы войны еще не работала и состояла в санитарной дружине.
Зимой начались частые отключения электричества. Сначала пользовались свечами и керосиновыми лампами, но довольно быстро перешли на более экономичный способ — коптилки. Это были небольшие пузырьки с керосином, в которые опускался фитиль, а горлышко закрывалось квадратной жестяной пластинкой с отверстием. Две-три коптилки, поставленные на тарелку, вполне освещали комнату — рядом с ними можно было читать и писать.
До войны Баку был почти полностью газифицирован. На кухнях стояли таганки, комнаты отапливались газовыми печами. Через несколько месяцев после начала войны подача газа почти прекратилась. Готовили на примусах и керосинках. В квартире было холодно — мягкая, но сырая и ветреная бакинская зима пронизывала до костей. Часто отключали и воду.
— Это не зима, — говорила мама. — Это бакинская сырость.
Но не везде. У наших родственников свет, газ и вода были всегда.
— Им повезло, — перешептывалась мама с соседями. — Дом рядом с ЦК.
В Баку строго соблюдался комендантский час. Патрули с красными нарукавными повязками «КП» ходили по улицам даже днем. На базарах и в кинотеатрах устраивали облавы, проверяли документы, ловили дезертиров. Однажды ночью устроили сплошную проверку домов. К нам пришли военные и милиция, проверили паспорта, заглянули под кровати, открыли шкафы. Мне об этом потом рассказала мама — в тот час я уже крепко спал.
Уплотнение
В военном Баку милиционеров было много, в том числе женщин. Часто их можно было увидеть на велосипедах. На перекрестках стояли регулировщики — светофоров тогда еще не было. За неправильный переход улицы штрафовали строго, особенно в центре. Милицию не любили, называли «лягавыми» и считали, что им место на фронте.
Из-за особой важности нефтедобычи многие бакинцы получили «бронь». Среди них был и мой отец. Уже одно это делало нашу жизнь несколько легче, чем у других.
Вскоре после начала войны в Баку эвакуировали из Ленинграда Высшее военно-морское инженерное училище имени Дзержинского. В нашем доме поселились семьи преподавателей и командиров. Началась жизнь в «уплотнении» — с общей кухней, общими удобствами и вечной теснотой.
— Кухня общая, — сказал комендант. — Очередь соблюдайте.
В конце 1943-го или начале 1944-го «дзержинцы» уехали. Однако «спорные» квартиры — те, где раньше жили репрессированные, — продолжали использоваться военными организациями и НКВД. Если семьи репрессированных не были высланы, их временно расселяли по другим квартирам. Так что уплотнение продолжалось.
Генерал
У Лукиных, наших родственников, жил контр-адмирал Бондаренко, а позже — генерал-полковник Хрюкин Тимофей Тимофеевич. Его заселение стало событием для всего двора.
Грузовики целый день заезжали во двор. Солдаты таскали полированную мебель, ящики с трофейным имуществом. Командовали офицеры и сама хозяйка.
— Куда это тащить?!
— Осторожно, полированное!
— Не царапай!
Дворничиха Ариша стояла, уперев руки в бока.
— Вот это да…
— Тише ты, — шикнули на неё.
— Для кого война, а для кого мать родна, — почти крикнула она на весь двор.
Все сделали вид, что не услышали.
Солдаты бегали через двор, возили «генеральшу» на базар, привозили ящики с пайками, чистили сапоги на балконе.
Мы смотрели молча.
— Богатая жизнь, — тихо сказал отец.
— Не наша, — ответила мама.
Весной 1942-го фронт приблизился. Название Моздок стало для бакинцев символом — вторым Сталинградом. Там решалась и наша судьба.
Началась эвакуация. Морем, через Красноводск, уезжали нефтяники. Мы тоже собирались. Мама шила телогрейки и ватные штаны.
— Мам, мы уедем?
— Может быть.
— А Баку?
— Баку останется.
Но эвакуацию вскоре остановили.
Питание
Дважды в Баку объявляли воздушную тревогу. В первый раз — днем. Бомбоубежищ не было, и мы укрывались в подъездах и подворотнях. Зенитки били без перерыва, но бомб не упало. Во второй раз тревога была ночной. Мама разбудила меня, одела и повела во двор. Папа дежурил на крыше, готовясь тушить зажигательные бомбы. Я уже не плакал — страх притупился.
Главным стал вопрос еды. По карточкам выдавали черный хлеб, крупу, вермишель, селедку, немного масла. Вместо сахара — сахарин. Папа приносил из столовой бульон из костей, тетя — котлету с гарниром, которая всегда доставалась мне.
— Только ему, — говорила она.
— Спасибо, — тихо отвечала мама.
Запасов у нас не было — только банка вишневого варенья и мешок пшеницы. Мама варила из нее кашу, потом срочно пережаривала зерно — завелись жучки.
Я был единственным ребенком на две семьи и голода не помню.
Спасали базары: помидоры, огурцы, виноград, инжир, зелень. Под окном у нас были грядки — сажали только зелень. Папа работал на огороде за городом, осенью принес мешок кукурузы.
— И ради этого столько труда… — вздохнула мама.
Постепенно стало легче. Появилась американская тушенка, сухое молоко, яичный порошок. В 1944-м открылся «Особторг» на Ольгинской. Там тетя купила мне бисквитное пирожное с кремом — вкус которого я помню до сих пор.
Ами
От былого имущества бабушек у нас остались кое-какие золотые и серебряные вещи, посуда, одежда, в которой не было особой необходимости. Мама постепенно распродала это добро в военные и послевоенные годы.
Покупал вещи в основном пожилой азербайджанец, всегда спокойный и приличный, в каракулевой шапке. Все звали его «ами». Он регулярно приходил, оценивал вещи и сразу платил. Многие соседи тоже продавали ему.
Мама несколько раз в месяц продавала «ами» излишки пайкового хлеба. На рынке килограмм стоил больше ста рублей, но «ами» брал немного дешевле.
— Дёшево берёшь, — ворчала мама.
— Война, ханым, — спокойно отвечал он.
Зарплата отца была около двух тысяч (минус налог и обязательный заем), а у мамы еще меньше. Так что несколько килограммов проданного хлеба были хорошей помощью.
Отец мало курил, и остатки табака «ами» тоже покупал.
Я хорошо его помню. Похожих пожилых людей можно было часто видеть в бакинских скверах и на бульваре. Они сидели группами, тихо беседовали и перебирали четки.
Однажды я увидел «ами» среди них на Парапете. Говорили, что это были богатые люди, сколотившие состояние во время войны.
Кубинка
В Баку был людный рынок, в народе звавшийся «кубинкой». Там торговали всем: едой, одеждой, вещами для дома.
После войны на «кубинке» жарили шашлыки и продавали их.
В тихих углах играли в карты и кости. Было много инвалидов войны. Они продавали что могли, не боясь милиции, охотившейся за спекулянтами.
Милиция не трогала инвалидов. Однажды отец продал там табак, но ему это не понравилось.
— Табак берёшь?
— Беру.
— Почём?
— По-разному.
Я был на «кубинке» раз, сразу после войны. Рынок поразил размером и толпами людей. Вся площадь и улицы вокруг были полны торгующих и покупающих.
Тогда отец купил мне туфли ручной работы, которые сразу пришлись по душе. Я не сказал, что они жмут. Но носил я их недолго.
Через десять дней туфли развалились. Снова надо было решать проблему с обувью.
— Я же говорила, — вздохнула мама.
— Ничего, — сказал отец. — Вырастет — новые будут
Во время войны обувь было трудно достать. Одежду шили сами. Мама умела шить и одевала всю семью. Но обувь взять было негде. Взрослые донашивали, а дети росли.
Многие ходили босиком, пока было тепло. Я бегал босиком дома, а на улице ходил в деревянных сандалиях. Но наступали холода, и надо было что-то решать. Тогда шли на «кубинку».
Так и жили мы в Баку в ту военную пору. Сложно, но дружно. С вечным ощущением голода и боязнью что-то сделать не так. Но с огромной надеждой на будущее, которая заставляла бешено биться сердце от предстоящего счастья, и это перекрывало все невзгоды.
Баку — военный, тыловой, строгий и живой, где говорили мало, ели скромно и держались, как умели.