Она была второй. Второй дочерью, второй в очереди на трон Великобритании, второй в глазах нации. Ей уготовали роль изящной тени в королевском кортеже. Но принцесса Маргарет — младшая сестра королевы Елизаветы II и первая красавица Виндзоров — выбрала иной путь.
Она стала главной героиней самой громкой драмы XX века в британской монархии. История запретной любви, брака-мести, скандальных фото и одинокой старости — цена, которую она заплатила, чтобы не быть тенью.
Шелк платья шелестел по мрамору Вестминстерского аббатства. Шелест, заглушаемый мощным гулом органа и вздохом трехсот миллионов человек за экранами.
Принцесса Маргарет шла к алтарю, и каждый шаг отдавался в висках глухим, гулким эхом. «Не туда».
Бриллианты тиары Полтимор впивались в темные волосы, будто венец, а не украшение. Она улыбалась. Эта улыбка, отрепетированная до микрона, была ее главным дипломатическим оружием и самой надежной тюрьмой.
Прошлое настигало ее не воспоминаниями, а запахами. Сейчас, среди воска, ладана и лилий, вдруг поймался призрачный шлейф конюшни, кожи и доброго табака — Питер. Капитан Питер Таунсенд. Герой войны, мужчина с глазами цвета северного моря и с усталой складкой у рта.
Он учил ее держаться в седле, когда мир был проще, а отец, король Георг VI, жив, и смеялся ее остротам, не глядя на протокол. Тот запах был запахом свободы. Или ей так тогда казалось.
Они выдали себя дурацким, нежным жестом — она смахнула несуществующую пылинку с его мундира. Объективы папарацци, как щупальца, ухватились за эту крошечную деталь.
И понеслось: «Сестра Королевы и разведенный конюший!» Мезальянс. Скандал. Угроза основам. Елизавета, ее Лиллибет, с которой они когда-то спали в одной детской, говорила с ней ледяным, королевским тоном.
Спокойный, неумолимый довод: «Ты понимаешь, Маргарет, что это невозможно. Ты должна понимать».
Она боролась. Наивно, отчаянно. Ждала своего двадцатипятилетия, когда сможет распоряжаться судьбой. Носила его фотографию в медальоне. Писала письма, которые цензурировали при дворе. А потом был тот последний уикенд.
Клятва
Тихий дом, заснеженный сад за окном. Они дали друг другу клятву. Если не быть вместе, то не быть ни с кем. Это была клятва двух людей, верящих, что чувства важнее тронов.
Она ее сдержала. А он — нет.
Телефонный звонок разрезал тишину отточенным лезвием. Трель, сухой, одинокий щелчок, за которым последовал голос. Его голос. Питер. Знакомый тембр прозвучал чуть хрипло и страшно деловито.
Новость он выложил аккуратно, как отчет: решил жениться. На юной особе, белокурой и, разумеется, очень милой.
Газетные сплетни добавляли деталь, добивавшую наповал: невесте было двадцать — ровно столько, сколько тогда, в начале их романа, было ей, принцессе.
Ирония, густо замешанная на предательстве. В груди что-то дрогнуло, лязгнуло и рассыпалось на осколки с сухим треском.
Боль отступила, уступив место иному чувству — холодному, твердому, с отточенными гранями. Желанию мстить. Холодному, ясному, безжалостному. Всем сразу: этому лицемерному миру, сестре на троне, ему — за нарушенную клятву. И себе самой — за наивную веру в сказку.
Свадьба принцессы: Назло всем
Жених у алтаря, новоиспеченный граф Сноудон, Энтони Армстронг-Джонс, щурился от вспышек. Умный. Талантливый. И какой-никакой дворянин. С хитринкой во взгляде, который все сканировал, превращая в будущий кадр.
Он был вызовом, брошенным ей самой себе — живым воплощением бунта.
Фотограф в потертых джинсах среди выутюженных фраков. Сообщник по бунту. Или ей так отчаянно хотелось в это верить.
Этот брак не был союзом. Это был акт отчаяния, маска, натянутая на еще мокрое от слез лицо. Жест от противного.
«Чем хуже, тем лучше», — прошептала она про себя, давая согласие. Взгляд матери, королевы-матери, скользнувший по Энтони, сказал все без слов: «Ну что ж… Хотя бы не конюх. И ладно».
Церемония была шедевром лицемерия. Платье от Хартнелла, подчеркивающее ее хрупкость, оказалось вдруг невероятно тяжелым. Она шла под руку с Филиппом, мужем сестры. Не с отцом. Отца не было. Не было и того, кого по-настоящему хотела бы видеть рядом. Только море чужих, восторженных лиц.
Их брак начался с мелкой, обидной унизительности. Горничная, служившая Маргарет с пеленок, каждое утро приносила завтрак на одну персону. Одна чашка кофе. Один стакан сока. Для принцессы.
Завтрак для Энтони приходилось заказывать отдельно, и каждый раз это был целый спектакль из притворного непонимания и запоздалых подношений.
Он жаловался друзьям, что чувствует себя подобранным щенком. Она делала вид, что не замечает. У нее были свои способы забыться.
Она создала альтернативную вселенную. Кенсингтонский дворец превратился в салон для богемы.
Здесь смеялись громче, пили не разбавляя виски, танцевали до рассвета. «Битлз», Рудольф Нуреев, Элтон Джон, яркие, как попугаи, платья Мэри Квант. Мир строгих реверансов и шляпок с перьями остался за дверью.
Она была душой этой компании. Ее острый, иногда язвительный ум, ее хрипловатый смех, ее манера держать сигарету — все это создавало ауру опасного, манящего гламура.
Дети, Дэвид и Сара, родились почти как дань традиции, между гастролями и вечеринками. Она любила их отчаянно, но материнство не стало для неё якорем. Скорее, еще одним поводом для бегства.
Сноудон, вначале пытавшийся быть частью этого карнавала, все больше отдалялся. Его раздражала ее неугомонность, ее потребность быть всегда в центре.
Его камера, когда-то ловившая ее красоту, теперь с холодной объективностью фиксировала мешки под глазами после бессонной ночи. Они говорили на разных языках: он — на языке форм и светотени, она — на языке мимолетных впечатлений и громких скандалов.
Остров Мустик: последний рай принцессы Маргарет
Спасением стал Мустик. Клочок рая в Карибском море, подарок на свадьбу. Здесь, в коралловом бунгало «Les Jolies Eaux», она сбрасывала кожу принцессы.
Загорелая, в бикини, с простой повязкой в волосах. Никаких тиар, никаких протоколов. Только шум прибоя, ледяной джин-тоник и молодые, смеющиеся лица. Именно там, на вечеринке у старого друга, она увидела его.
Родди. Родерик Левеллин. Длинные волосы, глаза хиппи, на семнадцать лет моложе. Он приехал без плавок. Абсурдность ситуации рассмешила ее. Она, сестра королевы, повела этого полуголого юнца в магазин и купила ему плавки в цветах Юнион Джека.
Жест одновременно материнский и вызывающе-интимный. Фотография, где она в бикини обнимает его на пляже, стала бомбой. «Скандальная принцесса и садовник!» — вопили заголовки.
Когда Сноудон, багровея от ярости, потребовал объяснений, ее секретарь лишь пожал плечами: «Сэр, не будьте смешным. Это длится уже два года». Узнав, что муж наконец ушел, Маргарет, лежа в шезлонге под палящим солнцем Мустика, выдохнула в трубку: «Это лучшая новость за много лет».
Развод стал еще одной вехой в ее личной войне с условностями. Первый за четыреста лет в королевской семье. Она почти гордилась этим.
Но Родди, как и все в ее жизни, оказался временным явлением. Он ушел, женился на портнихе. Маргарет лишь пожала плечами: «Повезло, а то бы затянулось».
Тётка Чарли
Одиночество, всегда таившееся за шумом вечеринок, вышло на первый план. Оно было уже не бунтарским жестом, а тягучей, скучной реальностью. Ее вычеркнули из официальных списков, урезали содержание.
Сестра, королева, смотрела на нее с молчаливым укором и все более отстраненной вежливостью.
Красота уходила стремительно, сдаваясь под натиском знаменитых шестидесяти сигар-т в день и литров «Famous Grouse». Кожа, та самая мраморная кожа Виндзоров, пожелтела и обвисла.
Фигура расплылась в нелепых платьях-мешках 70-х. Критики моды издевались, называя ее «уродливой официанткой». Она читала эти статьи, ругалась до хрипа.
Ее язвительность, когда-то блестящая, превратилась в брюзгливую грубость. Она оскорбила Элизабет Тейлор, назвав ее легендарный бриллиант вульгарным, и проиграла эту дуэль с унизительной легкостью. Ее теперь звали «теткой Чарли» — вечно недовольной, вечно всем мешающей старухой.
Последний удар нанес собственный сын. Он продал «Les Jolies Eaux», ее единственный настоящий дом, ее убежище. Узнав об этом, она молча пошла в свою спальню в Кенсингтоне.
Утром горничная нашла ее на полу. Инсульт. Алкоголь и сигареты были немедленно изъяты, как опасное оружие. Но было поздно.
Она существовала в инвалидном кресле, за большими темными очками, скрывающими полупарализованное лицо.
Королева, в редком порыве сестринской жалости, пригласила ее в театр. Маргарет отказалась. «Она утратила интерес к жизни», — констатировала Елизавета с ледяной, царственной печалью.
В ночь на 9 февраля 2002 года она ушла во сне. Тихо. Никем не замеченная. Прохожие у ворот больницы удивленно переспрашивали: «Маргарет? Разве она была еще жива?»
На похоронах, скромных, по ее же воле, не было толп скорбящих. Только семья. Да королева-мать, древняя, как скала, оплакивающая свое дитя. Маргарет велела кремировать себя — последний бунт против многовековой традиции.
Прах захоронили рядом с отцом, в Виндзоре. Не среди королей и королев, а у ног того единственного человека, который понимал, каково это — быть вечно вторым, вечно не тем.
На ее надгробии нет громких эпитетов. Только имя и даты. Но если бы камни могли говорить, они, наверное, прошептали бы о другом.
О девушке с синими, как штормовое море, глазами, которая осмелилась захотеть быть не тенью, а пламенем. Даже если этому пламеню суждено было спалить ее дотла.
А как вам кажется, какой выбор был бы правильным для Маргарет: последовать за любовью, отрекаясь от всего, или остаться в семье, похоронив мечту? И был ли у неё шанс на счастье?