Моя гитара — настоящая красавица, винтажный Les Paul с тёплым, изношенным налётом на грифе, который словно создан для моей руки. Я нашёл её в дальнем углу затхлого ломбарда по подозрительно низкой цене. Продавец не смотрел мне в глаза, когда брал деньги.
Она играла как мечта. Тембр был насыщенным и вокальным, но со своеобразным кристальным сустейном в верхнем регистре, который ощущался не столько как инструмент, сколько как голос, берущий ноту. Первую странность я заметил во время ночной репетиции. Я наигрывал простую, меланхоличную блюзовую композицию. Когда я нажал струну high E, нота не просто запела.
Воздух в моей квартире стал густым и холодным. Краем глаза я заметил, как тень у дальней стены стала глубже — не из-за изменения освещения, а как будто она растекалась, как чернила. Моё сердце бешено колотилось. «Это просто усталость», — убеждал я себя.
Мне нужно было проверить. На следующий вечер я настроил телефон на запись и сыграл ту же мелодию. Я сосредоточился на нисходящей ноте, вложив в неё всю душу. Снова нахлынул холод, сырой, подвальный. На этот раз тень в углу не просто стала гуще, она обрела форму. Это был силуэт человека, маленького и хрупкого, сидящего с опущенной головой. Гитарная нота повисла в воздухе, и я услышал её — слабый гармонический шёпот, доносившийся не из усилителя, а из самой комнаты: «…один…»
Я перестал играть. Фигура исчезла. На записи в моём телефоне была только моя гитара.
Я был в ужасе и в то же время совершенно очарован. Это превратилось в жуткий ритуал. Гитара реагировала только на эмоции, на искренние чувства. Если я вкладывал в музыку одиночество, то появлялась тень и в воздухе разливался шёпот. Если я играл яростный, диссонирующий рифф, то в комнате чувствовалась злость, и я видел силуэт со сжатыми кулаками. Это было как зеркало, эмоциональный резонатор.
Последним испытанием стало моё собственное горе. Мой отец любил «Чёрного дрозда». Я не мог играть эту песню с тех пор, как он умер. Однажды дождливым вечером я наконец попытался. Мои пальцы с трудом перебирали начальное арпеджио, но гитара, казалось, направляла их, и ноты звучали чище, чем когда-либо. Я больше не играл, она словно играла за меня.
На этот раз холод был другим — не как в подвале, а как в стерильной больничной палате. Силуэт появился не в углу, а прямо передо мной. Он больше не был тёмным. Это был мой отец, полупрозрачный и едва различимый. Он смотрел на меня с грустной, нежной улыбкой.
И я услышал его. Не шёпот в воздухе, а его голос, ясный и тёплый, прямо в моей голове, в гармонии с последними нотами, которые я сыграл: «Всё в порядке, сынок».
Песня закончилась. Он исчез, не резко, а словно задержал дыхание и наконец выдохнул.
С тех пор я на ней не играл. Она лежит в футляре, прекрасная и ужасная. Я не боюсь призрака, которого она может вызвать. Я боюсь себя. Я боюсь той отчаянной, скорбящей части меня, которая хочет открыть футляр, снова и снова играть эту песню, изгибать вселенную, пока она не сломается, лишь бы увидеть его улыбку ещё раз. Гитара не одержима духом. Это ключ, и он преследует меня в каждой двери, которую, как я теперь знаю, могу открыть.
Буду рад, если поддержите канал, кнопка здесь: