– Алло, Витя! Твоя психопатка мне руку сломала! – так пронзительно, что даже стекло в кухонном шкафу звякнуло.
Я сидела в комнате, дверь приоткрыта. Телефон мужа лежал на тумбочке в коридоре, на громкой связи. Галина Ивановна всегда так делала: звонила в момент, когда меня можно было слышать. Ей нравилось, когда я “случайно” становилась свидетелем её стенаний.
Я тихо поднялась, подошла к телефону и одним движением включила запись разговора. Раньше на этом месте я бы уже шептала: «Мам, я не… Я ничего…» – и задыхалась от вины. Сегодня во мне было подозрительно спокойно.
– Витенька, – всхлипывала она, – она на меня кинулась! Глаза бешеные, руки трясутся… Я еле увернулась… сама ударилась, по-моему, перелом… Ты представляешь, как я страдаю, а она стоит, улыбается!
Я хорошо помнила, как было на самом деле полчаса назад. Она пришла “на минутку”, чтобы отнести пирог, и через три фразы перешла к привычному:
«Ты у нас больная, Аннушка. Тебе к врачу надо, а не в люди. Мой сын с тобой мается, как с ребёнком».
Я молчала, мыла чашку. А потом она сорвалась – стукнула кулаком по нашему столу так, что вилки подпрыгнули. Свою руку она держала неловко, под странным углом, но не от боли, а чтобы синяк наверняка вышел побольше. Лицо – набеленная маска, а глаза сухие, цепкие.
– Мам, успокойся, – голос Виктора в трубке дрогнул. – Я сейчас подъеду. Ты только скорую вызови. Анна где?
– А где ей быть?! Сидит, смотрит, как я корчусь! – тут же завизжала она. – Ты с этой психопаткой ещё в тюрьме окажешься, сыночек!..
На слове “психопатка” у меня внутри всё привычно сжалось. Столько лет она повторяла это, что я сама иногда верила. Пока один спокойный врач, в кабинете, пахнущем старыми книгами и хлоркой, не сказал:
– Вы не безумная, Анна. Вы запуганный, измученный человек. Вас ломают.
Потом был юрист – сухой мужчина с грязно-жёлтой лампой над столом и папками до потолка. Я впервые почувствовала себя не виноватой, а потерпевшей, когда он сказал:
– То, что вы описываете, – это не “семейные ссоры”. Это систематическое издевательство.
Несколько месяцев я жила как тень и одновременно как разведчик. Носила с собой маленький блокнот, записывала фразы Галины Ивановны дословно. Поставила в телефоне простую программу для записи разговоров. Хранила справки от психиатра, от психолога, от участкового врача. Соседка снизу написала заявление о её криках и угрозах, ещё один сосед подтвердил её ночные “представления”.
Параллельно вскрывалась другая сторона нашей приличной семьи. “Небольшое семейное дело”, как они это называли, оказалось закрученной схемой: деньги мимо налоговой, чужие подписи, чужие паспорта. Эта история заинтересовала уже не врачей, а куда более серьёзных людей.
Сегодня в мою кухню пришла одна из них.
Она вошла без лишних жестов, как человек, привыкший замечать всё и не привлекать внимания. Среднего роста, сухощёкая, с гладко зачёсанными волосами и ясными, холодными глазами.
– Полковник Савельева, – представилась она, пожимая мне руку. – Для окружающих я – ваша знакомая по работе. Договорились?
– Договорились, – ответила я, чувствуя, как дрожит внутри, но не в руках. Руки были удивительно послушными: поставили чайник, насыпали в заварник чай с бергамотом, разложили печенье.
Кухня пахла горячим фарфором, чаем и моим дешёвым мылом. На подоконнике старый фикус, на столе – чистая, но выцветшая скатерть. Между салфетницей и сахарницей – мой телефон, экран вниз. Запись уже шла.
– Вы говорили, сегодня был очередной приступ? – Савельева смотрела на меня так, будто сквозь.
Я сделала вдох поглубже и нарочно говорила чуть громче обычного, растягивая фразы:
– Да. Галина Ивановна пришла, как всегда, без звонка. Сначала сказала, что я веду себя “как больная”. Потом перешла на крик, ударила кулаком по столу, а теперь звонила Виктору и утверждала, что это я ей “сломала руку”.
Савельева медленно помешала чай.
– То, что вы описываете, – негромко произнесла она, – очень похоже на умышленное причинение вреда себе с целью последующего шантажа и оговора. В сочетании с теми записями, что вы уже предоставили, это создаёт устойчивую картину.
Каждое слово – как камешек в фундамент, который я потихоньку складывала всё это время. Я слушала её и почти физически чувствовала, как собирается по крупицам моя новая жизнь – там, где меня не называют “психопаткой”, чтобы оправдать любое оскорбление.
Где-то в этот момент, я знала, Виктор уже летит домой. Он получил от матери не только звонок, но и фотографию её фиолетовой от удара кисти. Это я потом услышу от него самого: как у него зашумело в ушах, как мелькнула мысль “ну вот, Анка сорвалась”. Как удобно ему всегда было верить именно в это.
С детства ему вбивали одно и то же: “Мать – святое. Мать всегда права. Ты мне должен”. Я видела, как он сжимается, когда она говорит это, превращаясь из взрослого мужчины в того самого мальчика, которому и пятнадцать, и тридцать – всё равно, лишь бы не разочаровать. Миф о “больной жене” стал для него спасательным кругом: не я не хочу решать свои проблемы, а она у меня “ненормальная”. Значит, можно уйти из дома, хлопнув дверью, и чувствовать себя жертвой.
Дверь хлопнула именно так.
Сначала – лязг ключа в замке, потом удар о стену, звон стекла в прихожей. Из коридора дохнуло сыростью и холодом, запахом его куртки, в которой он вечно забывал пересыпавшуюся из карманов пыль, мелкие винтики, какую-то металлическую мелочь.
– Ты у меня кровью умоешься за мать! – заорал он ещё в коридоре.
Чайная ложка в моей руке коротко звякнула о край чашки. Я не вздрогнула – просто отметила этот звук, как отмечают галочкой очередную строчку в списке дел.
Он ворвался на кухню, плечом задел косяк, шагнул вперёд, уже протягивая ко мне руку – и застыл.
За столом, спиной к окну, неподвижно сидела Савельева. Она подняла глаза на Виктора – медленно, как поднимают занавес на сцене, – и встала.
– Виктор Сергеевич, – произнесла она спокойно. – Полковник Следственного комитета Савельева. Несколько месяцев веду проверку по материалам в отношении вашей матери и вас лично.
Его лицо в один миг стало чужим. В нём смешались злость, растерянность, страх и то самое детское: “это ошибка, это не про меня”. Губы беззвучно дёрнулись, рука, которую он протягивал ко мне, бессильно опустилась.
Воздух в кухне будто стал гуще. Чай остывал, пар уже не поднимался из чашек. За окном лаяла чужая собака, тикали часы над дверью.
Я посмотрела на Виктора и впервые за много лет не почувствовала перед ним вины.
– Вить, садись, – сказала я тихо, но так, что каждое слово чётко легло на запись. – Нам всем есть что обсудить.
Он не сел. Остался стоять, держась за спинку стула так, что побелели костяшки пальцев.
– Какая… проверка? – голос у него сорвался. – Это… ошибка, моя мать…
– Ваша мать, – перебила Савельева, аккуратно откладывая чайную ложку на блюдце, – фигурирует как организатор группы лиц, занимавшихся хищением. Вы – как человек, подписывавший документы. Начнём с простого.
Она раскрыла верхнюю папку. Шуршание бумаги показалось мне громче его собственного крика минутой назад.
– Вот, – она повернула лист к нему. – Ваша подпись под соглашением на выдачу крупной ссуды на имя подставного человека. Деньги выводились через фирму вашей матери. Узнаёте?
Я видела, как он споткнулся глазами о свою собственную подпись. Нервный смешок сорвался сам:
– Мне мать сказала, так надо… Это формальность, я просто… помогал.
Слово «просто» повисло между нами, как липкий комок. «Просто» – закрыть глаза. «Просто» – не спросить, кому больно.
– Ещё одна «формальность», – холодно отозвалась Савельева, выкладывая следующий лист. – Перевод средств на счёт фирмы, которая существует только на бумаге. Учредитель – ваша мать. Подпись – опять ваша.
Я смотрела на эти бумаги, и у меня по спине шла дрожь. Обналичивание, подставные лица, договора, о которых я никогда не слышала. А я же думала, он жертва. Оказалось – и жертва, и рука, которой она делала всё грязное.
– Вы не понимаете, – заговорил он быстрее. – Она так просила. Сказала, мы же семья. Анка сама… она…
Он сорвался на меня привычно, как на запасной выход.
– Анна Николаевна, – мягко, но твёрдо сказала Савельева, – вы не возражаете, если я включу устройство для записи?
– Включайте, – ответила я. И сама удивилась тому, как ровно это прозвучало.
Щёлкнул маленький переключатель, тихо загудела плёнка. И тут же над нашим столом раздался знакомый хрипловатый голос Виктора, только из другого времени:
– Мам, да её надо прижать. Она же больная. Ты говорила, есть знакомые врачи… Ну, там, оформить, что она недееспособна… Да, да, чтобы квартиру не отжала…
Я помню, как тогда у меня в груди что-то хрустнуло. Сейчас тот хруст вернулся, отдался в висках. Я смотрела на живого Виктора, который растерянно мотал головой, будто мог отмахаться от собственного голоса.
– Это… вырвано из контекста, – пробормотал он.
Запись неумолимо продолжила:
– …если она начнёт качать права, то вызовем врачей, скажем, что буйная. Ты же говорила, так делали уже. Я не хочу в эту психушку, мам… Ну, ладно, если надо…
Ложка в чашке Савельевой затихла. Часы над дверью отсчитали ещё несколько секунд моей прошлой жизни.
И тут в коридоре звякнул ключ.
Я узнала этот торопливый поворот – она всегда входила так, будто ломала чужую дверь. Хлопнула входная, по полу прошаркали её каблуки. В прихожей запахло её стойкими духами, тяжёлыми, сладкими, как сироп, которым пытаются залить горечь.
– Сыночка! – протянула она из коридора, театрально вздыхая. – Алло, Витя! Моя рука… ах, как болит… Ты посмотри, что твоя психопатка сделала…
Она влетела на кухню с тем же размахом, что и он минутами раньше. На запястье – нелепый толстый бинт, перевязанный так, чтобы было видно каждый миллиметр синяка. Лицо в искусственных слезах, губы дрожат, глаза бегают, выискивая меня.
Она явно ожидала увидеть меня на полу, в слезах. И его – за её спиной, грозовым тучным.
Вместо этого за столом сидела Савельева. Папки перед ней были разложены аккуратной веерной стопкой.
– Галина Ивановна, – вежливо кивнула ей полковник. – Проходите. Вы как раз вовремя.
Я видела, как её взгляд за секунду прошёл путь от растерянности к бешенству. Маска заботливой матери треснула, но она ещё пыталась её удержать.
– Это что здесь за сборище? – зашипела она. – Ты кого в дом привела, Анна? Ты вообще… ты решила меня с ума свести?
Слово «сумасшедшая» будто было у неё вместо запятой, но сейчас она его проглотила – осторожничала. Пока.
Савельева не дала ей времени.
– Мы как раз обсуждали, – ровно сказала она, – ваши методы. В том числе умышленное причинение себе вреда. С целью оговора невестки. И некоторые ваши высказывания о поджоге складского помещения ради страховки.
Галина дёрнулась.
– Ничего я не поджигала! – взвыла она. – Это всё… это всё так делается, вы не понимаете! Страховая сама виновата, что верит бумагам! Я только посоветовала, как оформить… Да вы вообще кто такая?!
– Полковник Следственного комитета, – напомнила Савельева и еле заметно нажала пальцем на диктофон. Тот мигнул красным огоньком.
– Ты им что наговорила?! – сорвалась Галина на меня. – Неблагодарная! Я тебе жизнь устроила, а ты… Я тебе говорила, как себя вести! Молчи, когда старшие говорят! Если муж руку поднял – сама виновата, значит, довела! Бить надо по местам, где не видно, – неожиданно выкрикнула она, захлебнувшись собственной злостью. – А не так, как ты мне столом запястье! Я тебя учила, как надо, а ты… психопатка недоделанная!
Воздух звенел. Я слышала, как трещит её бинт, когда она размахивает рукой. Запах её духов становился тошнотворным.
– Достаточно, – сказала Савельева и взглянула в сторону двери.
В тот же миг по коридору прошли тяжёлые шаги. На кухне появились двое в форме. Один развернул перед Галиной лист с печатью.
– Постановление на обыск и задержание, – сухо произнёс он. – Галина Ивановна, пройдёмте.
– Вить! – закричала она, хватаясь за сына здоровой рукой. – Скажи им! Скажи, что это ошибка! Сыночка, ну!
Он дёрнулся к ней, как собака на старую команду. Я видела, как внутри него борется привычка и что-то новое, ещё хрупкое.
– Витя, – тихо позвала я.
Он обернулся. В его глазах – паника, отчаяние, детская мольба, чтобы кто-нибудь сказал, как правильно.
– Ты сейчас выбираешь, – проговорила я, чувствуя, как дрожат пальцы, сжимавшие чашку. – Либо опять закрываешь глаза. И тонешь вместе с ней. Либо признаёшь, что она делала. И свою долю тоже. Я не могу сделать это за тебя.
– Ты что ей несёшь?! – взвыла Галина, вырываясь из рук людей в форме. – Молчи! Кто ты такая вообще! – И, уже не скрываясь, прошипела сыну в лицо: – Если ты пойдёшь против меня, лучше бы ты сдох… – она запнулась, – лучше бы тебя вообще не было.
Мне показалось, что эти слова пронзили воздух, как иглы. Он побледнел так, будто из него вышла вся кровь. Посмотрел на неё. Долго. Будто впервые в жизни видел настоящую её, без маски.
И вдруг отстранился.
– Я подпишу, – хрипло сказал он Савельевой, не глядя на мать. – Всё подпишу. Я… больше так не могу.
Галина закричала ещё что-то, но крик её заглушили, увлекая в коридор. Хлопнула дверь. Дальше слышались только шаги и сухие команды.
Чай в моей чашке давно остыл. Я смотрела на слабый ободок заварки по краю, как на границу между прошлым и чем-то ещё.
* * *
Месяцы потом перепутались: допросы, кабинеты с чужими стульями, запах канцелярского клея и пыли. Белые стены в психиатрии, где я проходила экспертизу. Вежливая женщина во врачебном халате, которая долго спрашивала про мои сны, про Галину, про детские страхи. В конце она подняла глаза и спокойно сказала:
– Вы в здравом уме. Но долго жили в условиях психического насилия.
Эту фразу я потом повторяла себе перед каждым заседанием суда, как молитву.
На суде я впервые говорила вслух то, что раньше даже себе шёпотом не признавалась. Моя речь дрожала, но голос не срывался. Виктор сидел отдельно, бледный, осунувшийся. Когда зачитывали его признания, он не прятал глаз.
Галина в зале была та же – громкая, обиженная, уверенная, что с ней поступают несправедливо. Но когда огласили приговор, её плечи вдруг опали. Как будто маска матери-героини окончательно сползла, оставив усталое, злое лицо женщины, которая всю жизнь умела только брать.
Её отправили туда, где у неё наконец не было зрителей.
Виктор получил меньше – за то, что сотрудничал. Но после суда остался ни с чем: его предприятие развалилось, знакомые отвернулись. Вечером того дня он позвонил.
– Можно я зайду? – спросил он. Голос был тихий, ломкий. – Просто поговорить.
Я долго стояла у двери, держа руку на замке. Потом открыла.
Он постарел. Взгляд стал другим – не надменным, а словно растерянным. В руках – смятая шапка, на ботинках – грязь. На кухне он сел на тот самый стул, за который тогда вцепился.
– Может, начнём всё с начала? – выдохнул он. – Я лечусь. Хожу к врачу. Понимаю… многое. Я готов всё исправлять. Если ты… если ты дашь шанс.
Я налила чай. Чайник тихо посапывал на плите, пар поднимался белыми струйками, пахло мятой и лимоном.
– Вить, – сказала я, глядя на его руки, сжимающие чашку. – Ты можешь искупать вину. Работать. Лечиться. Становиться другим человеком. И это твоё дело. Но моя жизнь – не плата за твоё раскаяние. Я не обязана начинать с тобой сначала. Я могу пожелать тебе добра. Но жить я буду отдельно.
Он молча кивнул. В этот раз не спорил. Я проводила его до двери. Когда за ним щёлкнул замок, в квартире стало неожиданно тихо.
* * *
Прошло несколько лет. Я жила в другой квартире – маленькой, с низкими потолками, но своей. По утрам я ходила на работу в кризисный центр для женщин. Там пахло дешёвым кофе, бумагой и иногда – чужими слезами. Я помогала составлять заявления, объясняла, что они имеют право на защиту, присутствовала на беседах. Слушала истории, в которых слышала отголоски своей.
Однажды вечером, когда за окном уже стемнело, телефон на кухонном столе дрогнул, засветился незнакомым номером. Я машинально провела пальцем по экрану.
– Алло? – сказала я.
В ответ раздалось: «Алло, Витя! Твоя психопатка мне руку сломала!» – тот самый визгливый голос, от которого раньше у меня немели пальцы. Запись, которую когда-то изъяли как вещественное доказательство и позже передали мне – «на случай, если понадобится».
Я слушала до конца. До её фальшивых всхлипов, до шёпота Виктора в ответ, до щелчка обрыва. Сердце билось ровно. Колени не подкашивались.
Потом я спокойно нажала кнопку удаления. Экран мигнул, и голос Галины исчез – окончательно.
Я поставила чайник. На столе уже лежали папки – другие, не мои. В прихожей тихо шептались женщины, пришедшие на вечернюю группу поддержки. Я достала ещё одну кружку, налила кипяток, вдохнула запах свежей заварки.
И подумала о том вечере, когда Виктор влетел в эту кухню с криком про кровь. А ушёл уже другим – человеком, который впервые в жизни начал отвечать за свои поступки. Наша маленькая семейная война оказалась частью чего-то большего – разрыва той цепочки, которая тянулась годами от матерей к детям, от крика к крику.
Я поправила скатерть, пригласила женщин заходить и, когда первая робко переступила порог, улыбнулась ей так, как когда-то так и не смогла улыбнуться себе.