Ночной воздух возле роддома был прозрачным, как тонкое стекло, и казался таким же хрупким. Стоило лишь неосторожно вдохнуть, и чудилось, что он вот-вот треснет, рассыплется на мириады острых осколков, выпустит наружу все тайны, что скрывались за толстыми больничными стенами. Я вышла на крыльцо медленно, ступая осторожно, словно по льду. Тело после родов все еще ныло, отдаваясь тупой, тягучей болью в пояснице, будто меня разобрали на части, а потом собрали заново, да не все детали вернули на свои места. Эта боль была моей, личной, но она отходила на второй план перед тем, что я держала в руках.
Я крепче прижала к себе легкий конверт, в котором спал мой сын. Тогда я даже представить не могла, насколько хрупким окажется это слово — «мой». Я ощущала сквозь слои ткани его тепло, его слабое, едва уловимое дыхание. Иногда мне казалось, что он шевелится, а иногда — что это просто ночной ветер колышет уголок кружевной пеленки. Весь мир для меня в ту секунду сузился до этого крошечного свертка. Казалось, если я ослаблю хватку хоть на мгновение, земля разверзнется под ногами.
Охранник у шлагбаума скользнул по мне равнодушным, сонным взглядом. Наверное, хотел спросить, не нужна ли помощь, или просто проверял, не сбегаю ли я. Но я лишь вежливо кивнула ему и пошла дальше по освещенной аллее. Фонари горели слишком ярко, их свет казался неестественно белым, мертвенным, отчего тени деревьев ложились на асфальт черными пугающими кляксами. Мои шаги звучали в тишине слишком громко.
Мне хотелось скорее оказаться дома. Туда, где нет въедливого запаха хлорки и спирта, где не слышно скрипа каталок и шарканья медицинских тапочек, где не нужно подчиняться расписанию обходов. Я мечтала о моменте, когда смогу просто сесть на свой диван, развернуть одеяло, положить сына рядом и наконец-то заплакать. От облегчения, от пережитого страха, от безумного счастья.
Но стоило мне пройти чуть дальше ворот, как сама реальность, казалось, решила поставить мне подножку. Я заметила ее боковым зрением — темный силуэт у кованой ограды. Сначала подумала, что это чья-то родственница, может быть, мать или сестра одной из рожениц, которая не дождалась часов посещения. Возле роддомов ночами часто бродят странные люди, переполненные тревогой.
Однако, когда я поравнялась с незнакомкой, она шагнула мне наперерез. Резко, хищно, без предупреждения. Я испуганно замерла. Женщина была яркой, даже слишком для такой ночи: длинная юбка с пестрыми узорами, которые в свете фонаря казались змеями, блестящий платок, повязанный низко, почти на глаза. Темные пряди выбивались из-под ткани, обрамляя острое, скуластое лицо. Оно не было старым, но и молодым его назвать было нельзя — лицо человека, который видел слишком много.
Она прищурилась, глядя на меня с какой-то пугающей насмешкой, будто давно стояла здесь и ждала именно меня. Я инстинктивно ускорила шаг, пытаясь обогнуть ее по дуге, но она оказалась проворнее. Женщина приблизилась вплотную, и меня обдало запахом ее одежды — смесью горького табачного дыма, прелых осенних листьев и чего-то приторно-сладкого, похожего на дешевые духи.
— Стой, — прошептала она.
Одно только слово. Голос у нее был низкий, вязкий, как болотная вода. Не знаю почему, но это слово подействовало на меня гипнотически. Внутри что-то щелкнуло и выключилось. Разум кричал: «Беги! Толкни ее! Закричи!», но ноги словно приросли к асфальту. Тело подчинилось чужой воле.
Ее пальцы — тонкие, смуглые, неожиданно холодные — цепко схватили меня за локоть.
— Не трогайте меня, — выдохнула я. Голос предательски дрогнул, прозвучав жалко и тихо. Ребенок в конверте завозился, словно почувствовав, как резко участилось биение моего сердца.
Цыганка медленно наклонила голову к плечу, рассматривая меня, как диковинную зверушку. Ее глаза, огромные и черные, влажно блеснули. В них не было угрозы, не было сумасшествия. В них читалась абсолютная, железобетонная уверенность. Так смотрят люди, которые знают страшную правду, недоступную другим.
— Не бойся, — снова прошептала она, но от этого «не бойся» по спине пробежал ледяной холод.
Я попыталась дернуться назад, но ее хватка стала стальной. Она держала меня не грубо, но так, чтобы я не могла сделать ни шагу. Как держат человека на краю обрыва — то ли спасая, то ли готовясь толкнуть.
— Отпустите! — в моем голосе прорезались истеричные нотки. Паника, острая, с металлическим привкусом во рту, захлестнула меня с головой. Я чувствовала, как дрожат колени, как дрожат руки, прижимающие к себе самое дорогое.
Она подалась вперед. Теперь ее лицо было так близко, что я видела каждую морщинку в уголках ее глаз. Теплое, пряное дыхание коснулось моей щеки.
— У тебя ребенок не твой, — выдохнула она мне прямо в ухо.
Эти слова ударили сильнее пощечины. Мир качнулся. Фонари расплылись в мутные пятна. Я почувствовала физическую боль в груди, будто туда с размаху вогнали ледяной кол. Воздух застрял в горле. Я судорожно прижала сверток к себе, наклонилась над ним, закрывая своим телом от этой сумасшедшей, от ее безумных слов, от всего света.
— Ты что несешь?! — крикнула я, стараясь вложить в голос всю злость, на которую была способна. — Отойди от меня!
Я хотела выглядеть грозной, хотела быть львицей, защищающей детеныша. Но внутри все дрожало, растекалось жидким страхом. Почему она так спокойна? Почему она не просит денег, не гадает, не проклинает, а говорит эти страшные вещи с таким видом, будто сообщает прогноз погоды?
— Ты не понимаешь, — она покачала головой, и в ее черных глазах мелькнуло что-то похожее на жалость. — Думаешь, я вру? Твоя душа уже знает, просто голова верить отказывается.
— Убирайся! — выпалила я, чувствуя, как по щекам текут злые слезы. — Я сейчас позову охрану!
Она лишь криво усмехнулась. И вдруг, в этот самый момент, позади нас раздался звук. Тихий, но отчетливый металлический щелчок. Мы обе повернулись одновременно, как по команде.
Боковая дверь роддома — неприметная, серо-зеленая, техническая — медленно приоткрылась. Из образовавшейся щели на темный асфальт упала полоска тусклого света. Дверь не открылась полностью, она просто осталась чуть-чуть незапертой, словно кто-то забыл дожать ручку или специально оставил лазейку.
Цыганка улыбнулась. Только теперь ее улыбка стала холодной, торжествующей.
— Вот, — сказала она тихо. — Смотри.
— Что смотреть? — прошептала я, но мои ноги уже сами делали первый шаг в ту сторону. Какая-то неведомая сила тянула меня к этой двери, к этому свету.
Цыганка неожиданно разжала пальцы. Мой локоть освободился, но ощущение ее прикосновения осталось, будто ожог.
— Иди, — подтолкнула она меня взглядом. — Иногда правда приходит не через людей, а через случайности. Если сейчас уйдешь — всю жизнь будешь мучиться.
Я сделала еще шаг. Потом еще один. Сверток на руках вдруг стал невыносимо тяжелым, словно налился свинцом. Или это у меня просто кончились силы?
В коридоре за боковой дверью горел дежурный свет. Он делал стены длинными, бесконечными, а тени — резкими, словно вырезанными ножницами из черной бумаги. Там было пусто, но коридор дышал чьим-то недавним присутствием. Я подошла почти вплотную к двери, боясь заглянуть внутрь, но еще больше боясь уйти.
Из глубины здания донеслись шаги и приглушенный женский смех. Нервный, срывающийся. Два силуэта в медицинских халатах выплыли из полумрака. Это были медсестры. Я узнала их форму. Они остановились недалеко от выхода, думая, что здесь их никто не увидит и не услышит. Это была «слепая зона», место для перекуров и тайных разговоров.
Я вжалась плечом в косяк, стараясь слиться со стеной. Сердце колотилось так громко, что мне казалось, его стук эхом разносится по всему двору.
— Она даже не заметит, — донесся до меня голос. Тонкий, немного визгливый. Я узнала его — это была молоденькая медсестра, которая вчера ставила мне капельницу.
— Конечно, не заметит, — ответил второй голос, более низкий и уставший. — Ты думаешь, они там что-то соображают в первые сутки? У них гормоны, слезы, паника. Им кого ни дай — все «мой родной».
Я почувствовала, как земля уходит из-под ног. Они говорили о детях. О матерях. И в их тоне было столько цинизма, столько будничного спокойствия, что мне стало дурно.
— Да и вообще, — продолжила первая, — мальчики все одинаковые. Красные, сморщенные. Кто там разбирать будет? Бирку перевесили и дело с концом.
— Ладно, не трясись, — перебила ее старшая. — Деньги уже у нас. Им тот ребенок нужнее был, понимаешь? Там папаша серьезный, ему наследник нужен здоровый, а у них... ну, сам понимаешь. А у этой — здоровый, крепкий. Поменяли — и всем хорошо.
— А если вернется? — пискнула молодая.
— Кто? Эта? — старшая хохотнула. — Да она уже в такси, небось, едет, слезы счастья утирает. Завтра проснется, покормит, и будет растить как своего. Никто ничего не узнает.
Я слушала их, и каждое слово вбивалось в меня, как гвоздь. Деньги. Папаша серьезный. Бирку перевесили.
Я посмотрела на ребенка, которого прижимала к груди. Мой сын. Мой мальчик. Я помнила каждую черточку его лица, которую успела рассмотреть за эти дни. Или мне только казалось, что помнила? У моего было крошечное родимое пятнышко на левой пяточке. Я видела его, когда меняла подгузник утром.
Дрожащей рукой, едва дыша, я отвернула край пеленки. Нащупала крошечную ножку в ползунках. Стащила носочек. Кожа была чистой. Ровной. Розовой. Никакого пятнышка.
Мир рухнул. Беззвучно, но окончательно.
В ушах зазвенело. Тошнота подступила к горлу удушливой волной. Это был не он. Не мой сын. Я держала на руках чужого ребенка, которого мне подсунули, как куклу в магазине, потому что кому-то «серьезному» нужен был здоровый наследник.
Я не помню, как сделала шаг вперед. Просто тело само рванулось туда, в свет, к этим людям. Дверь с грохотом распахнулась от моего толчка.
Медсестры вздрогнули и резко обернулись. На их лицах застыло выражение животного ужаса. Старшая, с широким лицом и уставшими глазами, машинально спрятала руки за спину. Молоденькая, совсем девчонка с жидким хвостиком, побледнела так, что стала сливаться со стеной.
— Что вы... — начала было старшая, пытаясь натянуть на лицо маску строгости. — Посторонним здесь нельзя! Выписались — уходите!
Я шагнула к ней. Теперь я не чувствовала ни боли в теле, ни страха. Только ледяную ярость, которая придавала сил.
— Что вы сказали? — мой голос прозвучал глухо, как из подземелья. — Повторите.
— Женщина, вы бредите, идите домой, — затараторила молодая, но ее глаза бегали, ища пути отхода.
— Я все слышала, — отчеканила я. — Каждое слово. Про деньги. Про обмен.
В коридоре повисла тишина. Тягучая, плотная. Было слышно лишь, как гудит старая лампа под потолком.
— Это недоразумение... — просипела старшая, но уверенность покидала ее с каждой секундой.
В этот момент я заметила, что молоденькая сжимает в руке какую-то бумажку. Розовую карточку с ленточкой. Бирку. Ту самую, которую вешают на кювез.
— Покажи, — потребовала я.
— Нет, это... это мусор...
Я рванулась к ней и, прежде чем она успела спрятать руку, выхватила карточку. На ней было написано мое имя. Моя палата. И вес моего сына. Тот вес, с которым он родился.
— Где мой ребенок? — спросила я тихо.
Старшая медсестра тяжело вздохнула, плечи ее опустились. Она поняла, что игра окончена.
— Верни ей, — бросила она молодой. — Быстро. Пока она полицию не вызвала.
Молоденькая всхлипнула и побежала куда-то вглубь коридора. Я осталась стоять напротив старшей, прижимая к себе чужого младенца. Он вдруг захныкал, почувствовав напряжение. Я качала его машинально, но смотрела только на дверь, в которую убежала сестра.
— Зачем? — спросила я. — Как вы могли?
— Жизнь такая, — буркнула женщина, отводя взгляд. — Тебе-то что? Вернут сейчас твоего.
Через минуту молоденькая вернулась. В руках она несла другой сверток. Точно такой же серый конверт. Она протянула его мне трясущимися руками.
Я положила чужого ребенка на кушетку, стоявшую рядом, и схватила своего. Своего! Я тут же развернула пеленку. Пяточка. Вот оно, маленькое коричневое пятнышко, похожее на мазок кисти. И нос — чуть курносый, как у мужа. Родной запах ударил в нос — запах молока и именно моего ребенка, который я ни с чем не спутаю.
Я прижала его к себе так крепко, что он пискнул. Слезы наконец хлынули из глаз, но теперь это были слезы ярости и облегчения одновременно.
— Бог вам судья, — сказала я, глядя на этих женщин. — Но если я узнаю, что вы еще хоть раз...
Я не договорила. Слов не было. Я развернулась и пошла к выходу, прижимая к груди свое сокровище. Ноги были ватными, но я заставляла себя идти ровно.
Выйдя на улицу, я первым делом огляделась. Мне нужно было увидеть цыганку. Сказать ей... Я даже не знала, что именно. Спасибо? Или спросить, откуда она знала?
Но у ограды никого не было. Двор был пуст. Только ветер гонял по асфальту сухие листья, да одинокий фонарь продолжал заливать все вокруг мертвенным белым светом. Цыганка исчезла, словно растворилась в воздухе. Может, ее и не было? Может, это был мой ангел-хранитель, принявший такой странный облик? Или просто моя собственная интуиция, которая кричала так громко, что обрела плоть?
Я пошла к воротам, не оглядываясь. Боль в спине вернулась, но теперь она казалась мне сущей ерундой. Главное — я несла домой своего сына. Настоящего.
А боковая дверь за моей спиной так и осталась приоткрытой, зияя черной щелью в светлом пятне коридора, как напоминание о том, что иногда правда висит на волоске, и только случайный шепот в темноте может спасти целую жизнь.
Если вам понравилась история, просьба поддержать меня кнопкой «палец вверх»! Один клик, но для меня это очень важно. Спасибо!