---
Дождь стучал по подоконнику, монотонно и назойливо, словно пытался выдолбить в стекле ту пустоту, что уже поселилась в комнате. В кухне пахло остывшим борщом и тишиной — густой, липкой, как разлитый сироп.
Анатолий молча смотрел в темный квадрат окна, сжимая в руке кружку с холодным чаем. За его спиной, в дверном проеме, стояла Катя. Руки ее были привычно уперты в бока, а в глазах, которые он знал такими же темными, как эта ночь за окном, плескалась давно копившаяся злость.
— Опять твой ночной дозор? — ее голос, некогда мелодичный, теперь резал, как тупое лезвие. — Иди ложись. Завтра на работу.
Он не обернулся. Работа. Завод, конвейер, гул цеха, который за двадцать лет стал фоном его жизни. И возвращение в эту тишину. В молчание, которое было громче любого цеха.
— Слышишь ты меня?
Он услышал. И услышал в ее тоне то, что копилось в нем самом годами. Глухую, невыплаканную обиду. Он медленно повернулся. Лицо Кати было красивым, строгим, вылепленным жизнью, которая оказалась не такой, как на картинке из юности.
— Слышу, — тихо сказал он. — Всегда слышу.
— А то! — она фыркнула и сделала шаг в кухню. — Я тут все, а ты в облаках витаешь. Дом — работа, работа — дом. Я как служанка. Тебя содержала, пока ты лежал на диване!
Слова повисли в воздухе, тяжелые и ядовитые. Но в них была странная, перекрученная правда. Не его правда. Их общая ложь.
Анатолий поставил кружку. Звук оказался неожиданно громким.
— Содержала? — его голос был спокоен, и от этого спокойствия ей стало не по себе. — Катя, мы познакомились в библиотеке. Ты писалa диплом по материаловедению. У тебя горели глаза.
Она замерла, словно он ударил ее по щеке воспоминанием.
— Это было давно, — прошептала она, но уже без прежней уверенности.
— Давно, — согласился он. — А потом ты не пошла в аспирантуру. Говорила, что устроишься позже. А я устроился на завод. Чтобы «поддержать», пока ты «определишься». Потом родился Игорь. Потом твоя мама заболела. Потом… Потом просто прошло пятнадцать лет. Ты так и не пошла работать по профессии. А я так и остался на конвейере. Чтобы хватало. Чтобы «содержать».
— Я дом поднимала! Ребенка! — выкрикнула она, но в ее глазах уже мелькало нечто иное — не злость, а страх. Страх, что картина мира, которую она так тщательно рисовала, треснула.
— И подняла. Прекрасно подняла. Но когда Игорь пошел в школу, я предлагал: «Давай, ты найдешь работу, а я, может, курсы какие-то…» Ты сказала: «Не надо рисковать. И так все нормально». Мою мечту о своем деле, о маленькой мастерской, ты назвала «блажью». А свою… свою ты просто похоронила где-то глубоко. И стала злиться на меня за это. Будто это я ее закопал.
Он подошел к окну, снова глядя в темноту.
— Ты говоришь: «Если б я тебя не подобрала, так бы и валялся под забором». Знаешь, иногда мне кажется, под забором хоть прохладнее. И честнее. Ты подобрала не меня, Кать. Ты подобрала удобную жизнь. И мне сказала лежать на этом диване — не мешать, не дергаться, не напоминать, что у нас могли быть другие жизни. И ты стала меня ненавидеть за этот диван, который ты же сама и придвинула.
Катя медленно опустилась на стул. В ее осанке, всегда такой прямой, появилась ссутуленность, усталость. Она смотрела не на него, а на свои руки — ухоженные, но пустые.
— А что было делать? — спросила она уже без вызова, с искренним недоумением. — Все так сложилось.
— Не «сложилось», — тихо сказал Анатолий. — Мы так позволили. День за днем. Упрек за упреком. Обида за обидой. Мы оба подобрали друг друга под один и тот же забор. И теперь оба валяемся под ним, только ругаемся, кто кому больше должен.
Дождь за окном стих. В квартире воцарилась иная тишина — не враждебная, а щемящая и горькая. Тишина признания.
— И что теперь? — спросила Катя, и в ее голосе впервые за много лет прозвучала неуверенность, почти детская.
Анатолий вздохнул. Он не знал ответа. Не знал, можно ли вытащить из-под забора два зацепившихся за него, проросших в землю обидами, существа. Знало ли оно вообще, как жить на солнце?
— Не знаю, — честно ответил он. — Но, может, для начала перестанем кричать, кто кого подобрал. И попробуем… молча посмотреть на этот забор. Вместе.
Он впервые за вечер посмотрел на нее прямо. И увидел не сварливую жену, а ту самую девушку из библиотеки, в глазах которой сейчас, сквозь пелену лет и обид, мелькнул тот же самый, забытый страх перед будущим. И ту же потерянность.
Он сделал шаг к столу, взял ее холодную кружку и пошел доливать кипятка из остывшего чайника. Простой, привычный жест в этой войне. Белый флаг в виде чашки чая.
Война не кончилась. Она, возможно, только сейчас перешла из окопов упреков в открытое поле, где было страшнее. Но дождь кончился. И в разрыве туч вдруг блеснул слабый, запоздалый лунный свет.
Луна вышла из-за туч, и ее холодный свет лег на стол полосой, разрезая темноту кухни пополам. Так же, как слова Анатолия разрезали тишину, оставив за собой не пустоту, а звенящую, болезненную ясность.
Он поставил перед Катей теплую кружку. Она машинально обхватила ее ладонями, будто ища в этом тепле точку опоры. Анатолий сел напротив, не на свой привычный стул у окна, а прямо перед ней. Так близко они не сидели годами.
— Я не хотела тебя похоронить, — сказала она наконец, глядя на пар, поднимающийся над чаем. — Я боялась. Когда ты заговорил о мастерской… У нас был ипотечный кредит, сын… А у тебя в глазах горело, как тогда у меня. И я испугалась. Испугалась, что ты сорвешься, улетишь в эту свою мечту, а я останусь одна с обязательствами. И тогда… тогда я сделала тебя «безответственным». Мне так было легче. Легче ругать, чем признать, что я завидую твоей способности еще о чем-то мечтать.
Она говорила тихо, без привычных ноток в голосе. Признавалась. Себе больше, чем ему.
— А я испугался твоего страха, — ответил Анатолий. — Твоего «не надо рисковать». Решил, что ты не веришь в меня. И обида — она ведь как ржавчина. Сначала маленькое пятнышко, а потом все съедает. Я перестал бороться. Лег на тот самый диван. И стал злиться на тебя за то, что позволил себе это сделать.
Он помолчал, собираясь с мыслями.
—«Под забором»… Это же не про бездомность. Это про то, что нам обоим некуда идти. Ты из нашего дома сделала крепость, а я из себя — пленника. И оба мы охраняем эти стены друг от друга.
Катя подняла на него глаза. В лунном свете он увидел в них влагу, которую она тут же попыталась смахнуть резким движением.
—Что мы будем делать, Толя? — спросила она снова, и в этом вопросе не было уже отчаяния, а было странное, щемящее любопытство. Как будто они вдвоем стояли на краю неизвестной страны, куда боялись ступить двадцать лет.
— Не знаю, — повторил он честно. — Но, может, сначала перестанем делать вид. Хоть на один день. Не будем говорить «как дела?» — «нормально». Скажем, если не нормально. Если страшно. Если обидно.
— А если я скажу, что мне обидно до сих пор, что ты в прошлый четверг забыл купить хлеб, о котором я тебя два раза просила? — в ее голосе прорвалась знакомая нотка, но сейчас в ней было что-то театральное, почти ироничное.
Анатолий неожиданно усмехнулся. Коротко, хрипло.
—Тогда я скажу, что мне обидно, что ты сразу накричала, как на недотепу, а не просто сказала: «Толя, я злюсь». И что хлеб я купил в пятницу утром, но ты уже не обратила внимания.
— Это был хороший хлеб, — неожиданно заметила Катя уголком рта. — С тмином.
Они снова замолчали. Но это молчание было уже другим. Оно не давило. В нем было место для дыхания.
— Помнишь, как мы в студенчестве, на последние деньги, брали булку того самого бородинского и ели его просто так, с чаем, у тебя в общаге? — спросил Анатолий.
—И ты крошки со стола собирал, — кивнула она. — Говорил, хлеб — святое.
—А ты смеялась и называла меня деревенским.
—А ты не обижался.
Он протянул руку через стол и взял ее ладонь. Она не отдернула. Рука была холодной.
—Мы не вернем того хлеба, Кать. И тех людей — тоже.
—Я знаю, — она сжала его пальцы. — Но, может… может, мы можем попробовать испечь какой-нибудь новый? Не идеальный. Может, даже подгоревший с одного бока. Но… свой.
Лунная полоса на столе сместилась, коснувшись их сцепленных рук. Забор все еще был там, огромный и недвижимый, в котором они проделали себе норы за долгие годы. Но в эту минуту им показалось, что они сидят не под ним, а просто возле. И что у этого забора, если приглядеться, есть калитка. Заржавевшая, заросшая бурьяном, но есть.
Завтра будет трудно. Послезавтра они, наверное, снова сорвутся на крик из-за немытой посуды или опоздавшего мужа. Но что-то щелкнуло. Какая-то важная, несущая деталь в механизме их общей боли сдвинулась с места.
Анатолий поднялся.
—Пойдем спать. Уже поздно.
Она кивнула и тоже встала.Они погасили свет на кухне и пошли по темному коридору в спальню. Не рядом, как раньше, когда он шел впереди, а она сзади, отмеряя шаги своей обидой. А почти рядом. Так, что их плечи иногда касались.
И когда он лег на край своей половины кровати, глядя в темный потолок, он почувствовал, как она повернулась к нему спиной — не как стена, а просто так, по привычке. И через мгновение тихо спросила в темноту:
— Толя?
—А?
—А если… если я запишусь на эти курсы дизайна. О которых думала. Это же сейчас можно онлайн. Это недорого…
Он не видел ее лица,но слышал в голосе тот самый, давно забытый страх и надежду одновременно.
—Запишись, — тихо сказал он. — Попробуй.
—А ты… свою мастерскую? Может, посмотреть в интернете, какие сейчас станки? Цены? — она говорила быстро, сбивчиво, будто боялась, что решимость испарится.
—Посмотрю, — пообещал он. И это не было пустым словом. Впервые за много лет это было просто решение. Маленькое и робкое, как первый росток из-под асфальта.
Он не знал, что будет дальше. Не знал, получится ли у них что-то из этого «нового хлеба». Но он знал одно: больше они не будут просто лежать под своим забором, глядя, как ржавчина съедает последние буквы их общих когда-то надежд. Пусть медленно, пусть с болью, пусть оступаясь — они начали его обходить. И, возможно, на другой стороне окажется не рай, а просто другая улица. Но своя. И идти по ней они будут уже не как тюремщик и узник, а как два очень уставших, очень обиженных, но все еще живых путника, которые наконец-то решили сверить карты.
Прошло два года.
Дождь снова стучал по подоконнику, но уже не в той унылой кухне в панельной многоэтажке. Он барабанил по стеклянной крыше просторной, пропахшей деревом и лаком мастерской. Анатолий, снимая фартук, вытер руки об тряпку и подошел к окну. Внизу, в лужах, отражались огни их нового дома — старого, отремонтированного гаража на окраине города, который они превратили в столярную мастерскую на первом этаже и уютное жилое гнездо — на втором.
За его спиной гремели кастрюлями. Катя, у плиты, что-то помешивала, а на планшете, прислоненном к банке с кистями, была открыта очередная лекция по текстильному дизайну. Она не стала великим дизайнером. Она стала Катей, которая шьет потрясающие авторские чехлы на инструменты, подушки для табуретов и продает их через Instagram. Ее работы были такими же — немного грубоватыми, очень фактурными, с идеальными стежками. В них чувствовалась рука человека, который наконец разрешил себе творить не по указке, а по велению сердца.
— Толя, иди есть! Суп остынет!
—Иду!
Он прошел в жилую часть, ступая по полу из старой сосны, который сам же и отциклевал. На обеденном столе, тоже его работы, стояли две миски с дымящимся супом. Не идеально сервированный ужин из прошлой жизни, а простая, честная еда.
Они ели молча, но это молчание больше не было ледяным. Оно было наполнено усталостью от хорошей, продуктивной работы. Анатолий доедал последнюю ложку, когда Катя положила рядом с его миской небольшой, плоский предмет, завернутый в крафтовую бумагу.
— Что это?
—Открой.
Он развернул бумагу. В его ладонь легла деревянная табличка, тонко вырезанная и покрытая лаком. На ней были выжжены слова: «Мастерская Анатолия и Екатерины. Основана не тогда, когда нашли друг друга, а тогда, когда перестали терять себя».
Он долго смотрел на нее, сжимая в руках так, что суставы побелели. Потом поднял на Катю глаза. В них стояли слезы. Не от горя. От той щемящей, счастливой боли, что бывает, когда заживает очень глубокая рана.
— Спасибо, — хрипло выдохнул он.
—Это я тебе должна сказать, — она улыбнулась, и в этой улыбке была вся их новая жизнь — не идеальная, но настоящая. — За то, что не сбежал тогда, в ту ночь. За то, что согласился смотреть на забор вместе.
— Мы его не обошли, — заметил Анатолий, проводя пальцем по гравировке. — Мы его разобрали. По кирпичику. И некоторые кирпичи… пошли на фундамент вот этого всего.
Он обвел рукой пространство вокруг — их общее творение, пропитанное потом, спорами, ссорами и, наконец, пониманием.
— Помнишь, ты сказала «испечем новый хлеб»? — спросила Катя.
—Ну?
—Он иногда все равно подгорает.
—Зато он наш, — твердо сказал Анатолий.
Он встал, взял табличку и подошел к входной двери в мастерскую. Примерился. Прибил гвоздиком прямо над выключателем. Так, чтобы касаться ее каждый раз, выходя и заходя. Не как трофея. А как напоминания. О том, что самая прочная конструкция получается не из идеальных деталей, а из тех, что уже побывали в огне, под дождем и под забором собственных страхов. И были заново отшлифованы терпением.
Катя подошла и встала рядом, положив голову ему на плечо.
—Игорю завтра звонить, — сказала она. — Он хвастался, что в общежитии все спрашивают, где у него такие крутые чехлы на ноутбук.
—Скажи, что мама сделала. И папа сделал коробку, в которой они приехали.
—Скажу.
Они стояли так, слушая, как дождь затихает, уступая место тишине ночи. Забор остался там, в прошлом, в той старой кухне. Здесь его не было. Здесь была только открытая дверь в мастерскую, пахнущая деревом, и лестница наверх, в дом. И они уже не боялись ни того, что кто-то уйдет, ни того, что кто-то останется. Потому что их путь теперь лежал в одном направлении. Вместе.