Дождь стучал по асфальту мелкой дробью, а я стояла перед входом в ресторан «Бель Эпок», пытаясь унять дрожь в руках. Не от холода — от гнева. Всего час назад моя дочь Катя, стараясь говорить бодро, сообщила, что её муж Андрей «договорился о работе» в этом самом ресторане. «Мама, это же отличный шанс, — говорила она. — Шеф-повар известный, можно многому научиться».
Мои предчувствия, острые как лезвие, резали изнутри. Андрей уже три года как превратил мою жизнерадостную, талантливую дочь в тень самой себя. Он методично разрушал её самооценку, изолировал от друзей, а теперь, после того как она оставила университет ради его карьеры, открыто называл её «нахлебницей».
Я вошла. Интерьер поражал вычурной роскошью: хрустальные люстры, стены цвета сливок, мягкий ковер, поглощающий шаги. Атмосфера пахла деньгами и высокомерием.
— Здравствуйте, — обратилась я к метрдотелю. — Меня интересует кухня. Мне сказали, что там могут дать информацию о вакансии.
Он оценивающе скользнул взглядом по моему скромному, но качественному пальто, слегка презрительно изогнул бровь.
— Кухня закрыта для посетителей, мадам.
— Я пришла по рекомендации Андрея Соколова, — сказала я, называя имя зятя.
Лицо метрдотеля мгновенно изменилось, в глазах мелькнуло что-то похожее на страх.
— Ах, господин Соколов... Конечно. Прошу, следуйте за мной.
Он провел меня через зал, мимо столиков, где люди негромко переговаривались над блюдами, чья цена равнялась моей месячной пенсии. Мы прошли через незаметную дверь, обитую кожей, и окунулись в другой мир — мир жара, пара и металлического лязга.
Кухня «Бель Эпок» была огромным, сверкающим хромом пространством. Повара в белоснежных кителях двигались с отточенной быстротой, голоса перекрывали грохот вытяжек. И тут мой взгляд упал на фигуру в дальнем углу, у раковины с горами грязной посуды.
Катя.
Она стояла, сгорбившись, в простом синем халате, который явно был ей велик. Перед ней на столе были выстроены в ряд дорогие фарфоровые тарелки с остатками еды: недоеденные стейки, растерзанные десерты, хлебные корки. И моя дочь, моя девочка, которая в детстве писала стихи и мечтала стать архитектором, подносила одну из этих тарелок ко рту и доедала объедки.
Мир сузился до этой точки. Звуки кухни превратились в глухой гул. Я увидела, как она осторожно, словно боясь быть замеченной, подбирала кусочек мяса вилкой, и её глаза были полы такой унизительной покорности, что у меня перехватило дыхание.
И тут из-за угла появился он. Андрей. Мой зять. В идеально сидящем костюме, с холодной улыбкой на упитанном лице. Он что-то говорил шеф-повару, жестикулируя, и его взгляд скользнул по Кате с таким откровенным презрением, что кровь ударила мне в виски.
Я не помню, как сделала шаг вперед. Все произошло быстро, но для меня — в жуткой замедленной съемке.
Андрей заметил меня. Его глаза расширились от удивления, затем сузились.
— Теща! Какими судьбами? — его голос был сладким, как сироп, и таким же липким.
Я не ответила. Подошла к Кате. Она увидела меня, и её лицо стало абсолютно белым. В руках она замерла с тарелкой, на которой оставалась половина тирамису.
— Мама... — прошептала она. — Я... это не то, что ты думаешь...
— А что это, Катя? — мягко спросила я, хотя каждое слово обжигало горло.
Андрей подошел ближе, положил руку на её плечо с показной нежностью, от которой меня затрясло.
— Катюша просто помогает на кухне, — сказал он. — Учится ценить чужой труд. А то ведь избаловалась немного. Думала, всё на блюдечке принесут.
Шеф-повар и несколько помощников замерли, наблюдая. В воздухе повисло напряженное молчание, нарушаемое лишь шипением сковородок.
— Она доедает объедки, Андрей, — сказала я так тихо, что он наклонился, чтобы расслышать.
Его улыбка стала шире, переходя в откровенную ухмылку.
— Ну, так сеньорита пока не заслужила место на кухне «Бель Эпок». Места здесь для профессионалов, а не для... — он сделал паузу, наслаждаясь моментом, — не для нищенок. Работа таким не положена. Пусть сперва поймет, что такое настоящие трудности. С моей стороны это своего рода воспитательный момент.
Катя зарыдала. Тихий, беспомощный звук, полный стыда. Она попыталась вырваться из-под его руки, но он крепко держал её.
Этот звук, эта картина — его рука на её плече, её слезы, тарелка с объедками — что-то во мне сломалось. Но не в слабости. В слабости я была все эти три года, наблюдая со стороны, надеясь, что она очнется. Теперь ломалось терпение. И включалось что-то иное, давно забытое, холодное и решительное.
Я не сказала больше ни слова Андрею. Не кричала, не устраивала сцену. Я просто посмотрела ему прямо в глаза, и, должно быть, в моём взгляде было что-то, что заставило его ухмылку померкнуть. Затем я аккуратно взяла из дрожащих рук Кати ту самую тарелку с недоеденным тирамису.
Поставила её на стол. Медленно, не отрывая глаз от Андрея.
Потом повернулась к дочери.
— Пойдем, — сказала я просто.
— Мама, я не могу... — она пыталась стереть слёзы тыльной стороной ладони, оставляя на щеке грязный след.
— Пойдем, Катенька.
Я взяла её за руку, холодную и липкую от моющего средства. Отвела от этого стола, от этих людей, от этого жалкого зрелища. Мы прошли через кухню под тяжелыми взглядами поваров, через зал, где пахло трюфелями и лицемерием, и вышли на холодную, промозглую улицу.
Дождь усилился. Катя дрожала, и я сняла с себя пальто, накинула ей на плечи.
— Мама, прости... Я так глупо... Он сказал, что это стажировка, что так все начинают...
— Молчи, — сказала я мягко, обнимая её за плечи. — Ни слова. Не сейчас.
Я повела её не к машине, а вдоль по улице, к площади, где в старинном особняке располагался ресторан «Империал». Самый дорогой, самый знаменитый, самый недоступный в городе. Тот, о котором Катя в шестнадцать лет мечтала, когда мы с ней гуляли по вечернему городу и строили планы на её блистательное будущее.
— Мама, куда мы? Мы не можем туда, — прошептала она, увидев, куда я направляюсь.
— Можем, — ответила я. — Сегодня можем всё.
У входа нас встретил швейцар. Его взгляд оценил мой теперь уже простой свитер и потрёпанное лицо Кати, но профессиональная вежливость не дрогнула.
— Столик на двоих, — сказала я. — У окна.
— Мадам, у нас строгий дресс-код, — мягко заметил он.
Я посмотрела ему в глаза. Возможно, во мне всё ещё горело то, что заставило отступить Андрея.
— Дресс-код не включает в себя слезы на лице? — спросила я. — Столик. У окна. Пожалуйста.
Он кивнул и пропустил нас.
«Империал» был другим миром. Тихим, торжественным, с высокими сводами, фресками на потолке и тихим звуком рояля. Нас провели к столику с видом на освещенную площадь. Катя сидела, сжавшись, словно пытаясь стать незаметной, её глаза блуждали по белоснежным скатертям, хрустальным бокалам, изысканным прическам дам.
Ко мне подошел сомелье.
— Мадам, что желаете?
— Мы будем ужинать, — сказала я. — Принесите, пожалуйста, меню. И шампанское. Самое лучшее. Сначала шампанское.
Когда принесли бутылку и наполнили бокалы, я подняла свой.
— За тебя, Катя. За мою умную, талантливую, прекрасную дочь. Которая сегодня закончила есть чужые объедки.
Она снова расплакалась, но на сей раз это были слезы облегчения, выхода из кошмара.
— Мама, я не знаю, как так вышло... Я так его любила... А он...
— Тихо, — я дотронулась до её руки. — Сегодня не о нем. Сегодня о тебе. Выбирай, что хочешь. Абсолютно всё.
Мы ужинали. Устрицы, томленый артишок, нежный стейк из мраморной говядины, десерт в виде хрустального лебедя. Я смотрела, как Катя постепенно расправляет плечи, как бледность на её щеках сменяется легким румянцем, как в её глазах, опустошенных и потухших, начинает теплиться слабый огонек — может быть, память о том, кто она есть на самом деле. Она говорила мало, ела медленно, словно заново учась чувствовать вкус пищи, которая принадлежит только ей.
Когда подали кофе, я поднялась.
— Мне нужно сделать звонок. Я вернусь через минуту.
Я вышла в вестибюль, в зону тишины, где стояли старинные кожаные кресла. Достала телефон. В моей записной книжке было немного номеров. Один из них я не набирала пять лет.
Набрала.
Он снял трубку после второго гудка. Голос был низким, спокойным, без тени удивления, словно он ждал этого звонка годами.
— Сестра.
— Дима, — сказала я, и мои слова прозвучали четко, как капли того дождя за окном. — Пришло время забрать твой долг.
На том конце провода повисла пауза.
— Я слушаю, — сказал он наконец.
— Андрей Соколов, — произнесла я. — Мой зять. Ресторан «Бель Эпок». Он должен понять, что значит быть униженным. Что значит потерять всё, к чему так мерзко цеплялся. И я не хочу, чтобы у него была возможность кого-либо унижать снова. Никогда.
Я не знала точно, чем занимался мой брат последние пятнадцать лет. Наши пути разошлись, когда я выбрала университет, семью, тихую жизнь, а он ушел в тени бизнеса, где правили другие законы. Мы почти не общались. Но когда восемь лет назад умерла наша мать, он пришел на похороны. И тогда, глядя на моего тогда ещё живого мужа и маленькую Катю, сказал: «Если что, Оль, если когда-нибудь по-настоящему прижмёт — звони. Я в долгу». Я спросила: «За что?». Он ответил: «За то, что была моей сестрой, когда мне больше не на кого было положиться». Больше мы на эту тему не говорили.
— «Бель Эпок» принадлежит Тарасову, — медленно проговорил брат. — Я знаком. С Андреем Соколовым тоже косвенно сталкивался. Мелкий, но наглый хамелеон. Наживается на связях жены. Твоей дочери.
У меня похолодело внутри. Он знал. Все это время знал.
— Почему ты ничего не сказал? — прошептала я.
— Потому что ты не позвонила, — просто ответил он. — Долг — не право на вмешательство. Это обязательство по первому требованию. Ты потребовала сейчас. «Никогда» — это конкретно. Я понял. Через два дня его не будет в городе. Через неделю — в стране. И «Бель Эпок» завтра закроется на внеплановую проверку. Долговременную. У Тарасова будут другие заботы, кроме своего управляющего. Управляющему будет не до жен и чужих дочерей.
Я закрыла глаза. Часть меня, та самая, что жила по правилам и законам, ужаснулась. Другая часть, проснувшаяся сегодня на той кухне, молча кивала.
— И, Оль? — его голос стал чуть мягче. — Забери Катю к себе. Сегодня же. И отдай ей вот этот телефон номер. — Он продиктовал цифры. — Это мой личный. Если этот мусор попробует к ней подойти, если просто позвонит — она звонит сюда. Понятно?
— Понятно.
— И, сестра... — он помолчал. — Прости, что так вышло. Я рад, что ты позвонила.
Он положил трубку.
Я вернулась к столу. Катя сидела, глядя в окно, её лицо было задумчивым и спокойным, каким я не видела его года три. Дождь за окном превратился в мелкую изморось, огни города расплывались в золотистых ореолах.
— Катя, ты поедешь сегодня ко мне, — сказала я, не спрашивая.
Она кивнула, не удивляясь.
— Мама, что это было? Зачем этот ужин? Я... я чувствую себя так, словно вышла из ледяной воды.
— Это был ужин в честь твоего возвращения, — сказала я. — В честь того, что ты снова будешь есть за своим столом. Свою еду. И жить свою жизнь.
Мы расплатились. Сумма была астрономической, но я заплатила наличными, которые всегда откладывала «на черный день». Сегодня и был тот самый день.
Когда мы вышли, Катя глубоко вздохнула, вбирая влажный ночной воздух.
— Я не вернусь к нему, мама. Никогда.
— Я знаю, — сказала я, обнимая её. — И он это скоро поймет.
На следующее утро я разбудила Катя запахом свежесваренного кофе и домашних блинчиков. Она спала двенадцать часов подряд, как ребенок. Пока мы завтракали, на её телефон пришло сообщение. Она взглянула и побледнела.
— Андрей... Пишет, что у него «неприятности» с рестораном, что ему «надо уехать на время», требует, чтобы я срочно собрала его вещи и привезла... — она замолчала, читая дальше. Потом её лицо исказилось от отвращения. — Он пишет, что после вчерашнего «спектакля» с моей «истеричной» мамашей я обязана это сделать, и тогда он «возможно» меня простит.
Я протянула руку.
— Дай.
Она отдала телефон. Я набрала номер, который дал брат.
— Дмитрий, это Ольга. Он пишет Кате. Угрожает и требует.
— Передай трубку племяннице, — сказал брат.
Катя с изумлением приняла телефон.
— Алло? — сказала она неуверенно.
Я не слышала, что говорил брат, но видела, как напряжение постепенно покидает её плечи, как выпрямляется спина.
— Да, дядя Дима, — тихо сказала она. — Хорошо. Я поняла. Спасибо.
Она положила трубку.
— Он сказал... — она кашлянула, — он сказал: «Никто не смеет пугать мою племянницу. Забудь этот номер, как страшный сон. И займись, наконец, своими интерьерами. У тебя талант».
У неё навернулись слезы.
— Откуда он знает про интерьеры? Я же никому...
— Он твой дядя, — сказала я просто. — Он знал тебя, когда ты была маленькой и рисовала домики для фей. Наверное, просто помнил.
Андрей больше не писал. Через два дня Катя, набравшись смелости, позвонила подруге, которая работала в ресторанном бизнесе. Та, притихшим голосом, сообщила сенсацию: «Бель Эпок» закрыт по предписаниям множества инспекций, владелец в ярости, а Андрей Соколов в одностороннем порядке разорвал контракт и, по слухам, экстренно уехал в Таиланд «по семейным обстоятельствам». Ходили сплетни о каких-то крупных долгах и недовольных «партнерах».
Катя молча слушала, потом поблагодарила и положила трубку.
— Он уехал, — сказала она. — Навсегда.
Она не выглядела счастливой. Она выглядела... свободной.
Прошло полгода. Катя сняла квартиру неподалеку от меня, записалась на курсы дизайна интерьеров. Она нашла старые альбомы с эскизами, и я снова увидела в её глазах тот огонек, который когда-то был её сутью. Мы не говорили о том вечере. Не говорили о Дмитрии, который раз в месяц присылал ей странные, но дорогие подарки — набор архитектурных карандашей, редкую книгу по истории интерьера, абонемент в закрытую лекцию знаменитого дизайнера. Он так и не пришел лично. Но его присутствие ощущалось — как тихая, надежная стена где-то на заднем плане.
Однажды мы снова пошли ужинать. Не в «Империал», а в маленькую уютную итальянскую тратторию, которую Катя нашла сама. Она болтала о своем проекте, о том, как преподаватель похвалил её чувство пространства. Она снова смеялась. Настоящим, легким смехом.
Когда официант унес десертные тарелки (Катя доела свой десерт полностью, до последней крошки), она вдруг стала серьезной.
— Мама, я никогда не спрашивала... Той ночью... Ты позвонила дяде Диме. Ты сказала: «Пришло время забрать твой долг». Что это был за долг?
Я отпила вина, смотря на её лицо — повзрослевшее, wiser, с новой тенью силы в уголках губ.
— Это был долг брата перед сестрой, — сказала я честно. — Который, как оказалось, включает в себя и защиту племянницы.
— А что было бы, если бы я не ушла с той кухни тогда? Если бы ты не пришла?
Я взяла её руку.
— Не думай об этом. Ты ушла. Я пришла. Иногда все решает один момент. И один глоток собственного достоинства, который важнее любой еды.
Она крепко сжала мои пальцы.
— Спасибо, мама. За то, что дала мне этот глоток.
Мы вышли на улицу. Ночь была ясной, звездной. Мы шли медленно, не спеша, и я знала, что шрамы останутся. Но я также знала, что моя дочь больше никогда не будет доедать чужую еду с чужих тарелок. Она будет есть свою. И это будет самый вкусный ужин в её жизни.