Квартира родителей Игоря напоминала музей, где экспонаты почему-то разрешалось трогать, но только в белых перчатках. Высокие потолки с лепниной, темный дубовый паркет, скрипящий, словно старый ворчун, и бесконечные ряды книг с золотым тиснением на корешках. Марина чувствовала себя здесь инородным телом. Пылинкой, залетевшей в стерильную операционную.
Переезд дался ей нелегко. Она помнила, как Игорь уговаривал её: «Мама только кажется строгой. Ей просто одиноко в этих хоромах после смерти отца. Мы будем жить дружно, вот увидишь». Марина верила. Она любила Игоря — этого высокого, немного нелепого в быту архитектора, который так красиво рассказывал про готику и барокко, но не умел пришить пуговицу. Ради него она бросила работу в районной поликлинике, оставила маму и перебралась в областной центр.
Она стояла у окна, теребя край дешевой ситцевой занавески, которую сама же и повесила в отведенной им с Игорем комнате. Ткань была в мелкий цветочек — веселенькая, как сказала бы ее мама. Регина Витальевна, мать мужа, тогда лишь поджала губы, увидев этот «деревенский шик», но промолчала. Ее молчание было страшнее крика. Оно было наполнено таким густым презрением, что его можно было резать ножом. В этом доме даже тишина была высокомерной.
— Мариночка, — раздался за спиной вкрадчивый голос свекрови. — Ты опять трогаешь шторы грязными руками? Я же просила: этот текстиль требует деликатного обращения. И, умоляю, сними это безобразие. Я заказала римские шторы цвета экрю. Они прибудут завтра.
Марина одернула руку, словно обожглась.
— Простите, Регина Витальевна. Я только хотела поправить... А мои шторы... я думала, пока временно...
— В этом доме нет ничего временного, — перебила свекровь, проходя мимо и проводя пальцем по полированной поверхности комода. — Здесь всё лежит на своих местах уже полвека. Пока ты не появилась. Кстати, ты снова переставила статуэтку балерины. Она должна смотреть на восток, а не в стену.
Регина Витальевна была дамой «породы». Дочь профессора филологии, жена дипломата (пусть и покойного), она носила свою интеллигентность как рыцарские доспехи. Всегда идеальная укладка — волосок к волоску, нитка жемчуга даже к завтраку и этот взгляд — поверх очков в роговой оправе, сканирующий человека на наличие «голубой крови». У Марины кровь была самая обычная, красная, крестьянская, и она чувствовала, как эта кровь кипит от обиды.
Игорь вошел в комнату, на ходу развязывая галстук. Он выглядел уставшим. Работа в архитектурном бюро, где мать всё ещё имела вес как консультант и акционер, выжимала из него все соки. Он был талантлив, но лишен пробивной силы.
— Мам, ну перестань, — вяло протянул он, целуя Марину в щеку. Его губы были сухими. — Мариш, ужин готов? Я голодный как волк.
— Ужин? — брови Регины Витальевны взлетели вверх, образовав идеальные дуги. — Ах да, я забыла. У нас же сегодня «ужин по-простому». Марина обещала угостить нас своим фирменным блюдом. Как это называется? Картошка с салом? Или, может быть, тюря?
— Жаркое по-домашнему, — тихо поправила Марина, чувствуя, как краснеют уши. Она провела на кухне три часа. Старалась нарезать овощи красивыми кубиками, как в кулинарном шоу, тушила мясо на медленном огне, добавляла специи.
За столом царила гнетущая тишина, нарушаемая лишь звоном приборов о тончайший кузнецовский фарфор. Столовая была огромной, с тяжелым столом на гнутых ножках. Марина старалась есть аккуратно, но вилка в ее руках казалась предательски огромной и тяжелой. Она приготовила жаркое в горшочках — сытное, ароматное, с чесночком и травами, как учила бабушка в деревне. Запах стоял умопомрачительный. Игорь ел с аппетитом, наворачивая за обе щеки и макая хлеб в соус.
Регина Витальевна же ковыряла содержимое горшочка с видом сапера, обезвреживающего мину. Она подцепила кусочек моркови, осмотрела его со всех сторон и положила обратно.
— Жирно, — вынесла она вердикт, отодвигая тарелку двумя пальцами. — Сплошной холестерин. У нас в семье такое не принято, Марина. Мы привыкли к паровым котлетам из индейки, к овощам аль-денте, к рыбе на гриле. А это... это еда для тех, кто весь день машет лопатой или укладывает шпалы. Ты хочешь, чтобы у Игоря к сорока годам случился инфаркт?
— Очень вкусно, мам, — попытался заступиться Игорь, но под ледяным взглядом матери поперхнулся и потянулся за водой.
— Вкусно? Возможно, для твоего нового, упрощенного вкуса, сын. Ты стремительно деградируешь. Сначала мезальянс, теперь — жареное сало. Что дальше? Мы начнем лузгать семечки в гостиной, плевать шелуху на ковер и слушать частушки под гармонь?
Марина сжала салфетку под столом так, что побелели костяшки. Внутри всё дрожало.
— Регина Витальевна, я старалась. Мои родители всегда так готовили, и никто не жаловался на здоровье. Отец до шестидесяти лет мешки с цементом таскал.
— Твои родители, милочка, — свекровь аккуратно промокнула губы салфеткой, не оставив ни следа помады, — люди достойные, я уверена. В своей среде. Но здесь — другая среда. Другой культурный код. И, к сожалению, ты в него не вписываешься. Как бы ты ни старалась нарядиться в городские платья, как бы ни пыталась читать книги из нашей библиотеки — ты держишь их как кирпич. Деревню из девушки вывести невозможно. Это генетика.
— Мама! — Игорь стукнул ладонью по столу, но звук получился глухим и неубедительным.
— Не повышай на меня голос, — спокойно парировала мать. — Я говорю правду. Тебе с ней скучно, Игорь. О чем вы говорите? О ценах на гречку? О сериалах? Ты — архитектор, ты должен вдохновляться высоким, а не... бытовым примитивом.
Марина встала. Стул с противным скрежетом отодвинулся назад.
— Я, пожалуй, пойду к себе. Спасибо за приятную беседу.
— Иди, — кивнула свекровь, даже не глядя на нее, словно разрешала служанке удалиться. — И забери тарелки. Посудомойка, напомню, включается на эко-режим. Не перепутай кнопки, как в прошлый раз. Техника сложная, немецкая, не чета твоей печке. И проветри кухню, этот запах чеснока въедается в обивку стульев.
В ту ночь Марина плакала в подушку, стараясь не разбудить мужа. Ей хотелось собрать вещи и убежать прямо сейчас, в ночь, на вокзал. Но она любила Игоря. Или думала, что любит. Игорь спал, отвернувшись к стене, и тихо посапывал. Он был слишком слаб, чтобы защитить ее от собственной матери. Он вырос в этом музее, под этим гнетом, и считал поведение Регины Витальевны нормой. «Она просто строгая, она хочет как лучше, она перфекционист», — всегда говорил он.
Но Марина знала: это не строгость и не перфекционизм. Это война на уничтожение.
Следующие дни превратились в полосу препятствий. Марина мыла полы — оказывалось, что остались разводы. Она гладила рубашки Игоря — свекровь находила микроскопическую складку и переглаживала всё сама, демонстративно вздыхая. Марина пыталась заговорить об искусстве, прочитав статью в интернете, но Регина Витальевна лишь усмехалась и исправляла ударения в словах.
— ТвОрог, Мариночка, а не творог. Впрочем, какая разница, если ты говоришь «позвОнишь»? Это режет слух, как скрежет железа по стеклу.
Через неделю случилось то, чего Марина боялась больше всего. Приехала её мама, Нина Петровна. Простая, шумная женщина с обветренными руками, работавшая всю жизнь поваром в школьной столовой. Она привезла три огромные сумки гостинцев: банки с соленьями, малиновое варенье, шмат домашнего сала, завернутый в пергамент, и шерстяные носки, которые сама связала.
Нина Петровна вошла в прихожую, огляделась и восхищенно присвистнула:
— Ну и хоромы! Маринку, доча, да тут на велосипеде ездить можно! Потолки-то какие, а люстра! Прямо как в театре!
— Тише, мам, — прошептала Марина, с ужасом косясь на дверь кабинета свекрови. Она знала, что Регина Витальевна там, раскладывает пасьянс или читает французские романы.
Дверь распахнулась. На пороге стояла Регина Витальевна в шелковом халате, расшитом драконами, напоминающем кимоно императрицы. Она оглядела гостью с ног до головы, задержав взгляд на стоптанных сапогах, с которых натекла лужица грязной воды, и на пестрой кофте с люрексом.
— Здрасьте вам! — радостно гаркнула Нина Петровна, протягивая широкую ладонь. — Сватья, значит! Ну, будем знакомы. Нина я. Наконец-то увиделись! А то на свадьбе-то вы не были, приболели, говорили.
Регина Витальевна руку не подала. Она демонстративно достала из кармана надушенный платок и прижала к носу, словно защищаясь от зловония.
— Добрый день. Прошу вас, не кричите. У нас отличная акустика. И уберите, пожалуйста, эти баулы с паркета. Они могут поцарапать лак. Это дуб, ему сто лет.
— Да какой лак, тут же всё свое, домашнее! — не унималась мама, не замечая холода. Ее простодушие разбивалось о ледяную стену. — Огурчики хрустящие, грибочки маринованные, сама собирала... Игорьку-то витамины нужны, а то он у вас бледный какой-то!
— Мы покупаем продукты в премиальном эко-маркете, — отрезала Регина, словно отрубила. — Сомнительные консервации неизвестного происхождения нам ни к чему. Ботулизм, знаете ли, не дремлет. И вообще, у нас строгая диета.
Марина видела, как погасла улыбка на лице матери. Как опустились её натруженные руки, как в глазах появилась растерянность ребенка, которого ударили ни за что.
— Твое место — в деревне, а не в нашем доме, — высокомерно заявила городская сватья, глядя прямо в глаза Нине Петровне, чеканя каждое слово. — И твои банки с запахом погреба — тоже там. Здесь это моветон. Я терпела твою дочь, надеясь, что она подтянется. Но яблоко от яблони...
Слова, брошенные Региной Витальевной, повисли в воздухе, тяжелые и удушливые, как запах старой пыли. Нина Петровна замерла. Её лицо, обычно румяное, пошло красными пятнами. Она медленно поставила сумку на пол, выпрямилась. Вдруг исчезла суетливость, исчезла простота. Перед «императрицей» стояла русская женщина, которая знала цену труду и хлебу.
— Моветон, говоришь? — тихо произнесла она. Голос ее дрогнул, но не сорвался. — А человека в своем доме как собаку встречать — это у вас, у интеллигентов, как называется? Этикетом? Или может, благородством?
— Мама, не надо, — Марина бросилась к матери, хватая её за руку. У нее самой тряслись колени. — Пойдем на кухню, чаю попьем, я тебе всё покажу...
Но Регина Витальевна не собиралась отступать. Она почувствовала вызов. Впервые в её доме кто-то посмел не восхищаться, а осуждать.
— Я называю вещи своими именами. Мезальянс — испытание не для слабых, и я терпела долго. Я пыталась облагородить эту ситуацию. Но превращать мой дом в перевалочный пункт колхозного рынка я не позволю. Марина, проводи свою мать... в гостиницу. Или на вокзал. Здесь ночевать негде.
— Как негде? — растерялась Марина. — У нас же три комнаты!
— Гостевая комната занята, там у меня библиотека. Я начала каталогизацию. А в гостиной диван не раскладывается, сломан механизм. Так что, увы.
Игорь, который всё это время стоял в дверях, переминаясь с ноги на ногу и теребя пуговицу на рубашке, наконец подал голос:
— Мам, ну библиотека же... там диван есть, я знаю. И механизм мы чинили полгода назад. Пусть Нина Петровна останется. Вечер уже, темно.
— Игорек, не встревай, — отрезала мать, даже не повернув головы. Ее голос звенел сталью. — Это женский разговор. Ты не понимаешь, что такие люди приносят с собой не только банки, но и хаос. Тараканов, грязь, вульгарность. После них нужно вызывать дезинфекцию.
Нина Петровна горько усмехнулась.
— Грязь, значит? А я смотрю, у тебя тут, сватья, чистота стерильная, ни пылинки. Да только душой воняет. Гнильцой тянет так, что хоть святых выноси. Пойдем, Маринка. Не буду я здесь воздух портить своим присутствием.
Она решительно подхватила свои тяжелые сумки. Марина метнулась к ней, перехватывая ручки.
— Мама, я с тобой! Я не останусь здесь ни минуты!
— Куда?! — взвизгнула Регина, теряя маску ледяного спокойствия. — Игорь, скажи ей! Если она сейчас уйдет, назад дороги не будет! Она останется ни с чем! Я заблокирую твои карты, ты не получишь ни копейки!
Игорь посмотрел на жену, потом на мать. Его лицо выражало мучительную борьбу. На лбу выступил пот. Он был как маятник, раскачивающийся между двумя мирами. Борьбу между привычкой подчиняться мамочке и любовью к жене. Привычка, воспитанная годами психологического давления, побеждала.
— Марин, ну зачем ты так... Мама просто устала, у нее давление, мигрень. Ты же знаешь, она на погоду реагирует. Останься. Мы снимем Нине Петровне номер, хороший номер, люкс... Я такси вызову.
Марина посмотрела на мужа так, словно видела его впервые. В этот момент пелена спала с её глаз. Перед ней стоял не принц, не талантливый архитектор, а испуганный мальчик в теле взрослого мужчины. В ней что-то сломалось. Та невидимая нить надежды лопнула со звоном, похожим на звук разбитого бокала.
— Нет, Игорь. Мигрень у твоей мамы от того, что у нее корона голову жмет. А ты... ты просто трус. И это не лечится.
Марина накинула куртку, схватила свою сумочку, даже не взяв сменную одежду. Они вышли вслед за матерью на лестничную площадку. Тяжелая дубовая дверь захлопнулась за ними с глухим стуком, отрезав мир «высокой культуры» от реальной жизни. Щелкнул замок — раз, два. Как выстрелы.
Они переночевали в дешевой гостинице у вокзала, где пахло хлоркой и жареными пирожками. Всю ночь пили чай из пластиковых стаканчиков, ели то самое сало с черным хлебом, купленным в ларьке, и мама гладила Марину по голове, как в детстве, распутывая ее сбившиеся волосы.
— Ничего, дочка. Поплачь, легче станет. Не пара он тебе. Красивый, ученый, а стержня нет. Мякиш. Тесто сдобное, лепи что хочешь. А ты у меня сильная, в бабушку. Прорвемся. Мы и не такое переживали.
На следующий день Марина подала на развод. Это было не импульсивное решение, а единственно верное. Игорь звонил, писал сообщения в мессенджерах, присылал голосовые, где умолял вернуться, говорил, что мать «сгоряча», что она «отходчивая», что она даже разрешила поставить ту самую вазочку. Но Марина не отвечала. Она удалила его номер, заблокировала в соцсетях.
Ей было трудно. Очень трудно. Пришлось снять крошечную комнату в общежитии на окраине города, где соседи были шумными, а кухня — общей. Она устроилась на вторую работу — дежурной медсестрой в частную клинику. По первому образованию она была медиком, хотя Регина Витальевна пренебрежительно называла это «санитаркой» и «обслуживающим персоналом».
Марина работала сутками. Усталость помогала не думать. Она начала строить жизнь заново. Без фарфора, без упреков, зато свободную. Через три месяца она сняла уже отдельную «однушку». Купила себе яркие шторы, завела кота. Жизнь налаживалась. Она даже начала встречаться с коллегой, хирургом Андреем — простым и веселым мужчиной, который умел чинить краны, любил рыбалку и смеялся над шутками, а не морщил нос.
Прошло полгода. О прошлом Марина старалась не вспоминать, хотя иногда, видя на улице пару, похожую на них с Игорем, сердце предательски сжималось.
Но прошлое напомнило о себе само. И очень жестоко.
Однажды поздним ноябрьским вечером, когда за окном выл ветер, телефон Марины зазвонил. Номер был незнакомый.
— Алло?
— Марина? — голос Игоря дрожал и срывался. Он звучал так жалко, что она не сразу его узнала. — Марина, пожалуйста, не вешай трубку. Это... это катастрофа. Я не знаю, кому еще звонить.
— Что случилось? — холодно спросила она, чувствуя, как внутри натягивается струна.
— Мама. Инсульт. Обширный. Она в реанимации пролежала неделю. Вчера перевели домой, врачи сказали — реабилитация бесполезна, только уход. Но... она парализована. Правая сторона полностью. Речь почти пропала, только мычание.
— Сочувствую, Игорь. Правда. Но при чем тут я? Мы разведены. Найми сиделку. Деньги у вас есть, связи тоже.
— Были... — Игорь замолчал, послышался судорожный вздох. — Мама вложила все сбережения в какой-то инвестиционный фонд, ее подруга из «высшего общества» посоветовала... В общем, мы банкроты, Марин. Фонд оказался пирамидой. Квартиру, возможно, придется продать за долги, на неё наложен арест. Счетов нет. Сиделки от нас бегут. Денег платить им нет, а за бесплатно... Мама... у нее тяжелый характер, ты же знаешь. Болезнь его только ухудшила. Она бросается едой, мычит, щипается здоровой рукой, плюется. Последняя сиделка ушла сегодня утром, назвав нас сумасшедшими и прокляв этот дом. Я не справляюсь. Я один. Пожалуйста... ты же медик. Помоги. Ради того, что между нами было.
Марина молчала. Перед глазами всплыло лицо свекрови: надменное, брезгливое, с поджатыми губами. «Второй сорт». «Место в деревне». «Грязь». Злорадство, темное и липкое, кольнуло сердце — жизнь и правда расставила всё по местам. Гордая барыня лежит в собственных испражнениях, беспомощная, жалкая, а единственный, кто может помочь — та самая «деревенщина», которую она выгнала.
— Я не приду, Игорь.
— Я заплачу! Я продам машину... Я найду деньги!
— Дело не в деньгах.
— Марина, она умирает. Не от инсульта, а от пролежней и грязи. Я не умею... я не могу ее мыть, мне стыдно, ей стыдно... Она плачет, Марин. Впервые в жизни я вижу, как моя железная мама плачет. Она смотрит на икону и плачет.
Марина нажала отбой. Руки дрожали. Сердце колотилось так, что отдавалось в висках. Она подошла к окну. На улице шел дождь со снегом, смывая грязь с серых тротуаров. Она вспомнила мамины слова: «Не держи зла, дочка. Зло — оно как камень за пазухой, только тебе самой тяжело тянуть. Брось его».
Она посмотрела на своего кота, мирно спящего в кресле. Вздохнула. Достала из шкафа старый медицинский халат, собрала сумку с антисептиками и перчатками. Вызвала такси.
Подъезд элитного дома встретил её знакомым запахом консьержки и дорогих духов, но теперь он казался чужим. Игорь открыл дверь почти мгновенно. Он выглядел ужасно: заросший щетиной, с красными от недосыпа глазами, в мятой футболке с пятном от кофе. В этом сгорбленном человеке почти ничего не осталось от лощеного архитектора.
Запах в квартире изменился кардинально. Вместо лаванды и старых книг теперь пахло лекарствами, мочой, нестиранным бельем и безысходностью. Этот запах впитался в стены, в тот самый дубовый паркет.
— Спасибо... — выдохнул он, пытаясь взять её за руку, но Марина уклонилась, как от удара.
— Где она?
— В спальне. Я... я туда со вчерашнего вечера боюсь заходить. Она кинула в меня стаканом, разбила зеркало.
— Ты не кормил её со вчерашнего вечера? — Марина посмотрела на него с ужасом.
— Я пытался! Она выбила тарелку!
Марина прошла по коридору. Паркет всё так же скрипел, но теперь этот звук казался жалобным стоном умирающего дома. Она толкнула дверь в спальню.
Регина Витальевна лежала на широкой кровати, сбившейся в ком. Вокруг царил хаос: разбросанные таблетки, опрокинутый стул, лужа воды на полу. От былого величия не осталось и следа. Спутанные седые волосы, похожие на паклю, перекошенный рот, безумный взгляд, мечущийся по комнате. Увидев Марину, она замерла. Потом замычала, пытаясь прикрыться одеялом, спрятаться. Стыд — вот что читалось в её глазах.
Марина молча надела перчатки, маску.
— Ну здравствуйте, Регина Витальевна. Давно не виделись.
Женщина издала горловой звук, похожий на рычание раненого зверя. Из уголка рта потекла слюна.
— Тихо, тихо, — профессиональным, лишенным эмоций тоном сказала Марина. — Не надо нервничать. Давление поднимется. Сейчас мы наведем порядок.
Следующие два часа были адом. Марина меняла грязное белье, обрабатывала глубокие, сочащиеся пролежни на крестце, мыла исхудавшее, желтоватое тело бывшей "императрицы". Регина Витальевна сначала сопротивлялась, пыталась оттолкнуть её здоровой левой рукой, щипала за предплечья, мычала что-то злобное.
— Не вертитесь! — прикрикнула Марина, перехватывая её руку. — Будет больно — терпите. Когда вы меня грязью поливали, я терпела. А теперь вы потерпите ради своего же блага.
Когда Марина закончила, проветрила комнату и перестелила постель на свежую, Регина Витальевна затихла. Сил на сопротивление не осталось. Она лежала чистая, укрытая одеялом, и смотрела на Марину. В её глазах больше не было высокомерия. Там был страх. Животный страх беспомощного существа, которое поняло: его жизнь, его достоинство полностью зависят от того, кого оно презирало и топтало.
Марина пошла на кухню. Там царил бардак — горы грязной посуды. Она брезгливо отодвинула тарелки с засохшей едой, нашла кастрюлю, сварила овсяную кашу — жидкую, протертую. Вернулась в спальню.
— Надо поесть. Рот открывайте.
Регина сжала губы.
— Ешьте, говорю. Или хотите через зонд питаться? В больницу обратно хотите? Там с вами церемониться не будут.
Свекровь, услышав про больницу, испуганно моргнула и послушно приоткрыла рот. Марина кормила её с ложечки, аккуратно вытирая подбородок, как младенцу.
Так прошла неделя. Марина взяла отпуск за свой счет и приходила каждый день. Она установила жесткий режим. Игоря заставила драить квартиру и готовить еду. Тот подчинялся беспрекословно, боясь, что Марина уйдет. Она делала это не ради него, не ради денег, которых у них не было. Она делала это, потому что не могла иначе. Потому что так её воспитали в той самой деревне: лежачего не бьют, а поднимают. В беде не бросают даже врага.
Однажды, когда Марина делала массаж парализованной руки, разминая каждый палец, Регина Витальевна вдруг сжала её запястье своей здоровой ладонью. Марина подняла глаза. Свекровь плакала. Беззвучно. Слезы текли по глубоким морщинам, капали на накрахмаленную наволочку. Она силясь что-то сказать. Губы шевелились, лицо исказилось от напряжения.
— П... пр...
— Что? Пить? — не поняла Марина, потянувшись к стакану.
Регина замотала головой, отчаянно стуча рукой по кровати. Она набрала воздух в легкие.
— Пр... Про... сти... Ме... ня...
Эти слова дались ей тяжелее, чем роды. Они ломали её гордыню, её эго, всю её выдуманную исключительность. Слово повисло в тишине комнаты, громче любого крика. «Интеллигентка» в третьем поколении просила прощения у «плебейки». Жизнь действительно всё расставила по местам. Не дипломы Сорбонны и не знание этикета определяли человеческую ценность в критический момент, а способность вынести чужую боль, вымыть чужое тело и не отвернуться.
Марина замерла. Она думала, что будет испытывать триумф, когда этот момент настанет. Но триумфа не было. Была только бесконечная усталость и странное, щемящее чувство жалости к этой несчастной, одинокой женщине, которая всю жизнь строила стены, а теперь оказалась погребена под их обломками.
— Бог простит, Регина Витальевна, — тихо сказала Марина, вытирая ей слезы краем простыни. — И вы меня простите. За шторы. И за то, что ушла тогда.
Свекровь слабо улыбнулась перекошенным ртом, издав всхлипывающий звук, и прижалась щекой к руке Марины.
Прошел месяц. Регина Витальевна медленно шла на поправку. Речь возвращалась, хоть и оставалась нечеткой. Она могла сидеть в кресле. Квартиру всё-таки пришлось продать — долги оказались слишком велики. Остатка денег хватило на скромную «двушку» в спальном районе, без лепнины, зато с удобным пандусом и широким лифтом.
В день переезда Игорь попытался поговорить с Мариной. Он поймал её в коридоре, среди коробок.
— Мариш... Может, попробуем еще раз? Ты видишь, мама изменилась. Я изменился. Мы всё поняли. Ты нам нужна. Я... я люблю тебя.
Марина посмотрела на него. Спокойно, без злости.
— Нет, Игорь. Склеенная чашка всё равно даст течь. Я помогла вам встать на ноги, но идти дальше вы должны сами. У меня своя жизнь. У меня Андрей. Мы заявление подали вчера.
Игорь опустил голову. Он всё понял.
Марина осталась с ними в нейтральных отношениях, иногда, раз в пару недель, заходила проведать бывшую свекровь, приносила лекарства, помогала разобраться с документами.
В один из таких визитов, весной, когда Марина уже собиралась уходить, Регина Витальевна, сидя в инвалидном кресле у окна, вдруг четко сказала:
— Марина, постой.
Она указала здоровой рукой на кухонный стол. Там, на дешевой скатерти, стояла трехлитровая банка соленых огурцов.
— Игорь на рынке купил. У какой-то бабушки. Попробуй... хрустящие?
Марина подошла, достала огурец, откусила.
— Хрустящие, Регина Витальевна. Вкусные.
— Жаль... — старуха вздохнула, глядя на серые панельные дома за окном. В её глазах стояли слезы. — Жаль, что я тогда твою маму не распробовала. Дура была старая. Спесивая дура. Думала, что фарфор важнее хлеба. Передай ей... если сможешь... скажи, что её огурцы, наверное, вкуснее были. И позови её в гости. Если она простит.
Марина вышла на улицу. Солнце слепило глаза, капель стучала по козырьку подъезда. Бумеранг судьбы вернулся, совершил свой полный круг, но ударил не на поражение, а на исцеление. Она достала телефон и набрала знакомый номер.
— Мам, привет. Слушай, дело есть. Пришли посылку следующим поездом. Да, ту самую — с салом, вареньем и твоими фирменными огурцами. Тут одной городской даме срочно витамины нужны. И... мам? Приезжай. Тебя тут ждут. По-настоящему ждут.
