Когда я увидела её у обочины в ту ночь — промокшую, трясущуюся, с безумными глазами, — я не думала о законе. Не думала о справедливости. В моей голове билась только одна, раскаленная добела мысль: моя девочка не должна сесть в тюрьму. Она слишком молодая, слишком хрупкая. Она не выживет там. А я... я уже пожила. Я выдержу.
Я сказала полицейским, что это я была за рулём. Я твердой рукой подписала протокол. Я добровольно взяла её страшный грех на себя. Прошло три года. Три года я сидела в камере, глотая тюремную пыль, и ждала хотя бы одного письма. Одной строчки. А вчера я узнала, что моя дочь сменила имя, переехала в другой город к морю и всем рассказывает, что её мать умерла.
В этот момент я поняла самую страшную вещь: в ту ночь я не спасла её жизнь. Я заживо похоронила свою.
В ту ночь дождь не просто шел — он обрушивался на крышу сплошным потоком, барабанил так, что казалось, наш старый деревянный дом на окраине Тулы вот-вот рассыплется. Дом стонал и скрипел, будто жаловался на судьбу, и я не могла уснуть, ворочаясь в постели и слушая шум воды в водосточной трубе.
Меня зовут Марина Петровна Соколова. На тот момент мне было сорок шесть лет. Пятнадцать из них я работала бухгалтером в частной гимназии. Моя жизнь была скучной и упорядоченной, как столбцы цифр в годовом отчете: подъем в 6:30, растворимый кофе, бутерброд с сыром, дорога на работу. Вечером — магазин, ужин, проверка уроков (по привычке, хотя дочь уже была студенткой).
Оля была моим всем. Моим светом в окошке, моим единственным смыслом. Я родила её поздно, в двадцать восемь. А когда ей исполнилось три, мой муж Сергей погиб на заводе. Я осталась одна в старом бабушкином доме с ребенком на руках. Я положила свою жизнь к её ногам. Я отказывала себе в новой одежде, в отдыхе, в личной жизни, чтобы у Оли было всё: музыкальная школа, репетиторы, модные кроссовки. Я боялась, что она почувствует себя «безотцовщиной», хуже других. Оля росла идеальной: тихой, послушной, домашней. Поступила в педагогический, и я дышать на неё боялась от гордости.
Но последний год что-то сломалось. Дочь стала отдаляться. Она всё время сидела в телефоне, пряча экран, когда я входила. Появились новые друзья, о которых она молчала. Домой приходила за полночь, пахнущая чужими духами и табаком. Я не лезла с расспросами — думала, возраст такой. Девятнадцать лет, кровь играет. Пусть погуляет, пока молодая.
Телефонный звонок разрезал ночную тишину так резко, что я подскочила на кровати. На экране светилось: «Оля». Сердце ухнуло куда-то вниз. Она никогда не звонила по ночам. — Мама... — в трубке слышалось тяжелое, прерывистое дыхание. В этом слове был животный ужас. — Мама, приезжай. Срочно. Я на трассе, у поворота на Ясную Поляну. Мне нужна помощь.
Я не задавала вопросов. Натянула джинсы прямо на пижаму, схватила куртку и ключи. Мои старые «Жигули» завелись с пол-оборота. Я выехала на трассу, не чувствуя ни страха, ни холода. Только липкую тревогу. Дождь заливал лобовое стекло, дворники не справлялись, но я давила на газ.
У опасного поворота я увидела её машину. Красная «Лада Калина» стояла на обочине, уткнувшись носом в кусты. Дверь распахнута, салон освещен. Я выскочила под ливень. Оля стояла метрах в пятнадцати от машины. Она не двигалась, просто смотрела вниз, на мокрый асфальт. Я подбежала к ней. И увидела.
На дороге лежал мальчик. Подросток, лет шестнадцати, в промокшей спортивной куртке. Он лежал на спине, неестественно раскинув руки, словно сломанная кукла. Его лицо в свете фар казалось белым, как мел. Под головой расплывалось темное пятно, которое смывал дождь. Я упала перед ним на колени. Дрожащими пальцами прижалась к шее, ища пульс. Молилась про себя: «Пусть живой, господи, пусть живой». Тишина. Кожа была ледяной. Он был мёртв.
Я медленно поднялась и посмотрела на дочь. Оля закрыла лицо руками, её плечи тряслись. Она бормотала, как в бреду: — Мама, я не хотела... Я его не видела... Он выбежал из темноты... Я не успела нажать на тормоз... Время остановилось. Я стояла посреди ночной трассы, под ледяным дождем, и понимала: жизнь закончилась. Прямо сейчас. Что будет завтра? Полиция. Наручники. Следственный изолятор. Суд. Колония. Мою девочку, мою домашнюю Олю, бросят в камеру к уголовницам. Это сломает её навсегда. У неё не будет будущего, не будет работы, не будет семьи. Клеймо на всю жизнь.
Решение пришло мгновенно. Оно было твердым и холодным, как сталь. Я шагнула к дочери, схватила её за плечи и встряхнула. — Слушай меня внимательно, — мой голос звучал чужим, низким. — Иди к моей машине. Садись на заднее сиденье. Закройся и сиди тихо. Ни с кем не разговаривай. Ты меня поняла? Она кивнула, глядя на меня пустыми глазами. Я проводила её взглядом. Убедилась, что она села в машину. Достала телефон и набрала 112. — Авария на повороте. Я сбила человека. Приезжайте.
Полиция и скорая приехали через пятнадцать минут. Врачи лишь накрыли тело. Полицейские начали оформлять ДТП. Я отвечала на вопросы спокойно, будто читала заученный текст: — Да, я была за рулём. Ехала слишком быстро, дождь, плохая видимость. Он выскочил внезапно. Я виновата. Один из инспекторов подозрительно покосился на две машины. — А вторая зачем? — Дочь позвонила, сказала, что машина заглохла, — не моргнув глазом соврала я. — Я приехала помочь. Решила сама попробовать завести её «Калину», села за руль... И вот. Не заметила парня.
Меня посадили в патрульную машину. Я обернулась. Через мокрое стекло своих «Жигулей» на меня смотрела Оля. Наши взгляды встретились. Я ждала... не знаю чего. Слёз? Крика «Мама, не надо»? Но я увидела только бледное лицо и страх. Она молчала. В отделении меня допрашивали два часа. Я подписала всё. Каждая моя подпись была гвоздем в крышку гроба моей свободы. Но я знала, ради чего это делаю.
Когда я вернулась домой под утро (меня отпустили под подписку о невыезде), Оля сидела на кухне. Она подняла на меня заплаканные глаза и прошептала: — Спасибо, мама... Я не знаю, что бы я без тебя делала. Я не ответила. Просто прошла в свою комнату и упала на кровать без сил. Я закрыла глаза и всё видела того мальчика на дороге. И понимала: я взяла на себя не просто вину. Я взяла на душу грех. Но я мать. Я должна защищать. Даже такой ценой.
Следующие два месяца прошли как в липком кошмаре. Допросы, адвокаты, бумаги. Государственный защитник, усталая женщина с папкой, сразу сказала: — Признавайте вину полностью, просите особый порядок. У вас положительные характеристики, ранее не судимы. Может, дадут колонию-поселение или условно. Я кивала.
Дома мы с Олей жили как чужие. Она была рядом, но будто за толстым стеклом. Ходила на учебу, возвращалась, запиралась в комнате. Мы почти не разговаривали. Я ловила на себе её взгляды украдкой. В них не было любви или благодарности. В них был страх и... облегчение. Холодный расчет. Она была рада, что гроза прошла мимо.
Суд назначили на октябрь. В тот день тоже моросил дождь. Я надела строгий черный костюм. — Ты поедешь со мной? — спросила я утром. Оля отвела глаза. — Мам, у меня сегодня важная пара в университете... Зачёт. Я не могу пропустить. Зачёт. Важнее суда, где её матери вынесут приговор за её преступление. Я промолчала.
Зал суда был старым, с обшарпанными стенами. В первом ряду сидели родители погибшего мальчика. Женщина в черном платке посмотрела на меня всего один раз. В её глазах было столько боли и ненависти, что мне захотелось исчезнуть. Я опустила голову. Прокурор запросил четыре года. Судья дал три года колонии общего режима. Три года. Когда на меня надевали наручники в зале суда, я искала глазами дочь. Но зал был пуст.
СИЗО встретило меня запахом хлорки, пота и дешевого табака. Камера на тринадцать человек, двухъярусные нары, вечный гул. Первую неделю я не спала. Я думала: «Как там Оля? Справляется ли? Плачет ли?». Я начала писать письма. Каждую неделю я отправляла домой конверт: «Доченька, не волнуйся, у меня всё терпимо. Как учеба? Не забывай платить за свет». Ответов не было. «Наверное, почта плохо работает», — успокаивала я себя.
Через два месяца меня этапировали в колонию. Барак на девяносто человек, работа на швейном производстве по восемь часов в день. Зарплата — копейки, всё уходило на иски. Я продолжала писать. Месяц, два, полгода. Тишина. Я спросила у цензора, уходят ли мои письма. — Уходят, Соколова, — ответила она равнодушно. — Все отправлено. Значит, она просто не отвечает.
Я подала заявление на свидание. Я так хотела увидеть её, обнять, сказать, что всё будет хорошо. Через две недели начальник отряда вызвала меня. — Отказ, Соколова. — Почему? — у меня перехватило дыхание. — Нарушений нет... — Дочь отказалась. Сказала, нет времени ехать. Учеба, работа. Учеба. Работа. Нет времени на мать, которая гниет в тюрьме вместо неё.
Удар, который сломал меня окончательно, случился на восьмом месяце. Женщина из соседнего отряда, которой родственники привозили распечатки из интернета, подошла ко мне в курилке. — Слышь, Петровна... Тут про твою дочь в соцсетях есть. Хочешь глянуть? Она протянула мне мятый листок. На цветном фото была Оля. Совсем другая. Короткая стрижка, яркий блонд, модный макияж. Она стояла на набережной в Сочи, в купальнике, с бокалом коктейля. Рядом обнимал её какой-то парень. Подпись гласила: «Новая жизнь. Новая я. Счастье есть». А в комментариях кто-то спросил: «Оль, а где твоя мама? Давно её не видно». Ответ Оли был коротким: «Мама умерла полгода назад. Сердце».
Земля ушла из-под ног. Буквы заплясали перед глазами. Умерла. Она похоронила меня. Ей было проще сказать всем, что я мертва, чем объяснять, где я и почему. Она стерла меня, как неудачный набросок, чтобы не портить свою красивую, солнечную жизнь у моря. В ту ночь я не плакала. Во мне что-то выгорело дотла. Я поняла: той матери, которая готова была умереть за дочь, больше нет. Она действительно умерла. Осталась только зэчка Соколова номер такой-то.
Я перестала писать письма. Я вычеркнула её из сердца, чтобы выжить. Я вышла по УДО через два года и восемь месяцев. У серых ворот колонии меня никто не встречал. Я и не ждала. Я вернулась в Тулу. Наш старый дом встретил меня заросшим бурьяном по пояс и выбитым окном на веранде. Оля здесь не появлялась годами. Внутри пахло сыростью и запустением. Вещи были разбросаны, на столе лежал слой пыли. Она просто бросила всё и уехала, не оглядываясь.
Работу найти было трудно. В школах и офисах, услышав про судимость, сразу указывали на дверь. Никого не волновало, за что и почему. Зэк — значит, второй сорт. В итоге я устроилась ночным сторожем на склад стройматериалов. Двенадцать тысяч рублей, холодная будка, собака на цепи. Это была моя новая жизнь.
Прошло три месяца. Я жила механически: работа, сон, дешевые макароны. Я ни с кем не общалась. А потом я встретила её. Я зашла в супермаркет за хлебом. У кассы стояла девушка в дорогом пальто, выбирающая элитный шоколад. Она смеялась, что-то рассказывая подруге. Я замерла. Это была Оля. Она выглядела великолепно. Ухоженная, сытая, счастливая. Она повернула голову. Наши взгляды встретились. На секунду её лицо исказила гримаса ужаса — будто она увидела призрака. Она узнала меня. Я сделала шаг вперед... Оля резко отвернулась, схватила подругу под руку, бросила корзину с продуктами и быстрым шагом направилась к выходу. Она почти бежала. Она сбежала от меня, как от прокаженной.
Я шла домой, и слезы текли по щекам. Не от обиды. От злости на саму себя. Я отдала ей всё: свободу, репутацию, здоровье, три года жизни. А она побрезговала даже поздороваться.
На следующий день я пошла в бесплатный центр психологической помощи. Я вывалила психологу всё. Я рыдала и кричала. — Вы не одна, — тихо сказала женщина-психолог. — Таких историй тысячи. Матери жертвуют собой, а дети принимают это как должное. Вам нужно научиться жить для себя.
Она предложила мне написать свою историю для местной газеты — анонимно, но честно. Я согласилась. Статья вышла через неделю. Эффект был разорвавшейся бомбы. Мне передавали мешки писем. Женщины писали: «Я взяла на себя кредит сына», «Я продала квартиру ради долгов дочери», «Я осталась одна». Я поняла, что моя боль — не уникальна. И это дало мне силы.
Прошел год. Я все еще работаю сторожем, но теперь я не чувствую себя пустой. Я веду небольшую группу поддержки для женщин, вышедших из тюрьмы. Мы собираемся, пьем чай, говорим. Я учусь жить заново. Я купила себе новые шторы. Завела кота.
Вчера вечером на мой телефон пришло сообщение с незнакомого номера. «Мама, это я. Я видела статью в газете... Я знаю, что это ты написала. Я хочу поговорить. Можно встретимся? У меня проблемы с парнем, мне не к кому пойти».
Я долго смотрела на светящийся экран. В старой жизни, три года назад, я бы побежала к ней босиком по снегу. Я бы всё отдала, чтобы помочь. Но той Марины Петровны больше нет. Я медленно набрала ответ: «Не знаю, о чем нам говорить. Ты сделала свой выбор, когда сказала всем, что я умерла. Мертвые не разговаривают и не решают проблемы. Живи своей жизнью. Я живу своей».
Я нажала «Отправить» и заблокировала номер. Положила телефон на стол, налила себе горячего чая и посмотрела в окно. Дождь кончился. Завтра будет солнечный день. И это будет мой день.