— Ну что значит «не хочу»? — голос свекрови дрожал, но не от волнения, а от возмущения. — Мы с отцом вам место уступаем, чтоб вам, молодым, проще было! А ты что? Привередничаешь?
Ирина держала телефон чуть на вытянутой руке, будто тот мог укусить. Из кухни тянуло запахом подгоревшей картошки — очередная попытка обеда пошла насмарку. Вода в чайнике начала кипеть, но она не спешила выключать. Пусть шумит. Хоть немного заглушит этот поток упрёков.
— Мы привыкли жить сами, Мария Николаевна, — старалась говорить спокойно. — Нас и здесь всё устраивает.
— Устраивает! — передразнила свекровь. — В своей коробке пятый этаж, лифт то работает, то нет. Алексей вечером с работы плетётся, устал, а ты его в тесноте держишь!
Ирина закатила глаза.
— Он взрослый человек, если хочет — пусть переезжает.
— Ах вот как! — теперь голос стал тише, холоднее. — Так ты нас разъединяешь? Семью рушишь?
Ирина почувствовала, как ладони вспотели. На обеденном столе, между остывшими пельменями и пустой кружкой, лежал телефон — молчаливый судья её «вины».
— Я просто хочу… жить нормально, — произнесла она тихо.
— Вот и живи, — отрезала свекровь и повесила трубку.
Картошка окончательно пригорела. В кухне запахло гарию. Она сняла с плиты сковородку, села на табурет и слушала, как из ванной гудит стиральная машина. Гул был упрямый, ровный, и вдруг показался ей спасительным — в нём не было ни обвинений, ни советов.
— Опять сцепились? — спросил Алексей вечером, кидая на диван куртку с мокрыми листьями. На рукаве — пятно, будто мазнул грязной тряпкой.
— Она звонила, — коротко ответила Ирина.
— Ну и? — Он уже открыл холодильник, вытаскивая кастрюлю с супом. — Надо было сказать, что подумаем.
— Я сказала «нет».
Крышка кастрюли лязгнула.
— Почему ты такая упрямая, Ира? Там дом, место, тёплая веранда, отец всё делает своими руками. Мы бы жили как люди.
— Как люди — это когда не надо спрашивать, можно ли дверь открыть, — резко бросила она.
Он промолчал. Потом плеснул суп в тарелку, сел и зажевал холодный хлеб. Ни слова. Только тихий стук ложки о миску.
Следующие дни потянулись липко. Мария Николаевна перестала звонить. Даже мужчине своему, Алексею-старшему, передала — мол, больше не набирай. Лёша тоже стал молчаливый, раздражённый. По вечерам сидел у телевизора, будто боялся повернуться к жене.
В квартире стало как-то искусственно тихо. Слышался даже тиканье настенных часов. Иногда капал кран — мерно, упрямо. Ирина подкладывала тряпку, но через час снова кап-кап.
— Отрежу воду совсем, если будешь дальше молчать, — не выдерживала она однажды вечером.
Он усмехался, не отрывая взгляда от экрана.
Именно в такие вечера ей хотелось собраться и уйти к подруге, хоть куда — лишь бы не сидеть вот так, в паре метров, и чувствовать, что чужой человек дышит рядом.
В пятницу она вернулась с работы позже обычного. На кухне пахло свежим хлебом — значит, Лёша заходил в пекарню. На столе стояла записка: «Поехал к родителям. Надо поговорить».
От этих двух предложений щемануло в груди. Слова простые, но настолько весомые, будто подписан приговор.
Она пошла по квартире, как будто проверяя — всё ли на месте. Куртка на вешалке, кружки помыты, шторы чуть приоткрыты. Атмосфера — чужая, настороженная.
Когда он вернулся, за окном уже темнело. Слякоть блестела в свете фонарей, отражаясь от мокрого асфальта.
— Они тебя на место быстро поставили, — первой заговорила Ирина, прежде чем он успел снять ботинки.
— Не начинай, — устало произнёс он. — Они просто хотят, чтобы мы были вместе. Семья — это не про квадратные метры.
— А я — про воздух, Алексей. Мне дышать с ними трудно.
— С тобой всё трудно! — бросил он раздражённо и захлопнул дверцу шкафа так, что посыпалась пыль сверху.
Суббота тянулась вязко. Он уехал рано, она даже не слышала, как хлопнула входная дверь. За окном моросил дождь, и теперь кран в кухне капал в такт с ним — будто насмехался.
Ирина заварила чай, посмотрела на телефон. Ни звонков, ни сообщений. Даже от свекрови — пустота. Всё стало чересчур ровно. И именно это было страшно.
После обеда в дверь позвонили. На пороге стоял курьер — передал пакет от родительской семьи мужа. Внутри — контейнер с котлетами и записка: «Чтобы хоть поела нормально». Подпись — «мама».
Она поставила контейнер в холодильник, не открывая. Было ощущение, что там не еда, а ультиматум.
Через час вернулся Алексей. Снял куртку, помялся в прихожей.
— Мама передавала. Ты видела.
— Видела, — коротко.
— Ну что ты... специально издеваешься?
— Они объявили бойкот, — Ирина смотрела прямо. — Теперь решили через еду действовать?
Он подошёл ближе, но не успел ничего сказать — телефон зазвонил. Звонила Мария Николаевна.
— Возьми, — шепнул он.
— Нет.
Он сжал губы. Сам поднял трубку:
— Да, мама. Мы дома... Нет, она не голодная... Нет, не уехала…
Ирина стояла у окна, глядя, как капли стекают по стеклу. Серое небо висело низко, будто давило на крыши домов.
— Мама просила передать, чтобы ты подумала, — наконец сказал он, убирая телефон. — Они стареют, им тяжело.
— А мне? Мне легко?
В ответ — тишина. Только гул стиральной машины из ванной, да звон капели с подоконника.
Вечером она долго искала пульт от телевизора — нашла под диваном. Села на край, включила какой-то кулинарный канал. В кадре женщина в фартуке смеялась, переворачивая блины. Ирина вдруг поняла, что эта радость — искусственная, как её собственная улыбка на семейных фото.
В дверях показался муж.
— Знаешь, — начал он осторожно, — я завтра всё-таки съезжу. Может, ты потом приедешь?
— Не приеду.
— Почему?
Она поднялась, подошла к нему. Между ними остался лишь шаг — тот самый, который каждый из них не решался сделать.
— Потому что если я приеду, назад уже не вернусь.
Он смотрел молча. Долго. Потом отвернулся, взял ключи и хлопнул дверью.
Она осталась стоять посреди комнаты, в свете тусклой лампы. Вода снова капала с крана. Где-то наверху глухо скрипнула половица — или ей показалось?
Вечер перетёк в ночь. Ирина легла, не включая свет. Сон не шёл. В голове — обрывки фраз, их голоса, запах котлет из холодильника, и странная мысль: ведь бойкот — это не про молчание, это про контроль. Тот же, только мягче.
В запахе затухающего ужина, в тишине, что давила не хуже слов, ей вдруг стало ясно: завтра всё изменится. Кто-то скажет лишнее, кто-то сделает шаг, с которого уже не свернёшь.
И в темноте рядом тихо щёлкнул замок входной двери.
Продолжение