— Значит, так, Димка, твоя мамаша сюда не въедет. Точка.
Вероника не кричала. Она говорила ровно, холодно, упираясь взглядом в пустую кружку на кухонном столе. За окном, в сыром ноябрьском полумраке подмосковного спального района, моросил мелкий противный дождь, превращавший серые панельные коробки в одну большую промокшую тряпку. В квартире пахло вчерашней яичницей и долго не выветриваемой сыростью от вечно мокрой обуви в прихожей.
Дмитрий, только что пришедший с работы и ещё не снявший куртку, замер посреди комнаты. Он держал в руках пластиковый пакет из «Магнита» с хлебом и молоком, и вид у него был такой, будто ему только что объявили о внезапном визите налоговой.
— Вер, ну что ты… — начал он, и в его голосе сразу послышался этот знакомый, въевшийся в подкорку за десятилетие брака, слизняковый тон оправдания. — Ты же знаешь, как там у неё с Андреем. Он совсем оборзел, она плачет…
— Пусть плачет в свою трёшку в Люберцах, у неё там две спальни и лоджия, — не отрываясь от кружки, перебила Вероника. — Или пусть едет к своей любимой дочери в Питер. Но сюда — нет. Сюда, в мою квартиру, которую я купила, пока ты в своём НИИ диссертацию жевал, — нет.
— Наша, — автоматически поправил Дмитрий.
— Моя, — уточнила Вероника, наконец подняв на него глаза. — В ипотеку, на которую ты за все семь лет, что мы тут живём, не внес ни копейки, потому что твоя «зарплата исследователя» уходила то на ремонт маминой кухни, то на её «срочное» лечение у мануальщика, то на подарок племяннику, которому, как выяснилось, был нужен не айфон, а новый велосипед. Ипотека — моя. Квартира — моя. Решение — моё. Не въезжает.
Дмитрий шумно выдохнул, швырнул пакет на стул и начал снимать куртку. Движения были резкие, обиженные.
— Она не навсегда! Пока разберётся с Андреем, пока продаст ту квартиру, купит здесь… Месяц, от силы два! Ты что, не понимаешь? Она в панике! Брат её, родной сын, наорал, выгнал, она вся на нервах!
— Ой, вся? — Вероника скривила губы в безрадостной улыбке. — А ну-ка, включи-ка ей, своей Галине Петровне, видео. Прямо сейчас. Пусть я посмотрю на эту панику. На этого загнанного зверька.
Дмитрий отвернулся, полез в карман за сигаретами. Он курил на балконе, но сейчас, видимо, правила отменялись.
— Не издевайся. Ты её не любишь, вот и всё.
— Любить? — Вероника фыркнула. — Дима, я её за человека-то перестала считать года три назад. После истории с моей премией. Помнишь? Я получила эти деньги, хотела нам с тобой на море съездить, хотя бы в Крым. А ты пришёл, такой несчастный, и сказал, что у мамы срочно лопнула труба и надо менять весь стояк, а у неё, бедной, все сбережения в долгосрочных депозитах. И мы отдали ей мою премию. А потом я случайно, чисто случайно, услышала, как она хвастается твоей тётке по телефону, какой у неё гениальный сын, какие дорогие обои он ей наклеил в прихожей. Обои, Дима! На мои кровные! Так что оставь свои «не любишь». Это не про любовь. Это про цирк с конями, где я десять лет подряд — лошадь.
Он закурил прямо на кухне, игнорируя её взгляд. Дым потянулся к потолку, впитываясь в шторы.
— Она же мать… Она меня однажды подняла. Отца не было. Она на двух работах…
— Не начинай! — голос Вероники дал трещину, но она взяла себя в руки. — Не начинай про её героизм. Я его уважаю. Но он закончился ровно тогда, когда ты получил свою первую зарплату. С тех пор она профессиональная мать-страдалица, а ты — её пожизненный спонсор и адвокат. И я устала, понимаешь? Устала жить втроём в браке, рассчитанном на двоих. Устала от её совков по телефону, от этих вечных «сыночек, мне бы хоть десять тысяч, я в аптеку», от её комментариев к моим фотографиям в соцсетях: «Верочка, что-то ты поправилась, а платье-то красивое». Я устала делить тебя с ней. Сегодня — последняя черта. Она может спать на вокзале, может к Андрею вернуться на коленях, может в своей трёшке заткнуть все трубы своими депозитами. Но порог этой квартиры она не переступит.
Молчание повисло густое, как ноябрьский туман за окном. Дмитрий докурил, раздавил о блюдце для гостей, которое Вероника терпеть не могла.
— Ты ставишь меня перед выбором, — тихо сказал он.
— Нет, — покачала головой Вероника. — Я информирую тебя о своём решении. Выбор — это всегда твоя прерогатива. Ты его делал каждый раз, когда переводил ей деньги. Делал его молча, за моей спиной. Сейчас просто картинка чётче. Или я, и моё «нет». Или она, и моё «до свидания».
— То есть шантаж? — он попытался вложить в слова силу, но получилось жалко.
— Реализм. У меня есть силы бороться с ветряными мельницами твоего чувства долга. У меня нет сил жить с этой мельницей на одной жилплощади в сорока метрах. Я сломаюсь. А я, знаешь, не хочу. Я ещё себя люблю, хоть чуть-чуть.
Дмитрий вдруг подошёл к столу, упал на стул напротив. Лицо его было серым, усталым.
— Вер, ну что я могу сделать? Она звонит, плачет… Я не могу ей сказать «нет»! Она мать!
Вероника смотрела на этого взрослого, почти сорокалетнего мужчину, кандидата наук, который боялся сказать «нет» своей матери больше, чем начальству, больше, чем миру, больше, чем ей. И в этот момент что-то внутри окончательно отщёлкнулось, как замок на чемодане, который ты, наконец, собрал.
— Можешь, — сказала она просто. — Ты просто боишься. Боишься её истерики, боишься, что она перестанет тебя любить, боишься чувствовать себя плохим сыном. И мне тебя… жаль. Искренне. Потому что у тебя никогда не было ни меня, ни себя. У тебя всегда была только она.
Он поднял на неё глаза. В них была паника, злость и растерянность.
— И что ты предлагаешь? Чтобы я ей отказал? Чтобы она одна там…
— Дима, — перебила Вероника, — она не одна. У неё есть квартира, которая дороже нашей в полтора раза. У неё есть сбережения, про которые мы с тобой можем только мечтать. У неё есть дочь и ещё один сын, который, видимо, таки нашёл в себе силы сказать «хватит». Она не беспомощная старушка. Она — взрослая, хитрая и очень расчётливая женщина, которая прекрасно играет на твоих чувствах. И играла всегда. Пока ты бегал вокруг неё, как преданный щенок, она прекрасно жила. И будет жить. Просто без твоих ежемесячных подачек и моих нервных клеток.
— Ты её ненавидишь.
— Да, — честно призналась Вероника. — Последние годы — да. Ненавижу за каждый твой украденный у нас вечер, за каждый наш сорванный план, за эту вечную тень за нашим столом, в нашей постели, в нашей жизни. И знаешь что? Эта ненависть стала последним тёплым чувством, которое у меня к ней осталось. Потому что уже дошло до полного, ледяного безразличия. И до тебя, если честно, почти тоже.
Он вздрогнул, словно его ударили.
— Что… что это значит?
— Это значит, что я устала. Устала ждать, когда ты повзрослеешь. Когда ты выберешь меня. Когда мы станем семьёй. Не «сынок и его мама», а муж и жена. Пора признать — этого не будет. Ты уже сделан. Ты — готовый продукт её воспитания. И переделывать тебя у меня нет ни желания, ни сил.
Она встала, подошла к окну. По стеклу стекали мутные капли.
— Завтра я еду к маме. На неделю. Кстати, да, к *моей* маме, которая ни разу за десять лет не попросила у нас ни копейки, хотя живёт на одну пенсию. Пока я буду away, ты можешь делать что угодно. Можешь съездить к ней, утешать. Можешь даже привести её сюда «на денёк». Но будь готов, что, вернувшись, я упакую свои вещи и съеду. Окончательно. Ипотеку буду платить сама, это не проблема. А ты ищешь, куда тебе идти. Можешь — к ней. В Люберцы. Два месяца, говоришь? Идеально. Как раз к Новому году обустроитесь.
Она повернулась к нему. Лицо его было искажено.
— Ты… ты бросаешь меня? Из-за этого? Из-за мамы?
Вероника рассмеялась. Коротко, сухо.
— Боже, Дима, да нет же! Я не бросаю. Я констатирую факт. Наш брак — это нерабочий механизм. В нём с самого начала был лишний винтик, который всё клинил. Я десять лет пыталась его то смазать, то игнорировать, то под него подстроиться. Не вышло. Он сломал всё. Пора признать поражение и выкинуть этот хлам на свалку. А тебя я не бросаю. Ты в нём, в этом механизме, остаёшься. Со своим главным винтиком.
Она прошла мимо него в комнату, начала доставать с верхней полки шкафа дорожную сумку. Действия её были спокойны, методичны. Внутри всё горело, но огонь этот был холодный, выжигающий дотла.
Из кухни донёсся её телефон. На экране — «Галина Петровна». Дмитрий, словно на автопилоте, потянулся к нему.
— Не бери, — бросила Вероника из комнаты, не повышая голоса.
— Но она волнуется! Она, наверное, про переезд…
— Дима, — она появилась в дверном проёме с охапкой футболок. — Сейчас прозвонит пять раз. Потом будет пауза. Потом она позвонит тебе. И ты, как послушный мальчик, снимешь трубку. И она скажет что-то вроде: «Сынок, я тут всё обдумала, не хочу вас стеснять, я, наверное, к Андрею попробую вернуться, хоть он и хамло, а вы живите счастливо». И сделает паузу, чтобы ты начал метаться и уговаривать её. Это отработанная схема. Прям по учебнику. Проверено.
Телефон, как по заказу, замолчал. Через десять секунд заиграла рингтоном трубка Дмитрия. Он посмотрел на экран, на Веронику. Его лицо было белым.
— Бери, — разрешила она. — Только включи громкую связь. Давай, послушаем последний акт этой мыльной оперы. Прямой эфир.
Он, завороженный, нажал кнопку.
— Мам?
— Димочка, сыночек, — голос Галины Петровны был влажным, дрожащим, идеально поставленным под слёзы. — Я тут всё обдумала. Не буду я вам жизнь портить, к вам переезжать. Я, наверное, к Андрюшке попробую вернуться, поползую, хоть он и хамло последнее, родной крови не пожалел… А вы с Верочкой живите дружно. Ты только не переживай за меня, я как-нибудь.
Дмитрий открыл рот, его взгляд метнулся к Веронике. Та, не отрываясь от упаковки косметички, медленно, очень выразительно улыбнулась и подняла большой палец вверх: мол, браво, играна на высшем уровне.
— Мам… — выдавил из себя Дмитрий. — Ты… ты не переживай так. Мы… всё решим.
— Что решать-то, сынок? — вздохнула в трубку Галина Петровна. — Невестка, я так понимаю, против? Ну, Бог ей судья. Она тебя, я вижу, под каблук уже затолкала. Жаль, я-то думала, вы семьёй будете, поддержите старую мать…
Вероника не выдержала, рассмеялась громко, откровенно. Смех прозвучал в мёртвой тишине кухни, как выстрел.
— Галина Петровна, здорово! — крикнула она через порог. — Прямо в яблочко! «Старая мать» и «невестка-мегера»! Классика жанра!
В трубке повисло ошеломлённое молчание. Потом голос мгновенно сбросил дрожь, став ледяным и колким.
— Вероника, ты слушаешь? Как некультурно. Мы с сыном разговариваем.
— А я как раз культуру и навожу, — парировала Вероника, подходя ближе. — Объясняю вашему сыну, что вы не «старая мать», а женщина в полном расцвете сил, с недвижимостью и сбережениями, которая мастерски разводит своих детей на деньги и нервы. И что его жена, та самая «мегера», устала это финансировать и терпеть. Поэтому ваш план «переехать на месяц» — не прокатит. Не въедете. Советую с Андреем мириться. Или дочь в Питер бесплатные билеты пусть пришлёт. Ваш сын — больше не ваш спонсор и не ваша эмоциональная сиделка. Всё, сеанс окончен. Дима, клади трубку.
Дмитрий смотрел на телефон, как кролик на удава. Его рука дрожала.
— Мам… я… перезвоню.
— Дмитрий, положи. Трубку. Сейчас, — голос Вероники стал стальным.
Он нажал на красную кнопку. Звонок прервался. В тишине было слышно, как за окном воет ветер и с крыши падает тяжёлая капля в железный слив.
— Ты… ты как с ней разговариваешь… — прошептал он.
— Как с токсичным человеком, который разрушает мою жизнь. Без церемоний. Поздравляю, Дима, ты только что впервые в жизни не стал тут же её утешать и что-то обещать. Это прогресс. Жаль, что лет на десять поздно.
Она вернулась к упаковке. Теперь она собирала документы, ноутбук, зарядки. Дмитрий сидел за кухонным столом, обхватив голову руками.
— Куда ты? Прямо сейчас?
— В гостиницу. Потом к маме. Не могу я здесь, понимаешь? Мне физически нечем дышать. Воздух здесь десятилетиями вытеснялся её присутствием, даже когда её не было. Он спёртый. Я задыхаюсь.
— И всё? Просто уйдёшь? Десять лет — и к чёрту?
Вероника остановилась у порога, сумка в руке казалась неподъёмной, но это была единственная тяжесть, которую она с радостью готова была нести.
— Не я ухожу, Дима. Я наконец-то остаюсь. Остаюсь с собой. А уходит иллюзия, что может быть иначе. Это хорошая новость. Ложка дёгтя в нашей бочке мёда закончилась. Вернее, выяснилось, что это была не ложка дёгтя, а целая бочка. А мёда-то и не было. Прости.
Она надела куртку, обула ботинки. Дмитрий не двигался.
— И что мне теперь делать? — спросил он глухо, в пространство.
— Выбирай, — сказала Вероника, открывая входную дверь. Холодный влажный воздух с лестничной клетки ворвался внутрь. — Наконец-то, сделай свой выбор. Но уже без меня в качестве приза. Позвони ей — и стань навсегда «сыночком». Не позвони — может, станешь когда-нибудь Дмитрием. Было бы интересно на это посмотреть. Но, увы, не с этой трибуны.
Дверь закрылась за ней с тихим, но окончательным щелчком. В пустой квартире остался только запах сигаретного дыма, вчерашней еды и гулкой, оглушительной тишины, в которой эхом висели её последние слова. Дмитрий сидел, уставившись в темноту за окном, где ноябрьская ночь заглатывала последние огни подъездов. А на столе, рядом с раздавленным окурком, его телефон снова загорелся синим светом. «МАМА». Он смотрел на него, не шевелясь. Выбор, наконец, был только его. И он был страшнее, чем любая ссора, любая истерика, любая пустая труба в Люберцах. Это был выбор между жизнью, которая была, и пустотой, которой, возможно, никогда и не было.
Финал.