— Мама, а папа когда из командировки вернется? — голос семилетней Иры дрожал, в нем слышались непролитые слезы.
Катерина, стоявшая у раковины и с силой оттиравшая давно уже чистую тарелку, замерла на мгновение. Пальцы ее, побелевшие от напряжения, вцепились в фаянс так, что казалось, вот-вот хрустнет. Она медленно повернулась, и лицо ее, еще недавно приятное и мягкое, теперь было искажено гримасой, в которой смешались обида, злость и какое-то ожесточенное торжество.
— Никогда, — выдохнула она, и слово это прозвучало тихо, но с такой ледяной, выверенной жестокостью, что у Иры похолодело внутри. — Он не вернется. Вообще. Поняла?
Девочка отшатнулась, будто ее ударили. Глаза ее, большие, карие, точь-в-точь как у отца, расширились от ужаса.
— Как… никогда? Он что… умер? — прошептала она, и голос сорвался на высокой, визгливой ноте.
Катя фыркнула, с силой поставила тарелку на сушилку. Звякнуло стекло.
— Нет, не умер. Жив-здоров, скотина. Просто мы ему больше не нужны. У него теперь новая жена, новая дочка. Красивая, наверное, умная. А ты ему не нужна. Бросил нас, как ненужные вещи. Всё, забудь его.
Она отвернулась к окну, за которым хмурился обычный серый день в спальном районе. Спина ее была прямая и неприступная.
Ира не плакала. Она стояла посреди кухни, в своих розовых носочках с кроликами, которые покупал папа, и чувствовала, как мир, такой прочный и понятный еще минуту назад, разлетелся на миллион острых осколков. Папа не умер, папа их бросил. Есть ли разница? Разница была в невыносимой, детской боли от предательства, которое она не могла осмыслить, но чувствовала всем нутром.
***
А начиналось всё, как в плохом романе, слишком наивно и слишком шаблонно. Катя и Владимир познакомились на первом курсе политехнического. Она — городская, из небогатой семьи с матерью-одиночкой. Он — парень из рабочей окраины, сирота, поднявшийся со дна жизни только за счет упрямства и цепкого ума. Их потянуло друг к другу.
В двадцать они уже расписались, ютились в комнатке в общаге, пахнущей супом и надеждой на светлое будущее. Через девять месяцев на свет появилась Ира. Денег не было совсем. Катя, сдав сессию на одни тройки, ушла в бессрочный академический и больше не вернулась к учебе. Володя метался между учебой, работой на стройке и ночными подработками — то грузчиком, то мойщиком машин.
Комната в общежитии была их крепостью и их тюрьмой. Стены, оклеенные ободранными обоями от прежних жильцов, помнили все: первый смех Ирочки, первую громкую ссору, первое горькое молчание, длящееся днями.
— Опять уходишь? Ну конечно! У тебя всегда работа! Целый день я тут одна, с этой крикуньей на руках, постирай, приготовь, в магазин сбегай по шестнадцать лестничных пролетов! А ты что? Пришел, поспал, и снова на работу! Удобно устроился! — голос Кати становился все пронзительнее, в нем звенела натянутая, как струна, усталость.
Володя, ссутулившись, зашнуровывал потрепанные рабочие ботинки. Лицо его осунулось, под глазами залегли синеватые тени.
— Кать, я же не на пикник. Копим же на свою квартиру. Чтобы у Иры своя комната была. Терпи.
— Терпи, терпи! Я уже терпеть не могу! Я не знаю, что ты там делаешь на этих ночных подработках! Может, с кем-то гуляешь, раз тебе дома тошно?!
— Да будь ты проклята со своей подозрительностью! — вырывалось у него иногда, и тогда он хлопал дверью так, что звенели стекла в окнах. А она оставалась одна, прижимая к себе испуганную Иру, и рыдала в подушку, не столько от злости, сколько от безысходности.
Им все-таки удалось взять в ипотеку однокомнатную «хрущевку» на окраине. Сырую, с кривыми стенами, но свою. Ира пошла в садик, Катя устроилась кассиром в супермаркет. Казалось, самое тяжелое позади. Но оказалось, что все эти годы они, как два поезда, мчались по параллельным путям, а теперь, когда дорога выровнялась, выяснилось, что между ними лежит глубокая, непроходимая пропасть. Общих тем не осталось. Тяготы сближали, а обыденность разъедала, как ржавчина. Они не разговаривали, только обменивались колкостями. Не ссорились, а воевали. Любовь, если она и была, давно превратилась в привычку, сдобренную обидами.
Однажды Владимир вернулся под утро, смертельно уставший после двенадцатичасовой смены на заливке бетона. В прихожей пахло сыростью и дешевым кофе. Катя, уже одетая, собирала Иру в сад.
— В унитазе течет. Надо бы вызвать сантехника, — бросила она, не глядя на мужа, застегивая на дочери куртку.
— Вызовем, — хрипло ответил он, снимая грязную куртку. — Кать, нам нужно поговорить.
— О чем? Опять о деньгах? — она наконец подняла на него глаза, и в них не было ничего, кроме усталой неприязни.
Владимир глубоко вздохнул, прошелся рукой по щетине. Он репетировал эту речь в уме сотни раз, но сейчас все слова казались неправильными.
— Я хочу развестись.
Тишина повисла в тесной прихожей густым, осязаемым полотном. Даже Ира замерла, чувствуя незнакомое, опасное напряжение между родителями.
— Что? — Катя произнесла это тихо, словно не расслышала.
— Развестись, — повторил он, уже тверже. — Мы… мы друг друга съедаем. Ничего хорошего уже не будет. Я устал и ты устала.
— Устал? — в ее голосе появились истеричные нотки. — От семьи устал? От дочери? Ах да, у тебя же, наверное, уже зазноба какая-нибудь нашлась! Молодая, бездетная!
Он помолчал, глядя в пол. Потом кивнул. Одним резким, отчаянным движением.
— Да. Есть… другая женщина. Её зовут Аня и она ждет ребенка. Моего ребенка. Я люблю ее и не хочу больше врать. Ни ей, ни тебе, ни себе. Я… я буду помогать Ире, конечно. Все, что положено по закону, и больше. Буду видеться. Это… это будет честнее.
Катя стояла, не двигаясь. Лицо ее стало абсолютно бесстрастным, каменным. Ира робко потянула ее за рукав:
— Мама, я боюсь…
— Молчи, — отрезала Катя, не глядя на дочь. Потом медленно подняла глаза на Владимира. В них бушевала такая буря ненависти и боли, что он невольно отступил на шаг. — Чтобы сегодня к вечеру тебя и твоего дерьма здесь не было. Понял? Вот это будет честно. Ира, пошли.
Она рванула дверь, вышла, таща за собой дочь. В последний момент, уже на лестничной площадке, Ира вырвала руку и обернулась. Папа стоял посреди прихожей, в своих рабочих штанах, одинокий и сломленный. Он поймал взгляд дочки, попытался улыбнуться, но получилась только жалкая, кривая гримаса. Дверь захлопнулась с глухим стуком. Они больше никогда не виделись.
***
Владимир уехал к Ане в тот же день. Он боялся скандала, боялся этой новой, страшной Кати. Развод она оформила быстро и жестко. На квартиру бывший муж не претендовал.
Катя отправила дочку на лето к бабушке, а сама продала ненавистную «хрущевку» чтобы быть подальше от всего, что напоминало о прежней жизни.
В середине августа, перед первым классом Иры, Владимир пришел в супермаркет. Он поджидал бывшую жену у служебного выхода. Увидев его, она замедлила шаг, лицо снова стало каменным.
— Катя, я хотел про школу поговорить. Что Ире нужно купить. Может… может, вместе поведем ее первого сентября? Я же отец...
Катерина остановилась в метре от него, скрестив руки на груди.
— Алименты платишь? Платишь! И на том спасибо. А в школу я ее сама отведу. У тебя теперь новая семья, новая дочь. Иди к ним и не отсвечивай тут.
— Я не отказываюсь от Иры! — в его голосе прорвалось отчаяние. — Я хочу ее видеть! Она же моя дочь!
— Твоя? — Катя язвительно усмехнулась. — Была бы твоя, ты бы не бросил нас, как мусор. Иру ты больше не увидишь. Я все уже решила. Квартиру продала, отсюда увольняюсь. Мы уезжаем в другой город. Она там в школу пойдет и жить будем там. И мой тебе совет, Володя, последний: сделай так, чтобы я тебя никогда больше не видела.
Она развернулась и пошла прочь, высоко держа голову. Он смотрел ей вслед, а в горле стоял горький комок. Он не сомневался, что она выполнит свою угрозу.
Так и вышло. Номер телефона Катя поменяла, адрес не оставила, с общими друзьями общение прекратила. С холодной, методичной жестокостью она принялась вытравливать из дочери любую память об отце, заливая ее ядом своих обид.
— Он нас бросил, поняла? Ему было с нами скучно, тяжело. Он нашел женщину побогаче, покрасивее. У них родилась дочка, и он ее, конечно, любит. А ты ему не нужна была. Ты — неудачное прошлое.
— Но он же говорил, что любит меня… — робко вставляла Ира.
— Врал! — отрезала Катя. — Все мужчины врут, запомни это. Твой отец — слабый, ничтожный человек. Мямля. Не выдержал трудностей, сбежал при первой же возможности к молодой юбке. И помер бы не жалко было, если бы не…
Она не договорила, но яд капал, капал, проникал в детское сознание, замещая теплые, смутные воспоминания о папиных объятиях, совместных прогулках, сказках на ночь — четкой, горькой картиной предательства.
Через три года Катя вышла замуж второй раз. За Артема, владельца небольшой, но успешной строительной фирмы. Он был старше ее на десять лет, спокойный, уверенный в себе. Он обожал Катю, ее жесткую, колючую красоту, и с искренней нежностью принял Иру. Заваливал их подарками.
Ира получила отдельную комнату, набитую куклами и конструкторами, потом самый крутой компьютер в классе, поездки на море. Он никогда не жалел денег. Ира постепенно привыкла к этому новому миру — миру достатка, стабильности, где все ее прихоти исполнялись по первому слову. Мир бедной «хрущевки», запаха куриного супа и вид усталого отца в замызганной рабочей одежде медленно тускнел, стирался, становился похожим на плохой, нереальный сон.
Однажды, лет через восемь после развода, Катя поехала по делам в родной город и встретила на улице старую знакомую по общежитию. Та, многозначительно причмокивая, сообщила новость:
— Твой-то бывший, Володя, бедолага, вдовцом остался. Жена его вторая от рака сгорела за три месяца. Дочку маленькую оставила, Настей звать. Теперь он один девочку растит.
Катя слушала, и на ее губах играла тонкая, едва заметная улыбка. В душе что-то ликующе взметнулось.
— Карма, — сказала она потом подруге по телефону, смакуя каждое слово. — Все возвращается бумерангом. Разбила чужую семью — получила свое. Теперь ее дочка сиротой при живом отце осталась. А моя Ира в это время в Париж на каникулах летает. Кто оказался прав? Кто выиграл?
Она чувствовала себя победительницей. Ее ненависть, тихая, растянутая на годы, наконец принесла плоды. Она вычеркнула Владимира не только из своей жизни, но и из жизни дочери, подменив его образом ничтожества.
***
Ира росла. Поступила на экономический факультет престижного вуза. Отчим купил ей однокомнатную квартиру в центре — для самостоятельной жизни. Она была уверенной, немного холодной, прекрасно одетой девушкой. О настоящем отце не вспоминала. Он стал абстракцией, символом слабости и предательства, карикатурой, нарисованной матерью.
Звонок раздался поздним вечером. На экране горело «Мама».
— Ира. Твой родной отец умер. ДТП. Похороны послезавтра. Я не поеду, а ты решай сама.
Голос у Кати был ровный, деловой, будто она сообщала о поломке стиральной машины. Ира замерла с телефоном у уха.
— Я… я тоже не поеду, — автоматически выдавила она.
— Ну и правильно, нечего там делать. Спокойной ночи.
Разговор был окончен. Ира опустила телефон, села на диван. Смерть отца, или чужого человека....
Почему же тогда внутри все сжалось в тугой, болезненный ком? Почему перед глазами поплыли обрывочные картинки: сильные руки, подбрасывающие ее к потолку; смех над ее глупой шуткой; запах дешевого одеколона и сигарет…
Она тряхнула головой, пытаясь отогнать наваждение. «Он бросил тебя. Он не любил. Он — никто». Мамины мантры, выученные наизусть.
Но ночь не давала спать. Ира ворочалась, и из глубин памяти, вопреки всем запретам, всплывали подробности. Как он учил ее завязывать шнурки, бесконечно терпеливо. Как читал «Муху-Цокотуху», изображая голосом всех героев. Как однажды, когда она упала с качелей и разбила коленку, он нес ее на руках пять кварталов до дома, прижимая к груди и шепча: «Доченька, моя хорошая, сейчас все пройдет».
К утру она поняла, что поедет. Не для него, для себя. Чтобы поставить точку. Чтобы увидеть его в гробу и навсегда выжечь последние сомнения.
***
Похороны были бедными. Горстка людей у открытой могилы на заброшенном кладбище. Гроб закрытый.
— Лицо сильно пострадало, — шепнула какая-то женщина.
Ира стояла в стороне, в дорогом черном пальто, чувствуя себя чужой. Ее взгляд упал на худенькую девочку-подростка, стоявшую у самого края могилы. Она рыдала беззвучно, лишь плечи судорожно вздрагивали. Сестра. Настя. Продукт того романа, что разрушил детство Ирины.
На поминках, в тесной кухне хрущевки, которую, видимо, снимал Владимир, Ира сидела молча, наблюдая. Девочка, Настя сгорбилась и не притрагивалась к еде. Лицо ее было бледным, опухшим от слез.
— Жалко девчонку-то, — донесся до Иры шепот. — Ни родни, никого. В интернат теперь дорога. Отец-то один ее и поднимал, как мог. А теперь вот…
Ира смотрела на сестру. Внутри что-то екнуло, но тут же поднялась знакомая, выпестованная годами волна ненависти. «Из-за нее. Из-за нее и ее матери все это. Они отняли у меня отца. Она виновата».
В этот момент Настя подняла голову, их взгляды встретились. В больших, серых, залитых слезами глазах девочки Ира прочла такой бездонный, животный ужас и одиночество, что ей стало физически нехорошо. Она резко отвела глаза, встала и, не прощаясь, вышла на улицу. Ей не было жаль. Нет! Она была убеждена в своей правоте.
***
Прошел почти год. Жизнь Иры шла своим чередом: сессии, встречи с друзьями, поездка с отчимом и матерью на курорт. Но что-то сломалось внутри. Картинка, столько лет казавшаяся четкой, расплывалась. Она стала замечать, как мать говорит об отце: с той же ледяной злобой, даже после его смерти. Как перевирает факты, как яростно отмахивается от любых вопросов.
— Мам, а почему он ни разу не попытался найти меня? Написать? Приехать хоть на день рождения? — спросила она как-то за ужином.
Катя помрачнела.
— А кому он был нужен, этот неудачник? Да я бы на порог не пустила! Адреса ему не давала, телефон не сообщала. Он и не искал, плюнул и забыл!
— Значит, ты ему просто не давала этого сделать? — тихо проговорила Ира, и в голове ее что-то щелкнуло.
— Ира, хватит! — голос матери стал опасным, шипящим. — Он был мямля, тряпка и подлец. И он уже умер. О чем тут говорить?!
Но Ира начала копать. Осторожно, через общих, давно забытых знакомых в соцсетях она узнала, что отец после смерти второй жены один тянул Настю, работал на двух работах, но девочку в интернат не отдал. Что он пытался через суд установить встречи с Ирой, но Катя, сменив фамилию и город, сделала это невозможным. Что он хранил ее детские фотографии. Что погиб, выезжая с ночной смены — уснул за рулем, возвращаясь к спящей дочери.
Она поехала на кладбище. На могиле отца, скромной, уже заросшей травой, стоял простой гранитный памятник. Его поставили, как выяснилось, бывшие коллеги вскладчину. На камне была фотография. Отец смотрел на нее не старый, не больной, а каким она его помнила, с мягкой, затаенной улыбкой в глазах.
Ира смотрела на это лицо, и стена, выстроенная годами, дала трещину, а затем рухнула с оглушительным внутренним грохотом. Отец был не монстр, он был обычный человек. Уставший, запутавшийся, совершивший ошибку, но любивший ее.
А мама лишила этого. Украла детство, отца, сестру.
Она узнала, куда определили Настю. Интернат в промзоне на окраине. Старое, мрачное здание из силикатного кирпича. Ира купила фруктов, конфет, новую куртку.
В холле пахло капустой и дезинфекцией. Ирина ждала, нервно теребя ручку пакета. И вот по лестнице спустилась Настя. Похудевшая, в старом, не по размеру большом свитере. Увидев Иру, замерла на ступеньке, глаза округлились от непонимания.
Ни слова не было сказано. Ира раскинула руки. Настя медленно сделала шаг, потом другой, и бросилась в эти объятия. Они стояли, прижавшись друг к другу, и обе заплакали.
***
Катя встретила решение Иры взять опеку над Настей как личное предательство. Разразилась буря, какой не было даже после ухода Владимира.
— Ты с ума сошла! Взять эту… эту замухрышку от той твари, что семью разбила?! Да она в отца своего пойдет, подлая такая же! Предаст тебя при первой же возможности!
— Она пятнадцатилетняя девочка, которая осталась одна, мама! — кричала Ира в ответ, впервые в жизни не сдерживаясь. — И она моя сестра! Кровная! В отличие от тебя, я не собираюсь мстить детям за грехи родителей!
— Я все для тебя делала! Всю жизнь на тебя положила! А ты… ты на сторону того подлеца встала! — в голосе Кати послышались рыдания, но это были слезы бешенства, а не горя.
— Ты делала все для себя! Чтобы отомстить, чтобы доказать, что ты лучше! Ты украла у меня отца, ты отравила мне душу! И знаешь что? Ты проиграла. Он все равно оказался лучше. Он не бросил свою дочь и не хотел отказываться от меня.
Она повесила трубку. Их отношения с матерью после этого надломились, стали формальными, холодными. Отчим пытался их мирить, но безуспешно. Катя не простила.
Борьба за опеку была долгой и изматывающей. Пришлось перевестись на заочное, устроиться на полную ставку, чтобы подтвердить доход. Суд, органы опеки, бесконечные справки. Настя сначала дичилась, была замкнутой, ждала подвоха. Но постепенно, под напором терпения и упрямой, незнакомой ей заботы сестры, оттаяла. Она оказалась тихой, умной девочкой с удивительным, как у отца, талантом к рисованию.
***
На вторую годовщину смерти Владимира они поехали на кладбище вместе. Настя несла небольшую охапку осенних астр. У могилы было прибрано. На камне лежали две скромные гвоздики — видимо, от бывших коллег.
Сестры стояли рядышком, молча. Потом Настя тихо сказала:
— Он много про тебя рассказывал. Говорил, что ты умная и добрая. Что вы с мамой просто уехали далеко, и ему трудно. Я… я его иногда ненавидела за это. За то, что у него есть другая дочь, которую он любит больше. А он… он просто по тебе скучал.
Ира сжала ее руку. Она смотрела на фотографию. На лицо отца, которое теперь казалось таким родным и таким бесконечно далеким.
— Я тоже скучала, — прошептала она. — Просто не знала об этом.
Ветер шевелил их волосы, срывал с деревьев последние листья. Они стояли у камня, за которым лежали обломки двух детств, обиды, ложь и несправедливость. Но здесь же, в холодном осеннем воздухе, начиналось что-то новое. Хрупкое, еще неокрепшее, но свое. Они были сестрами. И у них, наконец, не было секретов друг от друга. Они обе смотрели на отца, а он, с гранитного снимка, казалось, смотрел на них — на обеих своих дочерей, которые нашли друг друга сквозь время, горе и чужую злобу.