Он услышал этот звук ещё из прихожей. Тот самый, особый, нервный скрежет ножа по хлебной корочке. Скрип, в котором слышалось не «сейчас будет бутерброд», а «сейчас будет суд». Он заглянул на кухню.
За столом сидела его жена. Перед ней лежал не завтрак, а вещественное доказательство — ломтик хлеба. В руке — смартфон. На экране, как всегда, человек с лабораторной чистотой лица и в белом халате (почему они все в халатах?) вёл неторопливый рассказ о коварстве глютена. Её взгляд метался между экраном и едой, словно она пыталась обнаружить невидимые глазу ядовитые узоры на безобидной краюшке.
— Ты же понимаешь, что это нельзя? — её голос был негромким, но в нём вибрировала сталь убеждённости, выкованная за месяц просмотров. — Глютен. Это же… очевидно.
Для неё теперь многое стало «очевидно». Молочка — зло. В ней либо лактоза, либо казеин, а в особо коварных продуктах — оба. «Два по цене одного, — как-то мрачно заметила она, — Гитлер и Сталин в одной упаковке». Овсянка оказалась предательницей с авенином. Мир паслёновых — помидоры, баклажаны — превратился в партизанский отряд лектинов. А картошка… Картошка стала абсолютным злом. Крахмал плюс лектины. Настоящий пищевой апокалипсис в мундире.
Он наблюдал, как её мир сжимается до диагонали экрана. Гречка смотрела косо и как-то подозрительно. Орехи таили в себе фитиновую кислоту — мины замедленного действия. Авокадо, этот маслянистый фрукт, был объявлен врагом просто потому что он фрукт, а фрукты, как известно, подлецы ещё те. Кофе — напиток для самоубийц, взрывающий кортизол. «Хуже только виски, — вздохнула она, разглядывая бутылку в баре. — Оно, кстати, тоже среднего рода, как и авокадо. Странно».
Он смотрел на её лицо. В нём не осталось и тени той женщины, которая могла залпом выпить сладкий капучино и закусить круассаном. Теперь это было лицо исследователя токсинов, сапёра на минном поле супермаркета. Мясо — это был уже не ужин, а историческое преступление. Рыба — выбор между ртутью и про-воспалительными омега-6. Даже невинная цветная капуста оказалась подлым диверсантом с гойтрогенами, готовым подорвать щитовидную железу.
Методы приготовления тоже попали под тотальный запрет. Жарить? Ни в коем случае! Это же гликирование — страшнее ядерной зимы. Есть сырым? Так можно съесть сами защитные токсины растений, их крик о помощи, превращённый в химическую формулу. Варить? Это вообще путь в никуда. Варка уничтожает последние витамины, расщепляет минералы и, если вы не знали, беспокоит далёкие звёзды на краю Вселенной, которые, хрупкие как стекло, схлопываются по десятку от одного только звука кипящего чайника.
— В идеале, конечно, фотосинтез, — бросила она вчера, глядя на закат. — Питаться солнечной энергией. Пауза. — Но это фотостарение. Морщины. А диетолог из ленты говорит — это смерть.
И сейчас, глядя на её ссутуленные плечи, на тонкую шею, напряжённую как высоковольтный провод ЛЭП, его охватила не ирония, а острая, физическая тоска. Тоска по её громкому смеху, по липким от теста пальцам, по воскресной кухне, залитой солнцем и запахом чего-то запрещённо-вкусного.
Он молча встал. Прошёл к холодильнику. Без раздумий вынул яйца, пакет обычной муки, бутылку молока «для гостей». Из глубин шкафа извлёк пол-литровую банку абрикосового варенья, на которой уже образовалась благородная патина забвения. Начал стучать мисками, громко взбивать тесто венчиком, нарушая гробовую тишину кухни, где царил культ чистоты.
— Что ты делаешь? — она обернулась. В её глазах был чистый, немой ужас, будто он замешивал не тесто, а цианистый калий.
— Блины, — просто сказал он, наливая первую порцию на раскалённый чугун. Шипение масла прозвучало как аплодисменты.
— Ты с ума сошёл? Там же… там всё! Весь список! Глютен, лактоза, быстрые углеводы… Это же яд чистой воды!
— Абсолютно, — кивнул он, не отрываясь от сковороды, где кружевной край блина начинал золотиться. — Натуральный, концентрированный, смертельный яд.
Он смахнул первый блин на тарелку. Щедро, с вызовом, положил сверху кусок сливочного масла. Зачерпнул полную ложку янтарного варенья с целыми дольками абрикосов. Не стал искать приборы. Просто протянул ей тарелку. Чтобы брала руками. Чтобы обжигалась. Чтобы чувствовала.
Она смотрела то на дымящийся золотой ароматный диск, то на его спокойное лицо. В её глазах бушевала гражданская война. С одной стороны — армия страхов, голоса в халатах, горы научных (и не очень) статей. С другой — тихий, забытый отряд памяти. Памяти вкуса. Памяти тепла. Памяти счастья, которое не имеет химической формулы.
Она медленно, будто преодолевая невидимое сопротивление воздуха, отодвинула смартфон. Экран, погаснув, стал чёрным безразличным зеркалом. Она взяла тарелку. Взяла пальцами край блина. Поднесла ко рту. И зажмурилась.
А он в этот момент повернулся к окну, делая вид, что его невероятно заинтересовал грузовик под окном. Потому что увидел краем глаза, как по её щеке, по самой той, где легла едва заметная морщинка от беспокойства, покатилась одинокая, блестящая слеза. Она смешалась с капелькой растопленного масла и абрикосового сиропа на её губах. Это были не слезы отчаяния. Это было солёное, живое признание в том, что она наконец-то вспомнила вкус не еды, а жизни. И этот вкус оказался слаще любого одобрения алгоритма.