Я до сих пор иногда ловлю себя на том, что, заходя в нашу квартиру, машинально разуваюсь у порога и оглядываюсь, как в гостях. Хотя уже почти год как замужем, а ключ от двери лежит в моём кармане, а не у кого‑то из хозяев. Всё равно — чужие обои, чужой сервант с фарфоровыми пастушками, чужой запах — смесь дешёвых духов свекрови и старого ковра. Моя только кружка с отколотой ручкой на кухне да халат, который я купила на распродаже, когда ещё была невестой.
В тот вечер мы с Серёжей возвращались от его знакомого. Я держала пакет с пирожками на коленях и думала только о том, как бы успеть закинуть стирку и доползти до кровати. Небо за стеклом было тяжёлым, свинцовым, мокрый снег летел прямо в лобовое стекло, дворники скрипели, оставляя грязные дуги.
Серёжа нервничал. Он всегда за рулём становился другим — резким, сжатым. Пальцы белели на руле.
— Ты бы помедленнее, — тихо сказала я, когда он втиснулся между двумя машинами, выезжая на перекрёсток.
— Не учи, — отмахнулся он. — И так весь день нервы. Если я ещё и из‑за пробок опоздаю, нас всех разнесут.
Я хотела спросить, кто такие «нас всех», но в этот момент впереди мигнул жёлтый, и он, вместо того чтобы остановиться, нажал на газ. Мы проскочили уже откровенно на красный. Я даже успела вдохнуть, чтобы возмутиться, как сбоку вспыхнул синий огонёк, и из‑за остановки осторожно выехала машина с полосами.
— Всё, приехали, — выдохнула я.
У Серёжи сразу осунулось лицо. Щёки, только что румяные от тепла в салоне, побледнели.
— Только не это… — прошептал он. — Только не сейчас.
Инспектор подошёл неторопливо, как будто гулял. Постучал по стеклу. Серёжа послушно опустил его.
— Нарушаем, гражданин водитель, — голос был уставший, но без злобы. — На красный проскочили, да ещё и через двойную сплошную заодно. Документы предъявите.
Серёжа полез в бардачок, и пачка каких‑то квитанций вывалилась прямо мне на колени. Я заметила знакомые розовые бланки — неоплаченные штрафы. Инспектор тоже их увидел, глаза у него сузились.
— У вас, похоже, история уже есть, — протянул он. — Права ваши, пожалуйста.
Серёжа подал, руки дрожали. Я смотрела на него сбоку и не узнавала: губы поджаты, взгляд бегает, дыхание частое.
— Девушка, — вдруг повернулся ко мне инспектор, — вы ведь рядом сидели, всё видели. Кто принял решение ехать на красный?
Я растерялась.
— Он… — начала я и замялась, чувствуя, как Серёжа ногой больно толкает меня в щиколотку.
— Мы спешили, — выдавила я, отводя глаза.
Инспектор вздохнул и жестом предложил выйти. Холодный воздух ударил в лицо. Снег сразу прилип к ресницам. Мы стояли под жёлтым фонарём, и мне казалось, что весь перекрёсток смотрит на нас.
— Понимаете, — спокойно начал он, — у вашего мужа уже есть серьёзные нарушения. Тут вплоть до лишения. А с учётом повторности могут и дело возбудить. Вам это надо?
Серёжа, услышав, будто ожил, подскочил ко мне.
— Лена, — прошептал он, хватая меня за локоть, — если меня сейчас лишат, нам конец. Ты не понимаешь.
— В каком смысле — конец? — спросила я, чувствуя, как поднимается привычная тревога.
— На работе сразу спросят, что за водитель без прав. Уволят. А у нас и так едва хватает на коммуналку. Мама вообще слечь может, ей только повод дай. Ты же знаешь, как она всё воспринимает. Да и в глаза ей посмотри, если узнает, что из‑за тебя меня добили.
Последняя фраза ударила больнее всего. Он так ловко перевернул: уже не его нарушение, уже я виновата, потому что «не уберегла».
— И что ты предлагаешь? — спросила я глухо.
Инспектор, как будто дав нам время, отошёл к своей машине, разговаривал по рации. Серёжа наклонился почти к самому моему уху.
— Скажи, что ты была за рулём. У тебя чистая история. Тебе выпишут штраф, максимум по голове настучат, и всё. Права не тронут. А меня — всё, закопают. Там же уже срок светит, понимаешь? Реальный. Ты хочешь, чтобы я… — он осёкся, глазами показал куда‑то вниз, словно под землю.
У меня закололо в висках.
— Серёжа, ты о чём? Какой срок, ты… преувеличиваешь.
— Ничего я не преувеличиваю! — прошипел он. — Я узнавал. Если сейчас ещё один протокол на меня — они всё сведут в кучу. Я тебе клянусь. Лена, ну пожалуйста. Ты же моя жена. Ну один раз в жизни сделай для нас что‑то по‑настоящему. Или ты думаешь только о себе?
Он умел так говорить, что я сразу чувствовала себя неблагодарной. Перед глазами вспыхнул образ свекрови: как она сидит на кухне, закутавшись в платок, и повторяет своим жалобным голосом: «Моего мальчика ломают, никто за него горой не стоит».
Я вдохнула холодный воздух, он обжёг горло.
— Ладно, — сказала я. — Ладно. Скажу, что вела я.
Я повернулась к инспектору, который уже шёл обратно, и вдруг краем глаза заметила мигающий огонёк под зеркалом. Наш видеорегистратор. Он тихо щёлкнул, сохраняя файл. Я по привычке, как всегда, проверяла, включён ли он, когда мы выезжали, но сейчас об этом забыла. В голове мелькнула мысль: «А ведь всё записалось…»
Инспектор выслушал мою путаную речь, потом ещё раз посмотрел на меня, на Серёжу, на регистратор. Глаза у него стали жёстче.
— То есть, — уточнил он, — вы утверждаете, что именно вы были за рулём?
— Да, — ответила я, чувствуя, как предательски дрожит голос.
Он долго что‑то заполнял на капоте своей машины. Чернила плохо ложились на мокрую бумагу, он сердито тёр рукавом капли. Затем повернул ко мне бланк.
— Здесь распишитесь. И здесь. Статья серьёзная, вы осознаёте?
— Серьёзная — это насколько? — глупо спросила я.
— До лишения права управления и до возбуждения дела, — отрезал он. — А дальше уже как решат. Всё зависит от совокупности. Вам ещё завтра в отдел явиться нужно, объяснения дать.
Слова «возбуждение дела» и «как решат» свалились на меня ледяной глыбой, но рядом стоял Серёжа и почти незаметно сжимал мою руку. Я взяла ручку и расписалась, не читая. Внутри всё зазвенело: «Это же муж, он не даст…»
Когда инспектор ушёл к своей машине, Серёжа резко обнял меня за плечи.
— Ты умница, — зашептал он. — Ты моя спасительница. Всё будет хорошо, слышишь? Мы всё разрулим. Запись с регистратора я уже стёр, там ничего нет. Никто не докопается.
— А зачем стирать? — машинально спросила я.
— Мало ли. Меньше следов — спокойнее спать. Садись, замёрзла вся.
Дорогу домой я почти не помню. Снег, редкие огни, тёмные окна чужих квартир. В голове стучало только одно: «Срок… дело… как решат…» Я пыталась прицепиться к его «умница» и «спасительница», как к спасательному кругу. Муж же, значит, поддержит, не бросит.
Когда он ключом повернул замок, из квартиры пахнуло чем‑то знакомым, тяжёлым — наваренным супом, моющим средством с резким запахом лимона и ещё чем‑то тёплым, домашним. Я сразу поняла, что у нас гостья, ещё до того, как увидела её.
Свекровь стояла посреди нашей маленькой комнаты в своём старом халате в цветочек и расправляла на кровати свежие наволочки. Вокруг — открытые чемоданы, аккуратно разложенные стопки её платьев, какие‑то коробки.
— О, пришли, — радостно воскликнула она, даже не взглянув на нас как следует. — Я тут уже почти всё разложила. Наконец‑то по‑людски жить будем.
— Мама? — Серёжа моргнул. — Ты… уже переехала?
— А что тянуть, сынок? — она хлопнула ладонью по подушке, выравнивая её. — Я всё решила. Там, в общаге, дышать нечем, а здесь простор. Вот тебя скоро посадят, а мы с тобой, Лёнечка, наконец‑то как люди заживём, — она повернулась ко мне и широко улыбнулась, будто сказала что‑то приятное.
Меня подбросило, как от пощёчины.
— Простите, что вы сказали? — тихо переспросила я, хотя услышала каждое слово.
— А что тут такого, не делай такое лицо, — свекровь махнула рукой. — Ты же сама всё подписала, Серёжа мне уже позвонил, рассказал. Там статья серьёзная, да, сынок? — она обернулась к нему, но он отводил глаза, делая вид, что развязывает шнурки.
— Мама, хватит, — пробормотал он. — Не начинай.
— А что «не начинай»? Я для вас стараюсь. Сейчас, как Лёнку твою… того… осудят, — она как‑то брезгливо дёрнула плечом, — мы быстренько всё переоформим. Квартиру на тебя перепишем, наконец‑то порядок наведём. Девка она, конечно, не чужая, но у тебя должны быть другие перспективы. Ты у меня золотой, без всякой обузы проживёшь, увидишь.
Слова «переоформим» и «обуза» зацепились за что‑то внутри и потянули за собой цепочку воспоминаний. Недавний его звонок кому‑то шёпотом на кухне: «Да, скоро решится, потерпи ещё месяц». Незаметно сложенная на тумбочке пачка каких‑то бумаг, которую он отдёрнул, когда я вошла. Частые разговоры с матерью за закрытой дверью спаленки, обрывающиеся, как только я приближалась.
Я стояла посреди коридора в мокрых ботинках, и от ступней растекались лужицы. Сердце билось ровно и медленно, будто куда‑то провалилось. Вместо привычного липкого комка вины поднималось что‑то другое — холодное, как лёд в январской луже.
— Значит, вы уже всё решили, — сказала я, удивляясь спокойствию собственного голоса. — И за меня, и за квартиру, и за «перспективы».
Свекровь фыркнула.
— А что тут решать? Ты же сама подписала. Никто тебя за руку не тянул. Женщина должна думать головой, прежде чем за руль садиться. Вот посидишь, может, умнее станешь.
Серёжа наконец поднял взгляд. В нём мелькнуло что‑то похоже на жалость, но быстро погасло.
— Лена, не начинай, — устало сказал он. — Сейчас всем тяжело. Ты сама согласилась, помнишь? Никто тебя не заставлял. Мы… мы потом всё уладим. Сейчас главное — не истери.
Я почувствовала, как где‑то глубоко внутри что‑то щёлкнуло. Так же тихо, как щёлкает видеорегистратор под зеркалом.
Ночью они оба спали крепко. Свекровь похрапывала на нашей с Серёжей кровати, заняв мою половину, как будто всегда здесь лежала. Мы с мужем перебрались на раскладной диван в комнате, которую я ещё называла «нашей», хотя на полках стояли его детские фотографии и его же кубки за какие‑то школьные соревнования.
Я лежала с открытыми глазами и считала удары часов в коридоре. Когда стрелка перевалила за полночь, я осторожно вывернулась из‑под его руки, которая тяжелым поленом лежала у меня на талии, и на цыпочках вышла в прихожую. На кухне мигал тусклый огонёк чайника, пахло вчерашним супом и чем‑то кислым. Я выдвинула ящик, достала маленький фонарик, который прятала ещё с тех времён, когда боялась ходить ночью в туалет в незнакомой квартире.
Видеорегистратор лежал там же, где Серёжа бросил его вечером, даже не потрудившись отнести в комнату. Чёрный прямоугольник с крошечной трещинкой сбоку. Я взяла его в руки, и они неожиданно перестали дрожать. Всё внутри стало чётким и ясным.
«Запись стёрта, — вспомнились слова мужа. — Никто не докопается».
Я подключила прибор к старому телевизору на кухне. Экран вспыхнул серым мерцанием, зашипел. Пальцы нащупали нужную кнопку, и вдруг — наш салон, перекрёсток, жёлтый свет, который сменяется красным.
Я смотрела, как мы проскальзываем вперёд, как сбоку появляется машина с полосами. Сердце билось ровно. Потом — наш разговор. Каждый вздох, каждое слово Серёжи, произнесённое шёпотом, но отчётливо слышное: «Скажи, что ты была за рулём… У меня уже срок светит… Это твой долг как жены…»
Я перемотала чуть назад — и замерла. До остановки нас, ещё до перекрёстка, в салоне уже кто‑то говорил. Свекровь. Я вспомнила: мы заезжали за ней на остановку по дороге к знакомому. Она сидела сзади, тихая, как мышь, всю дорогу молчала. Я тогда даже подумала, что она обиделась на что‑то. А вот она, на записи, наклоняется вперёд и шепчет сыну:
«Ты смотри, не упусти момент. Если опять нарушишь при ней, пусть уже она отвечает. У неё чисто, а тебя давно пасут. Только всё аккуратно делай, без глупостей. Я документы уже подготовила, как только дело заведут — сразу к нотариусу. Надо из этой девки вылезти, пока не посадили тебя, а то совсем задавит».
У меня пересохло во рту. Я слушала, как мой муж, мой законный муж, кивает и отвечает: «Да понял я, понял. Только ты потом не жалуйся, если она устроит скандал». И голос свекрови, ленивый, уверенный: «А что она сделает? Кто ей поверит? Женщинка без прописки, без родственников, без денег. Сидеть будет тихо, как мышка».
Фраза «без прописки» уколола больнее всего. Да, я приехала в этот город за Серёжей, оставив родителей далеко. Квартира была записана на его имя, я всё это знала и всё равно верила, что дом — наш. Что семья — наша общая.
Запись закончилась тем, как инспектор подходит к машине, а я ещё даже не понимаю, что меня уже продали, тихо, заранее, как ненужную вещь.
Я выключила телевизор, и темнота кухни стала плотной, почти осязаемой. Тишину нарушало только тиканье часов и далёкое сопение свекрови. Страха не было. Было ощущение, что в руки мне положили тяжёлый холодный ключ.
«Хорошо, — подумала я, задвигая регистратор обратно в ящик. — Поиграем по вашим правилам. Только я тоже буду играть».
Утром свекровь носилась по квартире, как ураган. Звенела посуда, хлопали двери шкафов, пахло жареными котлетами. Она уже развесила свои полотенца в ванной, сложила мои вещи в один нижний ящик, освободив себе весь шкаф.
— Я тут подумала, — говорила она, не глядя на меня, — когда всё утрясётся, стенку эту снесём, кухню расширим. Нам с Серёжей простор нужен, у нас ещё жизнь впереди. А ты, Лена, не переживай, тебе там, где ты окажешься, думать о ремонте не придётся.
Серёжа сидел за столом с чашкой чая и сосредоточенно в телефоне что‑то считал.
— Месяцев шесть, не меньше, — пробормотал он. — Плюс пока следствие, плюс рассмотрение… Это если повезёт.
— Что ты там бормочешь? — спросила я, застёгивая пальто.
Он вздрогнул.
— Да так, прикидываю. Сколько… времени займёт это всё. Чтобы… подготовиться.
— Ну вот и готовьтесь, — кивнула я. — А я поеду в отдел. Меня там ждут.
Свекровь хмыкнула:
— Не вздумай там глупостей наговорить. Чем спокойнее себя поведёшь, тем быстрее всё решат. А мы здесь пока порядок наведём.
Я вышла, тщательно прикрыв за собой дверь. На лестничной площадке пахло сыростью и выгоревшей проводкой. Внизу хлопнула входная дверь, кто‑то ругался на соседей. Я спустилась, задержалась на секунду у ящика в прихожей, где тихо лежал мой новый союзник, и пошла к остановке.
В отделе я узнала ещё несколько важных слов: «отягчающие обстоятельства», «повторное нарушение», «возможность лишения свободы». Инспектор, который вчера заполнял протокол на капоте, теперь смотрел на меня внимательнее, чем на дороге.
— Молодая женщина, — сказал он, складывая бумаги, — вы вообще понимаете, под чем подписались?
Я посмотрела на него прямо.
— Теперь понимаю, — ответила я. — Вот только не уверена, что подпись действительно моя.
Он поднял брови, но я уже забрала копию протокола и, поблагодарив, вышла. В кармане шуршала официальная бумага, в голове стучали вчерашние слова свекрови: «Кто ей поверит? Женщинка без прописки…»
Я поднялась по ступенькам к нашему подъезду так же спокойно, как обычно. Открыла дверь ключом, который всё ещё был «наш». На кухне звенела посуда, в комнате шаркали тапки. Свекровь уже окончательно распаковала чемоданы. Серёжа, судя по звуку, листал что‑то на столе.
Я повесила пальто, выпрямилась, пригладила волосы. В руках у меня был протокол, в ящике кухни — запись, а внутри — тишина и холодная решимость.
Пора было перестать быть гостьей.
На кухне пахло жареным луком и чем‑то сладким, приторным. На столе уже лежала скатерть, та самая, «праздничная», которую свекровь до этого бережно хранила в своём шкафу и привезла с собой, как знамя. Рядом она расставляла тарелки из лучшего сервиза, шуршала бумажными прокладками, аккуратно выкладывая блюдца.
— Ну вот, по‑людски наконец жить будем, — бормотала она себе под нос, но достаточно громко, чтобы я услышала. — А то всё боялась, мало ли, разобьёт кто. Теперь всё своё, всё в семье.
Я зашла, поставила сумку на стул, положила пальто на спинку. Серёжа сидел напротив, перед ним лежала стопка каких‑то листов, он их перекладывал, не поднимая глаз.
— О, явилась, — свекровь повернулась, быстро меня окинула взглядом. — Ну что, как там? Всё оформили? Сказали, когда суд?
Я достала из сумки сложенный вчетверо протокол. Бумага была шершавая, с синей печатью, ещё чуть влажной от штампа. Пальцы на секунду дрогнули, но голос остался ровным.
— Сказали, — ответила я. — И вот, оформили.
Я аккуратно развернула лист и положила его в центр стола, поверх праздничной скатерти, между её лучшими тарелками. Чёрные строки, печать, подписи. Чужая, размашистая подпись вместо моей.
Серёжа всё‑таки поднял глаза. Лицо у него стало каким‑то серым, взгляд метнулся к низу страницы. Свекровь сдвинула тарелку, наклонилась, щурясь.
— Ну протокол, и что? — нетерпеливо махнула она рукой. — Мы же договорились. Ты всё подпишешь, как надо, явку признаешь… Как они там сказали. Главное — без лишних разговоров.
— Забавно, — я улыбнулась одними губами. — Они сегодня тоже говорили про разговоры.
Я кончиком пальца подвинула лист ближе к ним.
— Вот здесь, — я постучала по строке, — показания инспектора. Видите? Он честно указал, что водитель изначально пытался переложить вину, предлагал решить вопрос не совсем законным способом и настаивал, чтобы я подтвердила его слова. Это называется «сомнительные попытки давления на свидетеля». Мне сегодня очень подробно объяснили.
В кухне стало тише. Только часы на стене отмеряли секунды.
— Не выдумывай, — свекровь дёрнула угол скатерти, будто пыталась сдвинуть бумагу. — Какое давление, ты сама согласилась. Ты же всё подпишешь, как мы договорились. Мы тут уже… — она оглядела сервиз, — жизнь налаживаем. Тебе чего ещё надо?
Я выдвинула ящик стола. Скрип дерева оказался громче, чем обычно. Из глубины я достала маленький чёрный прямоугольник. Мой «тихий союзник», как я назвала его вчера.
— Надюша, — тихо сказал Серёжа, — не надо сейчас…
— Как раз сейчас и надо, — перебила я.
Я положила регистратор рядом с протоколом и нажала кнопку. В комнате сначала послышался шум дороги, привычный гул, потом знакомые голоса.
«Ты же понимаешь, Серёж, это шанс».
«Да понимаю я, мама».
«У неё никого нет. Кому она потом жаловаться пойдёт? Родителей далеко, прописки нормальной нет, одна возня. Отсидит — не умрёт, зато квартира останется в семье. Ты молодой, отобьёшься».
Мой собственный голос на этом фоне звучал слабо: где‑то там, за дверью, я что‑то спрашиваю, не понимая, что уже решено. Запись продолжалась, каждое слово врезалось в кухонные стены, как гвоздь.
Серёжа побледнел ещё сильнее, губы задрожали. Свекровь сначала остолбенела, потом бросилась к столу.
— Выключи немедленно! — завизжала она, протягивая руки к регистратору. — Это подделка! Это… это не мы! Ты не имеешь права!
Её пальцы вцепились в мой телефон, лежавший рядом. Я резко отдёрнула руку.
— Не трогайте, — сказала я спокойно. — Копия записи уже у инспектора. Вторая — у адвоката. А эта — чисто семейная, на память.
— Какого адвоката? — Серёжа вскочил, стул скрипнул. — Лен, ты чего затеяла? Зачем ты всё так… раздуваешь? Мы же семья.
— Семья, — повторила я и кивнула на регистратор, из которого всё ещё звучало:
«Главное, чтобы она согласилась. Если начнёт возмущаться — надавим. Куда она денется? Отсидит, зато нам потом проще».
Я нажала кнопку, тишина хлопнула, как дверь.
— Тут есть интересные места, — продолжила я тем же ровным голосом. — Про отсутствие у меня сильных родственников. Про то, что я «никуда не денусь». Про то, как вы собирались оформить квартиру, пока я буду… отсутствовать. Думаю, инспектору будет любопытно. А потом следователю. А потом, возможно, вашим коллегам, Серёж. Очень поучительная беседа о доверии и семейных ценностях.
Свекровь задышала часто‑часто, хватая ртом воздух.
— Никто тебе не поверит, — проскрипела она. — Мы скажем, что ты сама нас уговаривала. Что это твой голос там… подставной. А мы… мы к тебе по‑человечески, а ты…
— Есть запись, — перебила я. — Не одна. Есть протокол, где уже фигурируют ваши попытки давления. Есть подпись, которая не моя. Есть показания инспектора, который видел, кто был за рулём и кто пытался его уговорить. И есть я, которую вы посчитали удобной вещью.
Я встала, пальцами разгладила скатерть вокруг протокола, словно закрепляя его здесь, посреди их «новой жизни».
— И я очень серьёзно думаю, кому ещё всё это показать. Своим родным? Вашим знакомым? Может быть, соседям, которые так любят говорить о том, какая у вас замечательная семья? Тут ведь не только про нарушение правил дороги. Тут про сговор. Про мошеннические намерения. Это тоже сегодня объяснили.
Серёжа рухнул обратно на стул, обхватил голову руками.
— Лен, ну не надо громких слов, — пробормотал он. — Мы… мы же не со зла. Просто… ситуация. Мы же хотели как лучше. Я… я потом бы всё… понял бы, вернул бы… Ну не сажать же меня, в самом деле.
— Интересно, — я наклонила голову. — Вчера ты говорил наоборот. Что «отсидит — не умрёт». Только тогда это относилось ко мне.
Свекровь снова метнулась к телефону, но я уже убрала его в карман.
— Сядьте, — устало сказала я. — Бегать будете потом. По отделам.
Следующие дни они действительно бегали. Серёжа мотался между отделом ГАИ и какими‑то юристами, возвращался поздно, с помятым лицом. Шуршали бумаги, он что‑то нервно записывал, вырывая листы из тетради. Я слышала через стену обрывки разговоров:
— …да, инспектор уже указал…
— …если подтвердит, то это уже не шутки…
— …ложные показания… попытка подлога…
Свекрова в тот же день молча вытащила чемоданы из комнаты, принялась заталкивать вещи обратно, мельтеша по коридору. Сервиз убрала в шкаф так быстро, будто тот обжигал ей руки.
— Леночка, — пыталась она говорить мягким голосом, которого я за все годы не слышала, — ну чего ты, мы же по глупости. Я вот котлет приготовила, твоих любимых. Ты поешь, отдохнёшь, успокоишься, а завтра всё по‑другому увидишь. Мы ж тебе только добра желаем.
— Есть запись, — отвечала я спокойно. — Если хотите обсудить, можно ещё раз послушать.
После этих слов её губы сжимались ниткой, и она уходила на кухню, громко греметь кастрюлями.
Я тоже бегала по делам, но совсем по другим. В один из дней я сидела в кабинете у адвоката, за окном лениво сыпался мокрый снег. Мы вместе тщательно перелистывали копии документов на квартиру.
— Фактически, — сказала я, проводя пальцем по строкам, — я только прописана. Всё на нём.
— Зато у вас есть запись, протокол, — ответил он, аккуратно укладывая бумаги в папку. — И очень красноречивая история. Не спешите. Сначала приобщим запись к делу, потом займёмся разводом и разделом имущества. Главное — не поддавайтесь на давление.
Я кивнула. Впервые за долгое время мои решения не рождались из слёз и усталости. Я шла по плану. В тот же день подала заявление о приобщении видеозаписи. На следующий — забрала у адвоката уведомление для Серёжи о начале бракоразводного процесса и разделе имущества.
Дома меня встретила тишина. Ни запаха котлет, ни звона посуды. Только закрытая дверь в нашу — пока ещё общую — комнату. Я тихо собрала в небольшой чемодан свои вещи: пару свитеров, любимую кружку, стопку тетрадей, несколько книг. Документы сложила отдельно, в папку: копия протокола, письменное подтверждение о приёме видеозаписи, уведомление от адвоката.
На кухне, на том самом месте, где недавно лежал протокол, я оставила аккуратную стопку: копию той же бумаги и конверт с уведомлением. Рядом — короткую записку: «Оригиналы документов и запись у меня. Все вопросы — через моего представителя».
Серёжа вышел, когда я уже натягивала ботинки в прихожей. Лицо усталое, постаревшее.
— Лен, — он взялся за косяк, будто без него мог упасть, — ты правда… всё это сделаешь? Развод, раздел… заявление… Ты же понимаешь, мне теперь… лишение прав светит, штраф, а если они зацепятся за этот… подлог… Мне же жизнь сломаешь.
Я подняла на него взгляд.
— Знаешь, — тихо сказала я, — вы с мамой уже всё для этого сделали. Без меня. Я просто перестаю вам помогать.
Свекровь выглянула из комнаты, прижимая к груди свою сумку, в которой так и не успела по‑настоящему распаковаться.
— И что, — прошептала она, — ты нас так и оставишь? Ни с чем?
— Нет, — я кивнула на кухню. — Я оставила вам кое‑что. Бумаги. Они очень хорошо напоминают, как вы со мной обращались. А всё остальное… вы сами выбрали.
Я подняла свой небольшой чемодан. Он вдруг показался легче, чем был на самом деле.
За дверью нас встретил прохладный воздух подъезда, пахнущий пылью и чем‑то железным. Я спустилась по ступеням, вышла на улицу. Снег колол лицо мелкими иголками. Мир был непривычно тихим и широким.
Где‑то наверху остались люди, которые ещё вчера решали, сколько мне «отсидеть» и как поделить квадратные метры. Теперь их ждут инспекторы, следователи, их собственная совесть — если она у них проснётся. А я шла вперёд, прижимая к боку папку с документами.
Страх был — как перед тёмной незнакомой дорогой. Но поверх страха стояло другое ощущение: твёрдое, как лёд. Справедливость. Я впервые за много лет чувствовала, что не плыву по чужой воле, а сама выбираю, куда идти.
Меня они хотели сделать виноватой и посаженной. А в итоге оказались заперты в своей же лжи, один на один с последствиями.
Я шагнула к остановке, поправила ремень на плечо и не оглянулась.