Глава 4. Финал
Зарина не помнила, что было дальше. Куда-то шла будто сквозь воду — тугую, густую, глушащую дыхание. Зачем? Потом вдруг Андрей откуда ни возьмись.
— Что случилось? — он тряс ее за плечи, испуганный до дрожи.
И Зарина, захлебываясь словами, рассказала все — про смерть родителей, про разрушенный город, про пятерых сирот.
Андрей слушал молча. Лицо его стало каменным, жестким, решительным. Только глаза дрогнули — больно, по-мужски.
— Завтра выезжаю, — сказал он коротко.
— Туда? Один? — прошептала она. — Я с тобой.
— Нет! — твердо сказал он. — Один.
И уехал.
А дальше — кромешный ад. Стреляли. Горели дома. Дороги перекрывали то военные, то неизвестно кто. Детей пока взяли соседи. Андрей их собирал, как растерянных цыплят после бури. Без вещей, без документов, без жизни в глазах.
В них только страх и надежда, которая загоралась, когда он говорил:
— Теперь вы со мной. Теперь все будет хорошо. Вас тетя Зарина ждет.
Как он вывез их — одному Богу известно. С Кавказа в Сибирь. Сквозь блокпосты, сквозь ночь, сквозь слезы — из тепла в холод.
Когда они приехали, школа ахнула. Учителя, родители учеников, даже завхоз — все чем-то помогли. Куртки, обувь, тетрадки, посуда… Народ добрый. Но доброта и забота — не бесконечный ресурс. И Зарина это понимала.
Она сидела с Оксаной на кухне, держала кружку горячего чая, словно тот мог утешить.
— Я всем благодарна, Ксан… правда… — она шептала. — Но ты представляешь? Пять курток. Пять пар сапожек. Шапки, свитера… Да как бы мы сами справились?.. Не знаю…
Оксана посмотрела на нее долго-долго. Грустно, по-дружески честно сказала:
— Заринка… жизнь длинная. Дальше вы сами. Ты это понимаешь? Каждый месяц курток и ботинок не будет! И шоколада тоже.
— Знаю… — Зарина опустила глаза. — Понимаю.
Оксана легонько сжала ее ладонь:
— Ну… может, к Новому году кто конфет принесет да мандаринов. И то, если вспомнят. А так… ты понимаешь, да, какую ношу вы взвалили на себя?
Зарина кивнула. Но жалости к себе не было, сожаления тоже — только страх за детей и огромная любовь, в которую она шагнула без оглядки.
Первое время Зарина едва не сходила с ума от страха.
Еще вчера у нее была одна доченька — слабенькая, болезненная, вокруг которой крутилась вся ее жизнь.
А теперь — шестеро.
Шестеро!
Она просыпалась по ночам, прислушивалась — дышат ли? Не плачет ли кто? Не поднялась ли снова у кого-то температура?
И болезни посыпались, как снежный обвал. Один заболел — за ним второй, третий…
Не успевал выздороветь один — начинал кашлять другой.
Казалось, это никогда не закончится.
Хорошо, что рядом были свекровь со свекром.
Бабушка всегда стояла у плиты, варила огромные кастрюли супа и каши, пекла осетинские пироги — Зарина давно научила.
Дедушка чинил кровати, прибивал крючки, мастерил полки. Без них… Зарина даже думать боялась, что было бы без них.
Но вот деньги — это лежало полностью на Андрее. И он держал этот невидимый фронт, пока хватало сил.
Сначала взял вторую ставку в другой школе. Потом устроился на вечернее отделение в университет — вел практикум, подрабатывал лаборантом. Дома, ночами, проверял контрольные заочников. А после — еще и репетиторство. Но и этого не хватало. А потому подработки на разгрузке, на стройке: везде, где требовались руки и платили деньги.
Он исхудал, словно в нем выжгли половину жизни.
Лицо ввалилось, а глаза стали огромными, светлыми — усталыми, но живыми.
Он улыбался детям, даже когда падал с ног.
И однажды сказал с огромной теплотой в голосе:
— Шестеро, Зарина. Цыганка не обманула.
Жена уткнулась ему в плечо и зарыдала в голос, не боясь кого-то разбудить.
Она тоже рвалась на износ.
Две ставки в школе — уроки, тетради, собрания. Вечером — репетиторство. Дом — как муравейник, и каждый нуждался в ней.
А как все разместились в их маленьком доме — это вообще отдельная история! Кто-то спал на раскладушке, кто-то на диване, кто-то на матрасе на полу.
Кружки стояли в два ряда, кастрюли были всегда полны, белье сушилось на каждой веревке, на каждой батарее.
Но дети…
Они теплились, как ростки на солнце. Через полгода «тетя Зарина» превратилось в тихое, теплое «мама». А за ним — в уверенное, крепкое:
— Мама!
И «дядя Андрей» стал папой — единственным, настоящим.
А бабушку и дедушку они любили так, будто знали их всю жизнь.
Дом наполнился шумом, смехом, беготней, запахом супа, мелкими ссорами, примирениями — и таким счастьем, которое редко встречается.
Счастьем, добытым руками.
Сквозь слезы, усталость.
Сквозь любовь.
Было трудно, иногда до ужаса, до предела, когда казалось, что сил больше нет ни у кого — ни у взрослых, ни у детей.
Но вместе с трудностями в дом вошла и такая радость, что она словно распахнула окна настежь. Ведь теперь радость была не одна — она была в шесть раз больше, многоголосая, шумная, настоящая.
Первые недели дети держались настороженно, словно прислушивались, можно ли верить этому дому и людям в нем. Но постепенно лед в их сердцах начал таять. Каждый день, маленькими шагами, теплом, заботой и простыми объятьями, они становились мягче, доверчивее, ласковее.
Стол накрывать приходили все вместе, гуськом, помогая бабушке — кто картошку чистил, кто салфетки раскладывал, кто просто болтал рядом, стараясь быть полезным. Они окружили ее такой заботой, будто хотели вернуть весь тот материнский свет, который потеряли. Бабушка смущалась, но светилась, словно помолодела лет на двадцать.
И между собой дети стали звать ее по-осетински: фыдымад — так называют папину маму.
Это тихое, почти шепчущееся слово звучало в доме так тепло, что у самой Зарины каждый раз перехватывало дыхание.
Они уже не были сиротами — они становились большой семьей, в которой трудности делились на всех, а счастье множилось на шесть.
Фыдымад улыбалась, морщинки у глаз становились глубже, и казалось, что от этих детских голосов дом становился шире, теплее, светлее.
Трудностей было много, это правда, но и радости теперь стало в шесть раз больше.
Каждый ребенок приносил в дом что-то свое — осторожную улыбку, «мама, хочешь я помогу?», теплое объятие перед сном.
И Зарина иногда останавливалась среди суеты, смотрела на всех — на Андрея, на дочь, на пятерых ребятишек, на фыдымад, на деда — и понимала, что жизнь, как бы ни била, все же умеет дарить чудеса.
Годы шли своим чередом. Дом постепенно расправлял плечи, становился просторнее, будто сам рос вместе с детьми.
Андрей с отцом пристроили одну комнату, потом другую. Суета уже не пугала Зарину — она стала привычной музыкой их жизни. Каждый день приносил новые хлопоты, но и новые поводы для радости.
Через пять лет после тех страшных событий самой старшей девочке, Мадине, исполнилось восемнадцать.
За эти годы она расцвела — стала красивой, уверенной, спокойной, той самой тихой опорой, на которую младшие всегда могли положиться. И вот однажды она принесла новость, от которой у Зарины защемило сердце:
— Мама… меня сватать придут.
Было и радостно, и больно одновременно: первая из птенцов собиралась покинуть гнездо. Андрей сдерживал волнение, а бабушка-фыдымад и вовсе заплакала, гладя Мадину по головке, как маленькую.
Свадьбу сыграли добрую, теплую, с танцами, смехом и наперебой произносимыми пожеланиями. Мадина выпорхнула легко, но часто звонила, приходила, не отдаляясь ни на шаг.
Прошло еще пару лет, когда однажды Ослан, уже высокий, крепкий, с серьезным взглядом, подошел к Андрею, переминаясь с ноги на ногу, как это делают мальчишки, которые внезапно стали мужчинами.
— Отец… — он поднял глаза. — Посватайте мне Лену.
Андрей едва заметно улыбнулся. Сын произнес это слово — отец — без стеснения, уверенно. И сердце Зарины сжалось от тихой благодарности судьбе за то, что все сложилось именно так.
…Сегодня семья Заварзиных–Гетоевых живет в огромном доме, который Андрей построил почти своими руками. Дом этот шумный, широкий, светлый, и в нем каждому есть свое место — и старшим, и малышне, и тем, кто заходит просто на чай.
И когда в нем собираются все шестеро детей, семнадцать внуков — дом наполняется таким густым, теплым многоголосьем, что кажется — это и есть сама жизнь, разлитая в воздухе до самого потолка.
Смех, топот, голоса, переклички, запах свежего хлеба и неизменный гомон за столом — все это живет, движется, растет.
И Зарина иногда стоит в дверях большого зала, смотрит на всех и шепчет себе тихо:
— Правильно цыганка нагадала.
А дом будто отвечает ей мягким, добрым шумом — дом семьи, дом настоящей любви, дом, который вырос из боли, но стал местом света.
Татьяна Алимова