В канцелярии Трибунала царил безупречный порядок — тот, что подчинялся строгой внутренней логике, недоступной постороннему взгляду. На деревянных столах лежали стопки дел, перевязанные шнурами разного цвета: красные для не рассмотренных, коричневые для текущих, серые для приостановленных. Вдоль стен высились стеллажи с реестрами, корешки которых несли не названия, а лаконичные, выцветшие от времени пометки: «Ересь в Эвора. 1489». «Ведовство в Алгарве. 1492».
Брат Симонас сидел в своём углу, отгороженный от остального зала высоким стеллажом с бланками и формулярами. Перед ним лежала не папка с номером, а конкретный человек, сведённый к стопке бумаг, аккуратно прошитых по левому краю и перевязанных чёрным шнуром. На верхнем листе, служившем обложкой, его собственным каллиграфическим почерком было выведено: «Дело Сесиль Леруа, француженки. Обвинение: непристойная живопись и еретический диспут».
Он развязал шнур. Пальцы монаха-чиновника, привыкшие к бумаге, перелистнули несколько пустых листов-разделителей и остановились на первой содержательной странице: описи вещественных доказательств.
Его взгляд, выхватывавший детали с методичностью переписчика, пробежал по столбцу. Набросок гавани, зарисовки лиц мастеров, эскиз женской фигуры со спины с пометкой «для нимфы, Весна»… Симонас нахмурился. Явно ничего богохульного. «Непристойность» оставалась голословным утверждением, не подтверждённым предметно. Где демонские лики? Где кощунственные пародии на святых? Вместо этого – техничные, что раздражало, с точки зрения формы, работы. Он сделал на полях аккуратную пометку: «Требует освидетельствования экспертом в искусствах на предмет скрытых символов». Вопрос для специалистов, не для него.
Далее шли протоколы. Он начал с показаний служанки Марии. Читал медленно, иногда возвращаясь к началу абзаца. Показания были слабыми, путанными, изобилующими сомнениями и логическими разрывами. Свидетельница то подтверждала «бесстыдство», то описывала происшедшее как нечто странное, но лишённое греховного умысла, то плакала, не в силах дать чёткий ответ. Такого свидетеля на очной ставке легко было сломить или обвинить в невменяемости.
Он взял протокол допроса самой Леруа. Стиль изменился кардинально. Симонас, перелистывая страницы, чувствовал, как его профессиональное спокойствие начинает давать трещину. Это был не уровень испуганной девушки. Это был уровень университетского диспута. Она не отрицала фактов. Она оспаривала их трактовку, и делала это, опираясь не на эмоции, а на цитаты из Августина и Фомы Аквинского. Она не просто защищалась — она вела богословскую полемику, сводя обвинение в ереси к сложному вопросу об эстетике и границах благочестивого познания.
Симонас откинулся на спинку стула. В деле зияло противоречие фундаментального свойства. С одной стороны — смутная, пугливая жалоба на «бесстыдство». С другой — выстроенная, подкреплённая авторитетнейшими источниками интеллектуальная защита. Отец Эштеван в своих резюме называл это дьявольской софистикой. Но для Симонаса софистика была хуже. Показания были процедурно неудобны. Они превращали потенциально простое дело о моральном проступке в сложнейший богословский казус, требующий привлечения консультантов из Коимбры и, возможно, даже запросов в Рим. Такого в его аккуратных реестрах предусмотрено не было.
В дверь постучали. Вошёл послушник с утренней трапезой. Симонас молча кивнул, разрешая оставить поднос. Раздражение, холодное и острое, копилось в нём. Он ненавидел неоднозначность. Закон должен был быть ясен. Грех — определён. Наказание быть предсказуемым. Здесь же всё расплывалось, увязая в цитатах и философских тонкостях, которых в инструкциях по судопроизводству не значилось.
Его ум, отточенный на составлении отчётов, искал процедурный выход. Варианты были таковы: поддержать Эштевана без новых железных доказательств — рискованно. Оправдать девушку или вынести мягкий приговор — навлечь гнев могущественного инквизитора и проявить слабость. Оставался третий путь.
Симонас снова взглянул на опись. «Эскиз для нимфы, Весна». Аллегорическая картина. Языческая, по сути, тематика. Не прямое богохульство, но… отклонение от предписанных сюжетов. Повод для сомнения. Лазейка была найдена.
Монах взял чистый лист бумаги, предназначенного для внутренних постановлений, обмакнул перо и вывел безупречным почерком заголовок:
«ЗАКЛЮЧЕНИЕ о необходимости дополнительных следственных действий по делу Сесиль Леруа».
Он начал писать, и каждая фраза ложилась на пергамент, как кирпич в стену цитадели процедуры: «…учитывая неоднозначный характер вещественных доказательств (эскизы на языческую аллегорическую тему)… принимая во внимание сложность богословских аргументов обвиняемой, требующих доктринальной проверки… ввиду необходимости чёткого разграничения между благочестием и канонически установленными формами почитания… считаю процедурно невозможным вынесение окончательного приговора без консультации с экспертами в теологии Университета Коимбры¹ и с одобренными Церковью мастерами живописи…»
И все-таки брат Симонас был мастером своего ремесла, пусть и бюрократического. Он констатировал процедурную сложность. Он превращал срочное дело в бесконечный комитет экспертов.. Это снимало с него личную ответственность за приговор, формально удовлетворяло требованию Эштевана о «тщательности» и давало архиепископу желаемую отсрочку. Пусть богословы и профессора ломают головы над цитатами и набросками нимф. Его задача — порядок в документах.
А в этом документе был зафиксирован безупречный, неоспоримый тупик, оформленный по всем правилам канцелярии Святого Оффицио.
Монах поставил последнюю точку и отложил перо. В канцелярии воцарилась привычная, глухая тишина. Головоломка не была решена. Она была аккуратно упакована, опечатана словами и отправлена в бесконечное путешествие по инстанциям. Брат Симонас позволил себе сделать негромкий, но отчётливый вздох. На столе перед ним лежало не дело, а образец канцелярского искусства. И это было единственное, в чём он не сомневался в это утро.
*****
Помещение, куда привели Сесиль было служебной комнатой: голые стены, два стула по разные стороны простого стола, на котором лежали только её дело, чернильница, песочные часы и несколько листов чистой бумаги.
Брат Симонас уже сидел, когда дверь открылась. Он не поднял глаз, делая последнюю пометку на полях. Сесиль, бледная после ночи в каменном мешке, но собранная, остановилась на пороге, ожидая команды.
— Садитесь, — произнёс он, не глядя, и ткнул пером в сторону стула.
Девушка села, стиснув руки на коленях. Её тело помнило толчки и грубость, а эта тихая, холодная официальность была новой, непонятной формой страха.
Симонас наконец отложил перо и поднял на неё взгляд. Его глаза, цвета мутного стекла, скользнули по её лицу без интереса, как по ещё одному документу.
— Сесиль Леруа. Я — монах Симонас, назначенный вести ваше дело. Цель этой беседы — прояснить некоторые моменты в ваших предыдущих показаниях. Прошу отвечать чётко и по существу. — Он открыл папку. — В протоколе от восемнадцатого октября, на вопрос об изучении анатомии, вы заявили, и я цитирую: «Познание божественной гармонии в строении тела есть путь к Творцу». Это ваши слова?
— Да, — ответила Сесиль, стараясь, чтобы голос не дрогнул.
— Вы ссылаетесь при этом на святого Августина. Конкретно — на «О Граде Божием», книгу одиннадцатую, главу четвёртую. Вы подтверждаете точность цитаты?
Девушка чуть замялась.
— Я… цитировала по памяти. Но смысл, я уверена, передан верно. Святой Августин пишет о том, что творение указывает на Творца.
— Смысл — категория богословская. Нас интересует точность, — отрезал Симонас. Он достал из-под стола небольшой фолиант в потертом переплете, нашёл закладку и, водя пальцем по тексту, прочёл вслух отрывок. Его голос был монотонным, лишённым всякого назидательного пафоса отца Эштевана. — «…ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы…» Да, в целом коррелирует. Однако в вашей интерпретации акцент смещён с созерцания на… деятельное изучение. Вы не просто созерцали творение. Вы его зарисовывали. Более того — вы зарисовывали обнажённое тело. Где у Августина сказано, что для познания этой гармонии необходимо изображать наготу?
Сесиль почувствовала, как её защита, столь мощная против фанатизма, начинает буксовать об ледник буквоедства.
— Святой отец не даёт инструкций для художников, — сказала она осторожно. — Он говорит о принципе. Для меня, как для художницы, изучение формы — естественный способ созерцания и восхищения замыслом. Как иконописец изучает канон, чтобы достойно изобразить лик святого.
Симонас чуть склонил голову, будто рассматривая интересный экземпляр насекомого.
— Иконописный канон предписан Церковью. Ваш «канон», как я понимаю, диктовался исключительно вашим взглядом. Вы сравниваете своё вольное творчество с послушанием иконописца?
— Я сравниваю искренность намерения, — парировала она, чувствуя, как почва уходит из-под ног. — Иконописец служит Богу через канон. Я пыталась служить Ему через данное Им же совершенство творения.
— «Пыталась служить». — Симонас записал что-то на чистом листе. — Это ваше личное умозрение. Церковь не санкционировала такого служения. Перейдём к Фоме Аквинскому. Вы утверждали, что он оправдывает познание Бога через созданный им мир.
— В «Сумме теологии»…
— Конкретнее, пожалуйста... назовите раздел и страницу.
Сесиль замолчала. Она помнила мысли, но не архивные шифры. Отец Эштеван не требовал такой точности; его вполне устраивал сам факт еретического, по его мнению, духа. Симонасу же нужны были более точные данные.
— Я… не помню точной ссылки, — призналась она тихо. — Но суть…
— Суть без точной ссылки есть мнение, — безжалостно заключил он. — Мнение частного лица. В данном случае — лица, обвиняемого в ереси. Вы понимаете разницу?
Сесиль понимала хорошо понимала стиль допроса брата Симонаса. Она проигрывала. Не в споре об истине, а в бюрократической процедуре её установления. Этого человека нельзя было тронуть или разозлить искренностью. Его можно было только запутать в собственных сетях.
— Вы обвиняетесь в том, — продолжал Симонас, перелистывая страницы, — что своими рисунками, по мнению свидетелей, разжигали греховные помыслы. Ваш ответ: вы стремились к «божественной гармонии». Однако, — он поднял на неё взгляд, и в его глазах впервые мелькнуло нечто похожее на профессиональное любопытство, — гармония, мадемуазель Леруа, понятие математическое.
— Божественные пропорции. Вы изучали труды по перспективе? Трактат Альберти? Работы Пьеро делла Франческа²?
Вопрос был так внезапен, что она на миг потерялась.
— Я… слышала о них. Но не изучала системно. В Руане доступны были в основном…
— Значит, ваше суждение о «гармонии» также не имело под собой системного, научного основания, а было интуитивным, — констатировал он, делая ещё одну пометку. — Таким образом, ваша защита строится на трёх столпах: на вашем личном толковании Августина, на неточной отсылке к Аквинату и на интуитивном, не подкреплённом наукой ощущении гармонии. При этом объектом вашего изучения стало обнажённое тело служанки, что, согласно каноническому праву и установлением данного Трибунала, может быть расценено как действие, приводящее к соблазну.
Монах говорил не как обвинитель, а как архивариус, составляющий каталожную карточку на неудобный, плохо описанный экспонат. И в этом была особая, уничтожающая беспристрастность.
— Я не желала ничьего соблазна! — вырвалось у неё, и в голосе впервые прозвучала надрывная нота. — Я видела красоту!
— «Видела красоту», — повторил он, записывая. — Субъективное эстетическое переживание. Не являющееся смягчающим обстоятельством по статьям, касающимся нарушения общественной нравственности и подозрения в еретическом вольнодумстве.
Сесиль опустила голову. Всё, что было её силой — её вера, её чувство прекрасного, её знание, — этот человек раскладывал по полочкам, клеймил ярлыком «субъективно» и отодвигал в сторону. Этот человек не спорил, а предпочитал классифицировать. И под его классификацией её мир рассыпался в прах.
Внутренний конфликт Симонаса, тем временем, достиг пика. Перед ним сидела не исступлённая еретичка, а начитанная, умная девушка, чья вина заключалась, похоже, не в злом умысле, а в чудовищной, трагической искренности и непосредственности. Её защита была юридически уязвима, но и обвинение не выглядело железным. Он мог, следуя букве, вынести обвинительный вердикт. Но для этого требовалось проигнорировать все эти богословские нюансы, которые она подняла, — а его педантичная натура восставала против такого упрощения. С другой стороны, оправдать её — значило признать, что инквизиция, в лице отца Эштевана, ошиблась.
Он закрыл папку и неожиданно улыбнулся, вспомнив о покровителях Сесиль.
— Допрос окончен. Вас отведут обратно.
Он не стал ничего добавлять — ни угроз, ни слов ободрения. Процедура была завершена. Сесиль медленно поднялась. Ноги девушки были ватными.
Когда дверь за ней закрылась, Симонас ещё долго сидел, глядя на чистовой лист с записями. Он не решил дело. Он лишь убедился в его дьявольской сложности. Вынести приговор теперь значило взять на себя ответственность за разрешение богословского спора, к которому он, канцелярист, чувствовал себя профессионально неготовым. А уклониться от приговора было невозможно.
Он аккуратно сложил свои заметки, вложил их в дело и завязал шнурок. Решение, которое он начал вынашивать утром, теперь оформилось окончательно. Пусть решают богословы, профессора и утверждённые живописцы. Его дело — представить им вопрос во всей его неудобной полноте. Он снова открыл ящик стола, где лежал черновик «Заключения». Завтра он перепишет его начисто, добавив сегодняшние, ещё более убедительные аргументы о «неоднозначности богословской позиции обвиняемой». Бумага всё стерпит. И, что более важно, — всё зафиксирует.
Алексей Андров. Девятая глава книги "Художница из Руана"
Друзья, напишите, будет ли интересно прочитать продолжение?
Художник Хосе де Брито
Сноски к Главе 10
...с экспертами в теологии Университета Коимбры¹ — Коимбрский университет, основанный в 1290 году, был одним из старейших и важнейших интеллектуальных центров Португалии. Его теологический факультет, находившийся под строгим контролем Церкви, являлся высшим авторитетом в вопросах доктрины.
...изучали труды по перспективе? Трактат Альберти? Работы Пьеро делла Франческа?² — Леон Баттиста Альберти (итальянский гуманист, 1404-1472) в своём трактате «De Pictura» («О живописи», 1435) и художник-математик Пьеро делла Франческа (ок. 1420-1492) в труде «De Prospectiva Pingendi» («О перспективе в живописи», создававшемся между 1470-1480 гг.) независимо друг от друга систематизировали законы линейной перспективы, представляя живопись как науку, основанную на математике и геометрии.