Когда я впервые переступила порог нашей новой квартиры, мне казалось, что я попала в чужую жизнь. Просторный коридор, где не нужно боком протискиваться мимо шкафа. Кухня, на которой можно разойтись вдвое, а не отталкивать друг друга локтями, как было в нашей старой съёмной конуре. Высокие белые потолки, запах свежей штукатурки и ещё чего‑то нового, чистого, как чистый лист.
Я стояла у окна в гостиной и смотрела на двор: аккуратные деревца, детская площадка, свет в окнах — у всех своя жизнь. И вдруг в груди поднялась такая тихая радость: я смогла. Я, а не Игорь, не родители, не чудо. Я по крошке откладывала с каждой премии, с каждого подработанного вечера, терпела эту вечную тесноту, пыль, чужой холодильник, чужие стены. И всё ради того, чтобы у нас с мужем наконец появилась своя крепость. Наш угол. Наш последний шанс.
Я тогда прямо сказала Игорю: это мой предел. Или мы начинаем жить нормально, без его вечных исчезновений, без маминых звонков по десять раз на день с упрёками и подсчётом, сколько я соли потратила, пока жила у неё. Или я больше не буду за это держаться. Он смеялся, обнимал, целовал меня в висок и клялся, что всё понял, что с этой квартиры мы начнём сначала.
Документы мы подписали в понедельник. Вечером я разложила по шкафам свои аккуратно перевязанные стопки полотенец, расставила тарелки, любовалась новым чайником. Впервые за много лет я легла спать без тревоги, без чувства, что опять что‑то не успела, не доработала, не отдала.
Звонок Игоря разбудил меня ранним утром, когда за окном ещё темнело. Голос у него дрожал.
— Лена… маму парализовало.
Я села на кровати, в голове будто кто‑то хлопнул дверью.
— Как это… парализовало? Вчера же нормально была.
— Ночью стало плохо, её увезли. Я в больнице. Врачи ничего толком не говорят, руками разводят. Лежать ей надо долго, а они… — он шумно выдохнул в трубку. — Они говорят, что не могут её тут держать. Только на несколько дней. А куда я её дену, Лена? Куда?
Слово за словом он рисовал такую картину, что меня начинало трясти: лежачая, беспомощная мать, одна в пустой квартире, если мы откажемся. Игорь говорил быстро, путано, но одно повторял как заклинание: если мы не заберём её к себе, она погибнет в одиночестве, и это будет на нашей совести. На моей совести.
Я вспомнила, как Антонина Петровна, сидя у себя на кухне, любила прищуривать глаза и говорить: «Вот заболею — посмотрим, кто ко мне подойдёт. Тут сразу и видно, у кого душа есть, а у кого камень». И мне стало стыдно за то лёгкое, почти радостное чувство свободы, с которым я въезжала вчера в нашу квартиру.
— Делай, как считаешь нужным, — выговорила я. — Привози.
С этого «привози» моя новая жизнь и закончилась, даже толком не начавшись.
Её привезли вечером. На каталке, укрытую серым одеялом, с таким выражением лица, будто её только что сняли с креста. В прихожей сразу запахло больницей: лекарствами, чужими руками, чем‑то кисло‑тяжёлым. Каталку вкатили в нашу самую светлую комнату — ту, где я мечтала поставить книжный шкаф и кресло у окна.
— Мама должна быть в отдельной комнате, — твёрдо сказал Игорь, пока санитар прикручивал тормоза. — Ей нужен покой.
Антонина открыла глаза, увидела меня и тяжело выдохнула:
— Ну вот… свалилась я вам на голову. Прости, Леночка, что ломаю твою красоту.
Сказано было жалобно, но глаза у неё блеснули как‑то слишком живо, цепко.
С того дня моя просторная квартира стала напоминать тесную палату. Постель Антонины поскрипывала, пахла мазями и чем‑то сыроватым. На прикроватной тумбочке громоздились пузырьки, упаковки, баночки с мутными смесями. В углу росла гора грязного белья, простыней, пелёнок. По ночам она стонала, звала Игоря, иногда меня, иногда просто так, в потолок, жалуясь на жизнь и на неблагодарных детей.
Через несколько дней Игорь пришёл с гордым видом и бросил как будто невзначай:
— Я уволился. Не могу я маму одну оставлять, сиделка ей нужна своя, родная. Ты же сама сказала: семья на первом месте.
Я стояла на кухне с ножом в руке, резала хлеб, и пальцы у меня задрожали.
— А мы жить на что будем? — спросила я тихо.
— У тебя хорошая зарплата, — пожал он плечами. — Втроём как‑нибудь протянем. Я по дому всё возьму, за мамой буду смотреть. Тебе только работать спокойно да продукты покупать.
«Только» оказалось бесконечным. Утром я вскакивала раньше всех, чтобы сварить кашу «без комочков, а то мама давится», помыть посуду, развесить стирать простыни, потом бежала на работу, по пути чувствуя на себе косой взгляд соседки, которой Антонина уже, видимо, успела пожаловаться. Вечером — магазин, тяжёлые пакеты, дома — новая порция упрёков: суп пересолила, полотенце жёсткое, лекарство не так подала.
Ночами меня будили её крики. Иногда это были действительно стоны, но всё чаще — почти обиженный вой:
— Игорёк! Она специально громко дверью хлопнула, я аж вздрогнула, у меня давление подскочило! — а потом, уже тише, но так, чтобы я слышала: — Страшная она у тебя, бессердечная. Свою бы мать так бросила.
Игорь приходил ко мне на кухню с усталым лицом и начинал разговоры, от которых у меня под ложечкой холодело.
— Ты ж понимаешь, квартира теперь наша общая. Семейное имущество. Ну, всё по‑честному. Может, оформить что‑то на меня? Ну хотя бы долю. А то вдруг со мной что, а мама совсем без защиты останется. Или маму вписать в собственники… так, на всякий случай.
Я молча мыла посуду, слушая, как капли стекают по тарелкам. Вода шумела, но его слова всё равно пробивались сквозь этот шум, как комариный писк.
На работе начали смотреть косо: я постоянно брала отгулы — то к врачу с Антониной, то документы какие‑то оформить, то просто не высыпалась и путалась в отчётах. Начальница однажды задержала меня после планёрки, долго молчала, наконец сказала:
— Лена, ты сгораешь. И работа вместе с тобой.
А дома меня медленно и тщательно делали виноватой. Как‑то раз, вернувшись чуть раньше обычного, я застала в гостиной Антонину с телефоном у уха. Голос был бодрый, совсем не больной:
— Да, родная, лежу тут, как тряпка брошенная. Невестка моя? Ну, она же у нас деловая, ей некогда. Хорошо ещё сын у меня золотой, не бросил.
Заметив меня в дверях, она тут же закатила глаза, откинулась на подушки и застонала так, что у меня кожа на руках покрылась мурашками.
Подозрения поселились во мне не сразу. Сначала это были мелочи. Однажды ночью я забыла закрыть дверь в комнату и, проходя мимо комнаты свекрови, увидела в щёлку: Антонина, уверенно опершись на локоть, тянется к тумбочке за телефоном. Пальцы ловко перебирают кнопки. Стоило половице под моими ногами скрипнуть, как она рухнула на подушку и затихла, будто каменная.
Лекарства исчезали слишком быстро. По расписанию должно было остаться ещё на неделю, а коробка оказывалась пустой. На мой вопрос Игорь виновато моргал:
— Наверное, перепутал, дал два раза… Мама же жаловалась на боль, что я должен был сделать?
Чем больше я уставала, тем легче было ими мной вертеть. Стоило мне поднять голос, Антонина делала круглые глаза и шептала:
— Не кричи… у меня сердце… я же не виновата, что вы меня к себе взяли.
А потом был тот вечер, который всё перевернул.
Я возвращалась с работы тихо, ноги гудели, в руках тяжелели пакеты. В квартире было полутемно, только из комнаты свекрови пробивалась полоска света. Я уже тянулась к дверной ручке, когда услышала за дверью Игорев шёпот:
— Она уже сама не своя от усталости, ещё немного — и подпишет. Надо только дожать, пока не передумала. Сегодня опять намекну про оформление. Ты, мама, не забывай… ну, эти твои приступы. Понемногу, чтобы не привыкла.
И тут же — спокойный, даже весёлый голос Антонины:
— Да понимаю я. Ты главное не расквасись, не жалей её. Она крепкая, выдержит. А квартира у неё хорошая, жалко было бы упустить.
У меня в груди что‑то хрустнуло. Я стояла, вцепившись в пакет так, что ручка впилась в ладонь, и слушала, как за дверью делят не просто стены, а мою жизнь. Потом половица подо мной предательски скрипнула. В комнате мгновенно наступила тишина. Через пару секунд раздался протяжный стон, уже знакомый, сценический:
— Игорёк… мне плохо… позови Леночку, пусть воды принесёт…
Я отошла на шаг, сделала вид, что только что вошла, громко поздоровалась в коридоре и, пряча трясущиеся руки, пошла на кухню. Внутри меня уже всё решилось.
Либо я действительно сходила с ума, либо меня в моём же доме разыгрывали как по нотам. И если это так, я больше не хотела быть беззащитной мишенью.
В ту ночь я почти не спала. Лежала, слушала, как за стеной поскрипывает их сговор, и думала. О своей глупой вере в «последний шанс», о том, как легко они надавили на моё чувство вины, о том, как ловко я сама отдала им ключи от своей крепости.
Утром я вышла на кухню уже с другим лицом. Спокойно сварила кашу, подала Антонине на поднос, улыбнулась Игорю, когда он в очередной раз завёл разговор о долях и бумагах.
— Давай не сейчас, — мягко сказала я. — Мне надо привыкнуть ко всей этой новой… жизни. Я позже сама всё решу.
Он, кажется, успокоился, решил, что я сдаюсь. И это было мне на руку.
Через пару дней, воспользовавшись тем, что Игорь уехал в поликлинику за рецептами, а Антонина, наевшись, привычно «уснула» под тихое бормотание телевизора, я достала из сумки маленькие чёрные коробочки. Устроив на работе истерику подруге, я всё‑таки уговорила её помочь мне достать эти камеры. Скрытое видеонаблюдение. Словосочетание, от которого у меня самой перехватывало дыхание: я никогда в жизни никого не подслушивала и не следила.
Руки дрожали, когда я прикрепляла одну камеру за шторой в комнате свекрови, так, чтобы она захватывала её кровать и тумбочку. Вторую спрятала между книгами в гостиной, направив на диван, где они любили шептаться по вечерам. Провода аккуратно спрятала, проверила, чтобы ничего не бросалось в глаза.
Когда всё было готово, я села на краешек своей кровати, прислушиваясь к ровному гулу дома, к далёким голосам во дворе. В углу тихо мигнул крошечный огонёк, обозначая, что запись идёт.
Где‑то там, за стеной, моя свекровь, притворившаяся недвижимой, и мой муж, уволившийся «ради неё», продолжали свой спектакль. А я впервые за долгое время почувствовала не только усталость и обиду, но и странное, ледяное спокойствие.
Игра в моём доме больше не будет вестись в одни ворота.
Я жила как на раскалённой сковороде. Днём — мягкая, виноватая, услужливая. Варила Антонине супы, меняла простыни, стирала Игорю футболки, кивала, когда он очередной раз подводил разговор к «бумагам».
— Лен, ну мы же семья, — вздыхал он, опираясь ладонями о стол. — Надо всё оформить, чтобы спокойно жить. Ты сама потом спасибо скажешь.
— Дай мне немного времени, — повторяла я, как выученную молитву. — Я всё обдумаю.
Он отходил довольный, а я ловила его отражение в стекле дверцы шкафа — прищуренный, прикидывающий, сколько ещё можно давить.
Ночью я запиралась в своей комнате, тихо, почти беззвучно закрывая дверь. В квартире стояла вязкая тишина: в дальней комнате мерно тикали часы свекрови, в батареях постанывал горячий воздух, за окном редкая машина шуршала по асфальту. Я садилась на край кровати, ставила перед собой переносной компьютер, подключала устройство записи и начинала смотреть.
Первая запись, день, когда я ушла на работу. На экране — кровать, на ней неподвижная Антонина, занавеска чуть шевелится. Телевизор бубнит что‑то про здоровье. Проходит минута, вторая. И вдруг она, со вздохом, как человек, долго сидевший в автобусе, легко садится. Сбросила плед, разминает шею, плечи, крутит стопами.
Я поймала себя на том, что перестала дышать.
Она аккуратно спускает ноги на пол, встаёт. Ни тени слабости. Проходит к окну, отдёргивает штору, щурится на дневной свет. Потом начинает хозяйничать: шаркает к моей тумбочке, открывает ящик. Я уже знала этот звук — тихий, мерзкий скрип выдвигаемой фанеры. Пальцы у неё быстрые, цепкие: конверты с квитанциями, папка с моими бумагами, банковские выписки. Она не торопясь их перелистывает, брови поднимаются, губы сжимаются.
— Ну ничего себе… — слышу я её вполголоса. — А она молчала.
Шорох в коридоре. Антонина вскидывает голову, в одну секунду запихивает бумаги обратно, защёлкивает ящик, почти прыжком возвращается в постель. Ложится, поправляет плед, зажмуривается — и через пару ударов моего сердца дверь открывается. Входит Игорь.
— Ну как ты, мам? — голос заботливый, мягкий.
— Ой, сынок… — протяжный стон, я уже знаю его интонацию. — Всё тело ломит… ноги не чувствую…
Он садится на край кровати, бережно берёт её за руку. Пара секунд — и на его лице проступает другая улыбка, хищная.
— Видела её рожу утром? — смеётся он тихо. — Совесть заела. Ещё чуть‑чуть — и подпишет. Главное, не дави сильно, а то сполошится.
— Да знаю я, — отмахивается Антонина. — Ты только не расслабляйся, а то она у тебя мягкая, но не дура. Вдруг передумает. Давай, дави на жалость. Я уж тут покряхчу, повой, потерплю. Квартира хорошая, просторная… грех не забрать.
У меня в горле встал ком. Слов было много, я ловила каждое, как пощёчину: «удобная дура», «сама всё заплатила», «главное — оформить, пока не одумалась». В какой‑то момент они начали обсуждать, как лучше вызвать у меня «срыв», как вывести из себя.
Следующие записи оказались ещё страшнее. В один из вечеров, когда я якобы ушла в магазин, они сидели в гостиной. На диване, где мы когда‑то смотрели фильмы вдвоём. Камера фиксировала каждый их жест. Антонина с видом измученной страдалицы тренировалась:
— Не трогай меня! — заламывала руки, а потом прерывала крик, морщилась. — Нет, так не верят. Надо, чтобы голос дрожал, как у испуганного ребёнка. Слушай… — и повторяла уже по‑другому, пронзительно, жалобно.
Игорь ходил по комнате, задевая стул.
— Ты ещё скажи, что она тебе угрожала, — подсказывал. — Что кричала, будто сдаст меня в дом престарелых, если мы не съедем. Понятно? И чем больше деталей, тем лучше. Соседи глупые, всё проглотят.
Потом разговор перешёл на бумаги. Они шёпотом, но отчётливо обсуждали доверенность на Игоря, завещание, какие‑то «расписки», по которым я будто бы должна ему крупную сумму. Игорь спокойно произнёс:
— Если что, у нас всегда запасной вариант. Она вспыльчивая. Спровоцировать — раз плюнуть. Пара свидетелей, что она кидается, кричит, что мы у неё живём на её деньги… Скажем, что давно замечали странности. Психушка — и всё, квартира моя.
Я выключила запись, потому что меня затошнило. Шум в голове стоял такой, будто в квартире включили сразу все краны. Я сидела в темноте, прислушиваясь к собственному дыханию, и понимала: ждать больше нельзя.
Я готовила свою сцену два дня. Проверила, что все записи отправлены в электронное хранилище в сети, скопировала самые явные отрывки на отдельный носитель. Зарядила маленький диктофон и положила его в карман домашнего халата. Договорилась с соседкой тётей Валей, что если услышит крики, пусть выйдет в коридор и не уходит.
Днём третьего дня Антонина разошлась особенно ретиво. Стоило мне войти в комнату, как она заломила глаза к потолку, стала хватать воздух ртом.
— Ой, Игорёк… я умираю… — завыла она. — Она на меня орёт, я не могу так жить…
Игорь мгновенно подхватил.
— Да что ты за человек такой, Лена?! — зашипел он на меня в гостиной, так, чтобы слышно было соседям за стеной. — Мать еле жива, а ты на неё давишь! Всё мало тебе, что ли?!
Я молча отошла к шкафу, достала заранее приготовленный переносной компьютер, поставила на журнальный столик. Ничего не объясняя, нажала пару клавиш. На весь экран вышло знакомое изображение: Антонина бодро встаёт с кровати, идёт к моей тумбочке, роется в бумагах.
В комнате повисла тишина. Телевизор в соседней комнате бормотал что‑то о погоде, часы отчётливо отстукивали секунды. На записи голос Антонины лениво говорил:
— Она у тебя удобная, Игорёк. Сама всё купила, сама всё заплатит, ещё и виноватой ходит.
Антонина на кровати судорожно вздрогнула, забыла про свои «парализованные» ноги, метнулась вперёд — прямо как на записи. Плэд слетел на пол.
— Выключи! — сорвалась она почти на визг, тянуясь к крышке. — Это… это подстава!
Игорь кинулся к столу, пытаясь выдернуть провод.
— Ты что, следишь за нами, больная? — он уже не играл заботливого мужа. — Это подделка! Сейчас таких записей можно наделать сколько угодно!
Я спокойно, почти нежно, отодвинула его руку и открыла другую запись. Там был его голос, спокойный, насмешливый:
— Психушка — и всё, квартира моя.
Он побледнел так резко, что я даже отметила это где‑то на краю сознания. Антонина осела обратно на кровать, но ноги поджала, забыла о своей немощи.
Я достала из кармана диктофон, щёлкнула ползунком.
— Я напоминаю, — сказала громко, отчётливо, чтобы слышали за дверью, — что все записи давно в сети. И копии не у меня одной. Так что если хоть один носитель исчезнет, это ничего вам не даст. Кстати, соседи сейчас слышат каждое ваше слово.
Как по сигналу, за дверью хлопнула ещё одна дверь — кто‑то высунулся на лестничную площадку. Тёплый воздух из кухни принёс запах тушёной капусты и чего‑то жареного у соседей, чужой, но почему‑то поддерживающий.
— Ты нам угрожаешь? — прошипела Антонина, уже без роли мученицы. — Да кто тебе поверит? Ты сама… ненормальная! Всё выдумала!
— Проверим, — ответила я. — Прямо сейчас.
Я при них набрала на телефоне номер, громко попросила соединить с участковым. Голос у меня был ровный, даже удивительно спокойный. Объяснила, что в моей квартире разыгрывается обман с инсценировкой болезни, что есть записи. Пока говорила, Игорь то подходил ко мне вплотную, то отскакивал, шипел сквозь зубы угрозы, то вдруг начинал умолять.
— Ленка, выключи всё, поговорим спокойно, без посторонних… Зачем ты так? Мы же семья…
Я смотрела на него, как на чужого. Впервые за долгие годы видела не мужа, а человека, который подробным планом собирался вычеркнуть меня из собственной жизни.
Когда пришёл участковый, в коридоре уже толпились соседи. Тётя Валя стояла, уперев руки в бока, и не стеснялась подпирать дверь моей свекрови косыми взглядами. Я впустила всех. Пахло холодным лестничным воздухом, куртками, резиной от обуви.
Я включила самые явные отрывки, участковый молча смотрел, только иногда переводил взгляд с экрана на Антонину и Игоря. Те сначала кричали, что это клевета, потом путались в словах, в конце концов сами же оговорились о каких‑то «бумагах», «расписках», «свидетелях». Участковый всё это спокойно записывал в блокнот.
Потом, под его взглядом и под шушуканье соседей, я открыла шкаф, вытащила чемодан Игоря, его вещи с полок, сложила на пол в коридоре. Антонина завыла:
— Ты бессердечная! Я же больная, куда ты нас гонишь?!
— Ноги у вас здоровые, — сухо отозвалась сзади тётя Валя. — Я только что видела.
Я выкатила в коридор её кресло, поставила рядом сумку с лекарствами, которую сама же им покупала. Руки дрожали, но внутри было ощущение, будто я выношу не людей, а тяжёлый, пыльный хлам, который годами стеснял мне воздух.
— У вас есть время найти себе другое жильё, — сказала я, глядя Игорю в глаза. — В эту квартиру вы больше не войдёте.
Дверь захлопнулась глухо, но в том звуке было что‑то освобождающее. Стены вдруг стали казаться выше, воздух — холоднее и чище.
Потом начался другой этап — бумаги, заявления, вызовы. Игорь пытался пробиться обратно через жалость: звонил, оставлял сообщения, в которых то умолял, то обвинял моих родителей, то клялся, что его «подговорила» мать. Рассказывал родственникам свою версию: будто я сошла с ума и выгнала «беззащитную парализованную старушку» на улицу. До меня доходили отголоски этих разговоров в виде возмущённых звонков, укоров: «Как же так, Лена, это же мать…»
Я уже не оправдывалась. Просто спокойно отправляла тем, кто лез особенно активно, выдержки из записей. Несколько голосов смолкли сразу.
Я подала заявление на развод, подала документы, чтобы официально закрепить за собой право на квартиру. На заседаниях суда я сидела с прямой спиной, иногда чувствуя, как по спине пробегает холодок от чужих взглядов. Адвокат Игоря пытался рисовать из него заботливого сына, из Антонины — страдалицу. Но записи, заключения врачей, показания соседей делали своё дело. Каждый раз, когда в зале звучал знакомый голос Игоря с экрана: «Психушка — и всё, квартира моя», у судьи чуть дёргался уголок губ.
Месяцы тянулись, но однажды всё закончилось. Брак официально расторгли. Все притязания на мою квартиру сняли. Игорь с матерью вдруг исчезли из поля зрения. Ни звонков, ни писем. Только иногда тётя Валя шептала в подъезде, что слышала, будто они приютились у какой‑то дальней тётки.
В квартире стало по‑настоящему тихо. Сначала эта тишина пугала. Я ловила себя на том, что вслушиваюсь: не скрипнет ли половица в бывшей «их» комнате, не застонет ли кто‑нибудь наигранно. Ничего не было. Только ровное тиканье часов и гул улицы за окном.
Я начала с простого: вынесла вон кровать свекрови. Старая, тяжёлая, с продавленным матрасом, она казалась мне символом всего этого спектакля. Заодно выбросила тумбочку, где ещё помнила следы её жадных пальцев. Комната опустела, запах старых одеял и линялых наволочек сменился запахом пыли и свежего воздуха.
Потом я решилась на ремонт. Сняла бежевые, удушливые обои, которые когда‑то выбирала «под нейтральный стиль», и покрасила стены в светлые, живые оттенки — тёплый белый, чуть‑чуть уходящий в молочный, и кусочек нежно‑голубого у окна. Дни пахли известью, краской, свежей стружкой. Вечером я сидела на стуле посреди этой разорённой, но уже моей территории и чувствовала, как с каждым взмахом кисти дом перестаёт быть декорацией чужого спектакля.
На входную дверь я поставила новый замок и домофон с возможностью видеть того, кто звонит. Первый раз, когда на экране мелькнуло лицо курьера с посылкой, сердце ёкнуло, потом успокоилось: теперь ни один «случайный гость» не войдёт без моего согласия.
В один из зимних дней, когда ремонт был почти закончен, я проснулась раньше обычного. В квартире было тихо, только батареи чуть потрескивали. Я подошла к окнам в гостиной, отдёрнула новые, лёгкие, почти прозрачные шторы и распахнула створки. В комнату ворвался морозный воздух — острый, как глоток ледяной воды, со смесью запахов снега, далёкого дыма и чего‑то чистого, хрустального.
Солнечный свет лёг на ровные, светлые стены, на пустой ещё пол, где не было ни чужих чемоданов, ни раскладушек, ни пледов. Я остановилась посреди комнаты. Здесь больше не стояла кровать «парализованной» свекрови, не валялись мужские носки, не шептали за моей спиной о моих деньгах.
Это пространство было не трофеем и не утешением. Оно было свободой, которую я отстояла сама, распознав ложь и разорвав чужой сценарий. Я больше не была удобной декорацией в их пьесе. Я была хозяйкой в своём собственном доме и в своей жизни.