Скрипнула внизу старая, выкрашенная в извечный темно–коричневый цвет дверь, лязгнула пружиной, шарахнула кое–как прикрученной деревянной ручкой о стену, оставив на ней, и без того осыпающейся, очередную вмятину, замерла на миг, пропуская в полутемный, пахнущий плесенью и кошками подъезд кого–то ревущего и причитающего, а потом с тяжелым вздохом закрылась, перерубив рвущийся в натопленное помещение поток мелких снежинок.
Сашка, красная от мороза, втащилась в своей нелепой, доставшейся от кого–то с маминой работы шубе и меховой шапке на первую ступеньку и, набрав в легкие побольше воздуха, опять заревела баском. Ей было жалко санки, которые испачкались в грязной снежной каше, жалко было тащить их по лестнице, потому что санки новенькие, их подарил Сашеньке кто–то опять с маминой работы, и вот теперь они покорябаются о ступеньки своими блестящими железными полозьями, и станут плохими, «коцаными», перестанут блестеть. И не было сил нести их... И больно было Сашке от того, что соленые слезы попадали на потрескавшуюся от холода губу и щипали, жгли, точно хотели сделать этой пятилетней девчонке, хлюпающей носом и совершенно несчастной, еще больнее.
Сашка поднялась на третью ступеньку. Шагать в высоких валеночках было неудобно. У Саши были еще сапожки, красные, с меховой опушкой, но их мать разрешала надевать, только если шли в гости или театр. Даже в садик нельзя было их взять…
Попыхтев и дернув за веревку, чтобы подтащить саночки, девчонка, чуть было успокоившаяся, опять заревела. Веревка оборвалась. Это была старая бельевая веревочка, которую мама нашла в кладовке. Старая и гнилая. И санки уже с громким стуком слетели вниз, завалились набок, как падшая лошадь, даже, как показалось Саньке, тяжело вздохнули.
Девочка скатилась вслед за ними, поставила на полозья, погладила блестящие лакированные перекладинки, закусила губу, чтобы опять не заплакать, сдерживалась из последних сил, но не смогла, опять покатились слезы, и налипшие на варежку льдинки царапнули щеку, когда Саша провела ею по лицу.
На щеке остались тонкие красные полосочки…
Саше надо во что бы то ни стало подняться на пятый этаж. Там их с матерью квартира, маленькая, аккуратная, как и сама Сашина мама.
Миниатюрная фигурка, тонкие руки с изящными кистями, кольца, много колечек, Саша любила сидеть и перебирать их, крутить, но мать быстро прекращала это, отдергивала свою холеную ручку и отправляла Сашу в ее комнату.
Сашина мама, Регина, носила красивые платья, делала красивые прически, умела наложить тени и румяна так, что делалась похожей на куколку.
— Балеринка! — звала ее Саша. — Мама! Ты моя балеринка! Я тебя поцелую! — И тянулась своими шершавыми губами к маминой шее.
— Глупая ты, Сашка! Ну, хватит обниматься! — отталкивала дочку Регина, воротник мне помнешь.
Мама была очень аккуратная, чистенькая и благоухающая. Духи, три флакона, стояли на столике у маминой кровати. Саша иногда трогала их переливающиеся на солнышке стеклянные грани, любуясь радужными бликами. Открыть и понюхать не решалась – мать не разрешала.
Сегодня Регина отправила Сашку во двор с новыми санками, а сама сказала, что будет работать. Регина брала на дом стенограммы с каких–то совещаний и перепечатывала их, стуча по машинке пальчиками с длинными красными ноготками. Саша засыпала под этот стук и просыпалась. И это было счастье: мамины духи, печатная машинка, приятная тяжесть в животе от съеденных на ужин пирогов с капустой, которые мама привозила от куда–то из магазина, теплый, сливочно–масляный свет торшера, тень от маминой головы на веселых, в цветочек обоях…
Накатавшись на горке, проголодавшись и выбившись из сил, Сашка, полненькая, немного неуклюжая, да еще и эта дурацкая шуба, ковыляла по лестнице наверх, подтаскивая саночки за обрывок веревки, и опять ревела.
Она устала, хотелось сесть куда–нибудь, пить горячий чай, хрустать сушки, а потом окончательно разомлеть и уснуть. Но надо идти. И санки шкрябают по ступенькам, как будто по самому Сашиному сердцу, и устали руки, и валенки промокли, ногам теперь холодно, и соленые слезы жгут щеки.
— Ну что же вы, матушка! — Сашка вдруг замерла, услышав над собой мужской голос. — Ай–яй! Разве можно так плакать? Ну, шаг, второй, немного осталось, крепитесь, матушка! А хотите, помогу? Негоже такие тяжести таскать, — между тем продолжил голос, и вот уже рядом с девочкой стоит мужчина в пальто и клетчатом шарфе, на голове то ли кепка, то ли ушанка так странно примята, на ногах ботинки на тонкой подошве, в руках портфельчик.
Александра на миг замолчала, подняв голову и внимательно рассматривая чужака. Мать не велела разговаривать с чужими!
— Ну так что? Давайте поклажу, и сами идите, обопритесь на меня, ну! — уже протянул руку к санкам и Сашке мужчина, девочка, было, шагнула ему навстречу, но вдруг замотала головой и опять заплакала.
Она не отдаст свои санки! И пусть она жадина, пусть этот дядька будет ее обзывать, но не отдаст! И руку она не даст ему, вот так!
— Ну тогда сами, матушка. Сами. Любишь кататься, как говорится, люби и саночки возить. А чего реветь–то? — спокойно уточнил мужчина.
Но Саша не стала ему ничего объяснять, пошла дальше, звеня санками и хлюпая носом, пошла и не обернулась.
— С характером девчонка, хорошо! — только и добавил незнакомец и, еще понаблюдав за ребенком, ушел.
Опять взвизгнула внизу пружина, скрипнули петли, шарахнула о стену ручка, и подъезд выплюнул Андрея Викторовича в укрытый вечерними сумерками двор. Упавшая на снег толстая полоска света быстро скукожилась, уступив место Андрюшиной тени. И вот он уже идет по тротуару, прямо и весело, что только портфелем не размахивает. Хорошие санки, веревку только Регинка нашла из рук вон, ну ничего, завтра Андрей принесет ей на работу бечевку, скажет, как привязать. А может и сам… Сам привяжет и поведет Сашеньку на улицу, и они подружатся, и «матушка» положит в его руку свою маленькую, пухлую ручонку и… Господи, нельзя так далеко мечтать! Нельзя! Ведь так можно совсем спугнуть едва наклюнувшееся счастье…
Андрей помотал головой, сгреб с обочины комок снега и приложил к разгоряченному лбу. А перед глазами все стояла Регина, маленькая, изящная, полупрозрачная в своей кружевной комбинации, пахнущая сиренью и ещё чем–то едва уловимым, тем, что пробуждает в мужчине такие волны страсти, что невозможно пережить это, лучше умереть…
… Саша, встав на носочки, дотянулась до дверного звонка, нажала. Внутри квартиры разлилась трель, послышались шаги.
— Что–то забыл, Андрюша? — Регина стояла в халатике, и улыбка, таинственная, игривая, быстро сбежала с ее лица, когда женщина увидела зареванную Сашу. — Ты? Рано же еще! Гулять надо!
Девочка всхлипнула, пробурчав, что замерзла, и шагнула внутрь квартиры.
Пахло табаком, на столе рядом с печатной машинкой стояли два бокала с чем–то желтоватым, кажется шампанским.
Сашка знала, как оно пахнет, ведь на Новый год к маме приходили подружки и пили его, разливая в эти самые бокалы и потом чокаясь. Один раз Саша даже попробовала, допила, что оставалось на донышке маминого бокальчика. Оказалось совсем не вкусно, ее даже стошнило…
Рядом с бокалами – пепельница. Мамины тоненькие сигаретки со следами помады и чьи–то чужие, толстые, обрубки, грубо смятые на дымящемся кончике.
— Ну, чего застыла? Сашка, ты опять притащила снег! Смотри, кака лужа! Бестолковый ребенок. Что с санками? Сломала, поэтому и ревешь? Вот говорила я Анд…Говорила я, — осеклась Регина, — что тебе надо что попроще. На фанерке будешь у меня кататься. И шубу порвала!
Регина заводилась все больше и больше, развернула девочку спиной к себе, сорвала с нее шубку, показала дырку по шву, стала ругаться.
На маму иногда «находило». Так говорила их соседка, Клава Петровна.
— Ты, Регинка, опять разошлась. Нашло на тебя бесовское, — констатировала она. — Вот что значит безотцовщина… Горе ты мое горькое!
Клавдия Петровна приносила соседке молоко и творог, деревенский, вкусный. Зачем? Жалела. А вот другие соседи Регинку недолюбливали. Замкнутая, высокомерная, смотрит как будто презрительно, на собрания жильцов не ходит, мол, занята.
Чем занята–то? Да мужиками! Так думала чинная, располневшая женская половина населения дома. Они–то замужем, значит все хорошо у них. И пусть мужья пьют, матерятся, пусть иногда и руку поднимают. Ну и что! Зато это мужья, а они, женщины, жены. Их выбрали. А Регину так… За развлечение только держат. Ходят к ней всякие, с портфельчиками, а толку никакого.
— Да и ребенка этого она нагуляла, бестия! — зло щурила глаза Ольга Михайловна, живущая прямо под Региной. — По пьяному делу, видать, зачала, теперь воспитывать не умеет. Девчонка целыми днями, если не в саду, бегает, по голове мне топчет.
Саша танцевала. Она будет балеринкой, но надо тренироваться, чтобы взяли в балетную школу. Вот Сашка и прыгала, топоча пятками по паркету.
Тут же приходила соседка, стучалась в дверь, Регина нехотя отворяла.
— Ну? — вздыхая, спрашивала она.
— Что ты мне нукаешь, не лошадь, поди! — тут же переходила на крик Ольга Михайловна. — У меня давление опять подскочило от твоего ребенка! Вели ей перестать, поняла?
— Не поняла. У вас от самой себя давление. Сейчас день, что хотим, то и делаем. А вы бы лучше погулять сходили, чем тут орать.
И Регина закрывала дверь. А тетя Оля еще долго ворчала, твердя, что все детдомовские — хамы и наглецы. Государство о них заботилось! Народ, вот, в частности, и Ольга Михайловна же заботилась, трудилась, за ее счет Регинке квартиру дали, развратнице. А Регина еще нос задирает, кукла плешивая!..
… «Плешивая кукла» Регина уже унесла шубку в ванную, поставила на плиту чайник и усадила Сашку на табуретку.
— Волосы все запутались, как будто валенки валяла. Саша! Да сиди ты спокойно! — и дергала, водя по волосам расческой.
Мама любила, чтобы у Саши все было аккуратно, носочки чистые, юбочка глаженая, кофточка без единой ворсинки. И на головке порядок.
— Ох, Санька, дела–то какие творятся! Милка ты моя! — вдруг, запахнув поплотнее халатик, выдохнула Регина, обхватила голвенку дочери, прижала к себе.
— Какие? — пискнула Александра, высвободилась, оглянулась.
— Хорошие дела. А тебе знать не положено, мала ещё. На вот лучше, поешь, купаться и спать. Завтра в сад пойдешь, — мать поставила на стол тарелку с борщом, Андрюшиным любимым, положила сметаны.
Та белым, девственно–чистым пятном улеглась на капустно–свекольную гущу, стала тонуть, а потом расползлась кругляшами, потому что Регина усердно размешала ее в тарелке.
Саша вздохнула и села ужинать. Борщ она не любила. И когда пахло чужим табаком, тоже не любила.
В дверь позвонили, толкнулись, женский голос с хрипотцой позвал Регину, что–то звякнуло, наверное, уронили бидон.
Регина медленно встала, рассеянно оглядела себя в зеркало: легкомысленный халатик, накрашенные яркой помадой губы, густые ресницы, которыми она очень гордилась… И пошла открывать.
— Клавдия Петровна? Чего? — спросила она, увидев на пороге соседку.
— Привет. И вам не хворать! — решительно шагнула Клава в прихожую. — Бидон вот принесла. Смердит. Выкини ты его, купи новый. Или, хошь, я те банку дам, пятилитрашка, мой когда–то в ней самогон держал. Мого—то нет уже, а литрашка осталась, ха–ха… — невесело рассмеялась она.
— Куда мне?! Нет, я найду что–нибудь, — отмахнулась Регина.
— Да? — тетя Клава поводила носом вправо–влево, как ищейка, заглянула за спину соседки. — У тебя «этот» что ли? Помешала?
— Нет. Сашка ужинает, — кивнула в сторону кухни Регина. А потом, вдруг схватив Клаву за запястье, потащила в комнату, усадила на стул. — Он мне, теть Клав, предложение сделал. Предложение, понимаешь?
— Хто? Этот твой, с портфельчиком? А ты?
— А я посоветоваться хочу. С тобой.
Брови Клавдии Петровны сначала взметнулись вверх от удивления, потому что Регина никогда ни с кем не советовалась. Вообще никогда. А тут… Но потом соседка немного пришла в себя, приосанилась, расправила складки на юбке, поковыряла старое пятно на кофточке ногтем, шлепнула губами.
— Ага… Ага… Ну давай раскладывать.
— Чего раскладывать? Сашка, ешь там, уши развесила! — шикнула Регина на пристроившуюся подслушивать дочку.
Саша метнулась обратно на кухню, застучала ложкой.
— Ну чего раскладывать… Доходы, выгоды. Где жить будете, на что? Что с Сашкой будет? И как у него с аппаратом? — серьезно продолжила Клава.
— В смысле? — не поняла Регина, потом, когда Клава многозначительно вытаращила глаза, кивнула. — Хорошо.
— Да ладно! Старый же! Солить его только.
— Нет. Всё у нас хорошо. А что возраст… Ну и что! Всего девять лет! Зато голова на месте и должность. В портфеле–то не молоток и кепка, а документы. Важные.
Регина села напротив, изящно закинула ногу на ногу, закурила. Клава заметила, что ее пальцы трясутся.
— Боишься?
— Боюсь, — женщина помолчала, выдувая дым тонкой струйкой, потом продолжила:
— Я же не всегда в детдоме жила. Были родители. А потом… Не хочу, как у них. Не позволю пальцем себя тронуть! Слышишь? Не позволю! — вдруг крикнула она, осеклась.
— Ну и хорошо. Ну и славно. Дык не тронет, поди, не зверь! Мож вам пока просто пожить рядышком? А там поглядишь. Так сподручнее. Жить–то где будете? — почесала подбородок Клава.
— Здесь. У него комната. Соседи сварливые. Да и не стану я ютиться.
— Не ютись. Но имей в виду, Регинка, придет, царем тут будет, а ты должна либо это принять, либо прогнать. Портфель сразу на табуретке определит, где у вас Сашкина шуба вечно приткнута, в ванной развернется, — стала загибать Клава пальцы на руках.
— С чего это?
— С того, что он — голова. А ты за ним. Те, что с портфелЯми, такие и бывают.
— Он нормальный вроде, Сашке санки новые подарил, шубку нашел. С рук взял, но хорошо подошла… Да и я не прогнусь. Не на ту напали! — Регинка ткнула окурок в блюдце, встала. — Ладно. Поговорили. Бидон новый найду. Завтра творога бы нам. Сашке врачи сказали есть, для костей. — И решительно кивнула на дверь.
Так кивал ей отец, когда, выпивши и вдосталь отчихвостив дочку за то, что она проедает его хлеб, выгонял ее в сени, а сам заваливался храпеть на топчане. Матери тогда уже не было. Говорили, что на Небесах она, да только что–то не слыхать ее оттуда…
Клавдия Петровна ушла, пожимая плечами. А ей–то чего? Она свое слово сказала.
…Съехались через неделю. Быстро? А чего тянуть! У Андрюши играет ретивое, Регина тоже устала от этих скоротечных встреч. И вроде как любовь…
Два чемоданчика вещей, абажур с бахромой, авоська с консервами, бережно потом разложенных на полке в кладовке. И портфель. Вот и все приданое жениха.
— Надо бы мне место под него! — весело оглядел прихожую Андрюша, тряся портфельчиком. — Может на табуретку класть? Да, пожалуй, так и сделаем!
Регина, до этого возившаяся с ящиками комода, выпрямилась, строго свела брови, обернулась. Андрей держал в руках Сашину шубку.
Вот сейчас он бросит ее куда–нибудь на пол, в угол, и водрузит на табурет свой вытертый кожаный портфельчик.
— Это Сашина табуретка. Ей так удобно, — процедила сквозь зубы Регина и вдруг поняла, что не хочет вот так впускать в свою жизнь кого–то ещё, кого–то чужого, пусть и давно знакомого, до последней родинки на пояснице. Прогнать? Да, пожалуй. Вот пусть только скажет что–то про эту злосчастную табуретку! — И вообще… — Регина набрала в легкие побольше воздуха.
— И вообще, матушка, надо для ребенка свой крючок сделать! Чего она у нас будет как без места–то?!
Это «у нас» резануло по сердцу.
«У нас на кухне», «у нас в доме», «у нас будет заведено»… Почему он все решает? Почему?!
— Тебе неприятно? — нахмурился Андрей. — Однако… Где молоток и гвозди? Одежда должна висеть, чтобы проветриваться. А не валяться на табуретках. Где инструменты?
Сам нашел чемоданчик, сам прибил гвоздь, повесил Сашкину шубку, отошел, полюбовался.
— Весной обои переклеим. Пора давно! Пора! — заключил мужчина и, напевая, подошел к Регине, обнял ее сзади, развернул к себе. — Ну не дуйся. Ну…
И потянулся к ней своими шершавыми губами. По–хозяйски потянулся, как показалось женщине. Она отвернулась, отошла к окну.
— Н–да… — протянул Андрюша. — Ну что же… Тогда обедать! Что у нас на обед?
Регина пожала плечами, стала вдруг быстро собираться.
— Куда? — удивленно оглянулся на нее мужчина.
— За Сашей схожу. Пораньше сегодня.
И кинулась вон из квартиры.
Регина быстро шагала по обледенелой мостовой, поскальзывалась, раскидывая руки, а потом прижимая их к груди.
Что же будет? Как они жить–то станут?! Пока встречались – это было романтично и приятно. А теперь? Что же теперь?..
Сашка помалкивала, лишних вопросов не задавала, пряталась у себя в комнатенке. Ела, уткнувшись глазами в тарелку, на вопросы Андрея угукала и пожимала плечами.
— Регин, ты скажи ей, что я теперь… Ну что я теперь её… Ну… — не выдержал Андрюша.
— А кто ты ей теперь? Никто пока. И нечего ребенку голову морочить, — ощетинилась Регина. — Рано.
Он был ей «никто», но сколотил новый стул, чтобы Сашке было удобно рисовать за столом. Он, «никто», привязал к санкам новую веревочку, а потом принес откуда–то конечки «Снегурки», примерил на валеночки – подошли.
Сашка идти кататься отказалась, убежала к себе в комнату.
Он, никто, отнес в мастерскую Сашины сапожки, красные, с меховой опушкой.
— Зачем? — строго спросила Регина.
— Так надо было, — пожал Андрей плечами.
— Я тут решаю, что надо, а что нет, — отрезала хозяйка.
Андрюша улыбнулся. Как будто Меньшов списал свою киноленту именно с их семейки, только Баталов не носил портфель, а Андрюха носил.
Они с Региной работали в одном учреждении, но в разных отделах. Регина была стенографисткой, Андрей – научным работником. На чем сошлись? На шампанском. Отмечали чей–то юбилей, Регина пьянела быстро, с двух бокалов. Андрюша предложил проводить ее до дома. Проводил. Проснулся утром в чужой комнате, с чужой… Нет, теперь уже не чужой женщиной. И решил, что ему хорошо. И Регине было как будто радостно.
А теперь… Всё у них не ладилось.
— Да что ж это за семья, где мужик слова не имеет? — возмущался Андрей, ругался, но молча, всё в себе. — Кто я – тварь дрожащая или слово имею…
Ничего он не имел. А самое главное не имел права воспитывать Сашку, заботиться, как–то участвовать в ее жизни. А как не воспитывать, если вот она, бегает, кричит, игрушки разбрасывает, буквы не знает?!
Однажды Андрей не сдержался, крикнул на нее, хлопнул рукой по столу. Сашка завизжала, разнылась.
Регина тут же нарисовалась в дверном проеме, зашипела, чтоб не ругал ребенка.
— Да я вообще не буду рот раскрывать. Так и порешим, — рявкнул Андрей, закрылся газетой.
Нет, это не жизнь. Не то всё! Надо что–то менять!
Он решил все ночью. Не знал, как это оформляется, да и ладно! Документы возьмет, а там видно будет.
…Регина что–то сосредоточенно печатала, закусив белыми зубками карандаш, когда в комнату, где сидела она и еще три женщины, ворвалась красная с мороза, с перекошенным лицом, трясущаяся и орущая тетя Клава.
— Регинка! Регинка, беда! — завопила она. — Да не трогайте вы меня! Пошли все вон! — заорала она на работниц. Те пулей вылетели из кабинета.
— Чего? — Регина вскочила, сглотнула, дернула головой — привычка, доставшаяся от матери.
— Этот твой, ну сожитель, прости господи, Сашеньку… — губы скривились, голос стал плаксивым, — из садика привел, бантики навязал, Сашка–то упиралась, а он ее в охапку и повел куда–то. Поволок Сашеньку нашу! Я сразу к тебе побежала. Сразу!
Клавдия Петровна захлебнулась, отпивая из протянутого ей стакана, икнула.
Регина с глазами больше блюдца, что стояло на столе вместо пепельницы у нее дома, кинулась прочь, на ходу надевая пальто.
— Сдавать ведь повел! Точно! В детдом сдавать! А детка наша упирается, плачет. Но он не слушает даже! — кричала ей вдогонку Клава, пучила глаза и подвывала.
Она с утра немного выпила. Пятилитрашка была наполовину полна, да и мужа помянуть захотелось…
Регина не знала, куда бежать. Если Сашка попадет в детдом, она погибнет. Просто погибнет, и всё!
Регина тогда, как не стало отца и ее забрали, как будто сама умерла, окоченела изнутри, жила только ее оболочка. Растаяла только через много лет, когда родила Сашеньку, ребенок стал единственным человеком, которому Регина доверялась, перед которым была такой, какая есть.
Потом появился Андрей. И внутри что–то шевельнулось, родилась вера в то, что он, Андрюша, может стать Регине неплохим мужем. До этого, с Сашиным отцом, такого не было. Да там вообще ничего не было, ерунда, после которой родилась Сашка…
Но, видимо, ошиблась Регина. Никому нельзя доверять. Никому и никогда.
Регина кричала в окошко проходной единственного детского дома, бывшего в их городе, стучала кулаком в фанерную загородку, но ей никто не отвечал – обед.
Потом вышла какая–то женщина, покрутила пальцем у виска.
— Никого к нам не приводили, окститесь! Да вы не в себе! — строго сказала она, налила Регине воды. — Выпейте. По порядку говорите. Какой мужчина? Кто он вам? Давайте вызовем милицию… Какую шубу он принес? Санки? Да что вы мне голову морочите? Сначала шубу, а потом в детдом? Он, что, дурачок?
Регина перестала всхлипывать, замерла, потом растерянно пожала плечами.
— По–моему, это вы, Регина Николаевна, еще та дурочка, — заключила женщина. — Ищите, но и разума не лишайтесь. В милицию все же сходите, мало ли…
Регина выбежала на улицу. Документы! Надо взять Сашины документы, фотографию. И заявить! Обязательно.
Хлопнула в подъезде дверь, больно наподдала Регине по плечу, оно заныло, боль разлилась по руке к пальцам. Давным–давно отец ударил Регинку поленом по этому самому плечу, оно распухло так, что не надевалось платье, ныло. Потом успокоилось. Только иногда, если девчонка простужалась, опять напоминало о себе.
А сегодня прострелило так, что в глазах потемнело. Регина охнула, схватилась рукой за стену, застонала, потом спохватилась, кинулась по лестнице наверх, никак не могла попасть ключом в замочную скважину, а когда распахнула дверь, ослепла от яркого света, бьющего из–под бахромы приволоченного Андреем абажура.
За столом в комнате сидели двое. Сидели и пили чай с пирожными. Сашка уже вся перемазалась в креме, довольно слизывала его с рук. Андрей сидел чинно, а потом прыснул смехом, наблюдая за девчонкой.
Заметил Регину, бледную, с синими кругами под глазами, вскочил.
— Ты куда ее водил? Зачем? Что удумал? Тетя Клава сказала, что ты её в детдом хотел… — зашептала женщина. — Не смей, понял! Не смей!
— Ты чего?! — замахал на нее испуганный мужчина, подхватил оседающую Регину, усадил на свой стул. — И в мыслях не было! Я усыновить… Ну то есть удочерить хотел, а там не принимают. Без тебя не принимают. Говорят, не положено. Я, признаться, совершеннейший ду рак, понимаешь? Надо тебя было взять, но ты бы не позволила, а я хочу, чтобы мы как семья, хочу жениться на тебе и дочку усыно… удочерить! — Андрей стоял красный, по спине сбежала противная, липкая капля пота.
Ему было страшно. Очень. Мать, царствие ей небесное, всегда говорила, что Андрюша не способен создать семью. Физически. С чего она так решила, никто не понял. Возможно, просто не хотела отдавать сына другой женщине, вот и вбила ему в голову такую чушь. А потом умерла, а Андрюша остался.
И вот, надумал создать семью. Но ведь мама говорила… И Регина как будто не хочет жить так, как положено. И сейчас молчит, не отвечает.
— Ты же не заберешь у меня Сашку, да? — прошептала она наконец. — Не выкинешь её?
Андрей закатил глаза, покачал головой. Всё безнадежно. Крайне. Регина еще больше не приспособлена к семейной жизни, чем он! Она ему не доверяет.
— …Я научусь, Андрюша. Я смогу, — шептала она, вытирая слезы. Сашка давно спала, А они – Андрей и Регина — курили вот уже по третьей сигарете, стоя у раскрытой форточки. — Я думала, что ты решил избавиться… Что она тебе мешает.
— Запомни раз и навсегда, Регинка, что Саша и ты – часть меня. И не могу же я избавиться от руки или ноги. Не могу? — спросил Андрей строго. Регина кивнула. — Значит и от вас «избавляться» не буду. И что это за слово такое, фу! Чтоб не слышал больше!
И отвернулся. А Регинка прижалась к нему сзади. И он поплыл, закачался от ее тепла, от аромата духов, от того, что у него семья, самая настоящая. И он в ней глава. И это навсегда.
Они расписались через месяц. Сашка подавала кольца, улыбалась счастливо, подмигивала, Андрей моргал в ответ и снова от волнения называл её «матушкой».
У них на двоих теперь какая–то тайна. Регина не знала, какая.
…Когда Андрей приволок тогда Сашку в ЗАГС, на него там странно глядели, звонили куда–то, потом, выслушав, спросили у Сашеньки, кто этот дядька, что привел ее в такое важное учреждение. Андрей тогда замер. Саша могла выдать всё, что угодно: «чужой дядька», «мамин этот», как говорила про него тетя Клава, сожитель, сосед… Да мало ли, чего она наслушалась, пока терлась около женщин во дворе!
А Саша, пожав плечами и взяв Андрея за руку, выдохнула: «Папа!».
— А чего ревешь тогда, если папа? — уточнили у нее.
— Банты тугие, больно… — вздохнула горько девочка.
Домой она шла уже без бантиков, но с кульком пирожных. Папа купил.
Вот такая тайна.
Тетя Клава к ним больше не приходила. И молоко с творогом не приносила, разругалась с новым соседом в пух и прах.
А вот Ольга Михайловна его зауважала.
— Порядок в подъезде появился. Хорошо! — кивала она, пропуская вперед себя санки, Сашку, державшую драгоценный портфель, и пыхтящего от натуги Андрюшу.
Тот кивал в ответ, улыбался. Саша тоже улыбалась. Порядок у них, покой. А рядом с мамиными духами теперь стоит флакончик папиного одеколона. Этот запах Саша запомнит навсегда и будет искать его в магазинах, но не найдет. Жалко…
Благодарю Вас за внимание, Дорогие Читатели! До новых встреч на канале "Зюзинские истории".