От автора
Дальний Восток – суровый и прекрасный край, малоизведанный и мало обжитый даже в наши цивилизованные времена. В феврале 1983 года теплоход «Забайкальск», на котором я работал четвертым помощником капитана, для планового капитального ремонта был поставлен в сухой док* судоремонтного завода в городе Советская Гавань.**
Как правило, такие мероприятия не очень нравились судовым командам, потому как в них напрочь отсутствовала какая-либо романтика, но что особенно немаловажно – ремонт в Союзе не приносил никаких существенных доходов, а скорее даже наоборот – одни убытки. Объяснения этому довольно посты: если ремонт судна производился в Японии, то всему экипажу выплачивали очень большие командировочные. При ремонте же в Союзе платили только, как говориться, голый оклад.
Из всего вышесказанного выходило так, что в ближайшие несколько месяцев, ничего хорошего мне ожидать не приходилось.
Моё начальство в лице капитана и помполита, не желая усложнять свою жизнь тяготами ремонта, покинуло судно и благополучно отбыло на Сахалин, к своим семьям. Справедливости ради нужно сказать, что аналогично так же поступило половина экипажа.
Лично я тоже с радостью списался бы с «Забайкальска» в отпуск, но не сделал этого по ряду причин, которые в то время мне казались довольно вескими:
Во-первых – я был, как говорится не местный и не семейный, во-вторых – зимой ехать в отпуск мне не хотелось, а в-третьих – после ремонта наше судно должно было становиться «под лес».*** Все перечисленные мною обстоятельства были весьма весомыми аргументами в пользу того, чтоб я остался на судне.
Вместо списавшихся членов экипажа прибыли на подмену ремонтные специалисты. Обычно это были люди, у которых не было заграничных паспортов, (соответственно в иностранные порты выход им был закрыт) или индивидуумы, не очень хотевшие болтаться в морях, насытившиеся морской романтикой, предпочтя ей размеренную семейную жизнь на берегу.
Так как судно не может обходиться без капитана – будь то выход в рейс, будь то прозаический ремонт, то на «Забайкальск» прибыл новый капитан. Должность его так и называлась: «ремонтный капитан». Звали его Лев Давыдович Крымов. Ему было уже 65 лет, но со стороны он смотрелся еще довольно крепким и подтянутым. Я был моложе нового капитана почти втрое! И мне, недавно окончившему мореходку, он казался древним стариком.
Не знаю, как получилось, но со временем я сдружился новым капитаном. В походных условиях, такое трудно себе представить, ибо в рейсе все члены экипажа находятся между собой, как бы это правильнее выразится – в служебных отношениях. Стоянка в доке и ремонт, это совсем нечто другое. После пяти часов вечера народ уходил с судна кто куда. Наступала непривычная тишина. В такой ситуации отношения между начальником и подчиненным начинали принимать чисто человеческие отношения, какие обычно возникают между соседями в многоквартирном доме.
Крымов был человеком одиноким, и видимо ему не хватало общения. Пару раз, обедая в кают-компании, мы с ним заговорили на исторические темы, и он, почуяв во мне благодарного слушателя, стал приглашать меня к себе в каюту попить чаю. Так как особых развлечений на берегу не было (хотя при желании их всегда можно отыскать), то я с радостью принимал его предложения. Частенько к чаю доставался коньячок, что делало наши беседы еще задушевнее. Обычно рассказчиком выступал капитан, мне оставалось только сидеть тихо и вопросами направлять поток его повествований в необходимое русло. Крымов оказался отличным рассказчиком и человеком невероятной судьбы. Где его только не носила судьба за эти 65 лет, и с какими людьми не сводила жизнь!
Родители Льва Давыдовича погибли в Гражданскую войну. Мальчишкой он беспризорничал, а затем попал в детский дом в Москве. Там тоже житуха была – «не сахар». Кругом бушевала разруха. Страна только-только приходила в себя после многолетних потрясений. Несколько раз он со своими сотоварищами сбегали от голодной жизни и строгих преподавателей. Ехали в Крым, где по слухам хлеб валялся прямо на земле, а по обочинам росла сладкая ягода под названием виноград!
Малолетних беглецов ловила милиция и возвращала обратно в детский дом. Единственное, что мой собеседник помнил из своей прошлой жизни, так это то, что его звали Лёвкой. Поэтому когда пришла пора выписывать документы, то ему дали отчество незабвенного Льва Давыдовича Троцкого, который в широких кругах тогдашних жителей СССР был весьма популярен. Это потом уже сей государственный муж потерял ореол революционера и борца за права простых людей (но это уже совсем другая история). А фамилию новоиспеченному Льву Давыдовичу, памятую о его тяге к теплым краям, дали соответственную – Крымов.
Признаюсь, что тогда многое из его повествований мне казалось вымыслом. Потом уже, когда наступила эра Интернета, мне удалось проверить его воспоминания, сопоставив их с некоторыми датами и фактами. Все оказалось если не стопроцентным совпадением, то очень похожим на правду!
Я, к сожалению, не сразу догадался записывать содержание наших бесед, и многое из того, что поведал мне капитан Крымов, утратилось по причине несовершенства человеческой памяти. Но некоторые его истории, особенно те, которые относились к военному периоду, я со временем записал и хочу их поведать читателям, ибо они не заслуживают того, чтобы кануть в безвестность.
*сухой док - капитальное сооружение для ремонта (осмотра, окраски) и постройки судов.
**Советская Гавань – город, расположенный на берегу залива Советская Гавань (Татарский пролив), в 640 км от Хабаровска. Военно-морская и судоремонтная база.
*** «стать под лес» - в Сахалинском пароходстве означало, осуществлять рейсы для доставки леса в порты Японии.
Л.Д. КРЫМОВ
«…Чтобы понять все происходящее после утра 22 июня 1941 года, нужно абстрагироваться от устоявшихся догм, пропагандистских штампов и призвать на помощь жизненный опыт, здравый смысл и «включить» логическое мышление. Тогда станут понятны: ход военных действий и мотивация поступков бойцов и командиров Красной Армии…
В момент нападения нацистской Германии на Советский Союз население огромной страны разделилось примерно на три категории: первая – пострадавшая от Советской власти, приветствовала приход Гитлера и активно помогала оккупантам.
Вторая категория действовала по принципу – все равно при немцах(румынах) хуже чем при Советах не будет. Ее представители добросовестно стреляли по врагам и выполняли все команды красных командиров. Но, как только их воинская часть теряла руководство, они бросали оружие, разбегались по домам и сдавались в плен. Впоследствии, представители этой второй части, так же добросовестно работали на полях и заводах на благо новых немецких и румынских хозяев.
Была и третья группа людей, которая благодаря новым советским порядкам в предвоенные годы стала жить лучше. В ней преобладала молодежь, выросшая за 20 лет Советской власти на идеологических штампах о всеобщем равноправии и счастье. Молодежь жила будущим и о прошлом имела самые смутные представления. Представители этой третьей части, сражались до последней возможности…
В начале первые две части преобладали над остальными, поэтому война докатилась до Москвы и Сталинграда. Когда вторая часть населения поняла, что при немцах не наступило существенных улучшений, она заколебалась. Как только чаша весов склонилась в пользу Советской власти, эта многочисленная вторая часть примкнула к третьей части, вот тогда война по-настоящему стала Отечественной и «покатилась» обратно на Запад»...
Морской охотник по прозвищу Везучий, глава 1-я
«Во второй половине июля 1941 года стало очевидным, что начавшаяся война с Германией будет затяжной и сопровождаться уже в самом ее начале значительными потерями в живой силе на сухопутном фронте.
Кроме того, в это время румынские войска, совместно с 11-й немецкой армией овладели значительной частью Молдавии, и обозначилось их продвижение к Одессе, где находилась одна из военно-морских баз Черноморского флота. Поэтому как Народному Комиссариату ВМФ, так и Командованию ЧФ стало ясно, что предстоит оборона военно-морских баз на Черном море с суши.
В августе в Одессе началось формирование полков морской пехоты».
"Википедия. Оборона Одессы".
БОЙ МЕСТНОГО ЗНАЧЕНИЯ
Видимо в нашей жизни вообще ничего не бывает просто так. Порой случаются вещи, которые до конца объяснить трудно. И, никак невозможно понять, почему все произошло так, а не иначе. Иногда фортуна сводит с какими-то людьми, которые потом оказываются значительными фигурами в судьбе. История этого небольшого корабля, с высоты наших дней почти фантастическая, а для того времени будничная и обыденная, началась, как и история всех кораблей – на суше.
… Нескошенный луг дышал разнотравьем: запахи сочились из луговой поросли, вобравшей в себя яростные запахи августа и, разогретая за день луговина, отдавала их в сумерки притихшей небольшой роще, открывавшейся за оврагом.
Через луг вилась серой змейкой грунтовая дорога. По ней, подняв небольшое облачко пыли, переваливаясь в сухих летних колеях, бодро катил небольшой броневичок с красными звездами на боках, издали напоминавший жука.
Хищно ощетинившись пулеметом он сопровождал камуфлированную «эмку», едущую следом. Бронеколпак пулеметной башни, впрочем, как и все остальные люки «жука», был открыт, и в нем, спасаясь от спадающей уже жары, и для лучшей обзорности, высунувшись почти по пояс, выглядывал боец в танкистском шлеме и мотоциклетных очках.
Машины въехали на бугор с лысоватой песчаной макушкой, дальше дорога пошла под уклон мимо оврага к роще, что зеленела под голубым небом в отчетливых своей белизной и крутой лепкой облачках, которые быстро гнал верховой, отдельный от земли ветер. Если бы не ворчливое урчание моторов, то на земле было бы совсем тихо.
… Все произошло с ужасающей быстротой – под левым передним колесом броневичка раздался мощный взрыв и машина, резко наклонившись на бок, запетляв уткнулась в кювет. Голова из верхнего люка исчезла, а вместо нее повалил едкий черный дым.
Из оврага выскочили два красноармейца, один из которых метнулся к подорванному броневику, а другой дал длинную очередь из ППД по резко затормозившей «эмке».
Казалось невероятным, что красноармейцы стреляли по своим, но несколько гортанных команд на немецком языке развеяли сомнения и поставили все на свои места – диверсанты.
Из рощицы вынырнули еще четверо и окружили легковушку.Офицеры из нее отстреливались, но силы были слишком не равны. Казалось исход боя был предрешен. Но тут из-за поворота показались еще машины. Их появление никак не входило в планы диверсантов и, путая карты, ставило по угрозу исход всей операции.
Навстречу скоротечному бою двигались три зеленые тентованые брезентом армейские трехтонки «ЗИС», именуемые в просторечии «Захарами». Заскрипели тормоза и на дорогу, и обочину, поднимая клубы пыли, из кузовов, подгоняемые командой посыпались матросы!
Фантасмагоричность картины была в том, что до моря было много километров, и, следуя законам логики, моряков тут не должно было быть ни при каком раскладе. Но война перемешала все и вся, к ней нельзя подойти с обычными мирными мерками – морские пехотинцы, а это были именно они, дружно вмешались в перестрелку.
Вооруженные самозарядными винтовками «СВТ», они быстро подавили всякое сопротивление, но один из диверсантов, прикрываясь раненым командиром из «эмки», нырнул в рощу под старые вязы, с двух сторон раскинувшие ветви над дорогой. Зеленые листья и ветки кустарника сомкнулись за ними.
И тут в ветвях закричала какая-то птица – раз-другой-третий – закричала не по-летнему мирно, а как-то уж очень тревожно.
Диверсант, в новенькой форме капитана НКВД, толкая автоматом в спину раненого, выбежал на поляну и застыл на месте. Затрещали кусты и на встречу выскочил моряк и наставил на НКВДшника пистолет «ТТ»:
- Стоять, не двигаться!
- Тихо, тихо, братишка – мы свои. Чего шумишь? Помоги лучше с раненым. - на чистейшем русском языке затараторил капитан, сделав несколько шагов навстречу моряку, но придерживая рукой и выставляя на линию огня раненого. Тот был в форме майора с пехотными эмблемами на петлицах. Гимнастерка и галифе раненого были сильно залиты кровью, а сам он находился в полуобморочном состоянии.
Говорил капитан негромко, даже как бы ласково, но серые глаза его на темном и влажном лице смотрели на встреченного с глухой враждебностью.
Молодой моряк, в звании лейтенанта военно-морского флота вначале опешил от такого напора, но быстро пришел в себя и стал действовать по инструкции:
- Ничего не знаю, оружие на землю, или стреляю на поражение! - закричал он страшным голосом, скорее всего не для того, чтоб обескуражить противника, а для того, чтоб прогнать свой собственный страх.
Ситуация была нестандартная – перед ним были не вражеские солдаты, а два старших офицера, один из которых говорил по-русски, а второй вдобавок еще и ранен.
Неизвестно, как бы дальше развивалась ситуация, но тут раненый майор, скрипнув зубами, закричал:
- Стреляй, стреляй – это немец!
Диверсант, коротким рывком притянул пленника к себе и прикрылся им как живым щитом.
- Дай уйти, лейтенант, иначе я его прикончу. Мне терять нечего. - ледяным голосом изрек он и приставил к шее жертвы десантный нож.
- Что, сука, патроны кончились? - наконец дошло до моряка, который не мог сразу понять, почему диверсант вступил с ним в переговоры, а не открыл огонь на поражение.
- Я не шучу! Считаю до пяти! - злобно прошипел НКВДшник и сжал майору раненое плечо, от чего тот вскрикнул от боли.
Лейтенант на секунду задумался, но тут диверсант сделал странное лицо, весь изогнулся и с хрипом, увлекая за собой пленника, повалился на траву.
Разгадка пришла сразу, сзади рухнувшего лазутчика стоял небольшого роста матрос, держа в руках СВТ с примкнутым, окровавленным плоским штыком. Он без лишних разговоров поразил врага в спину. На поляну вбегали другие моряки разгоряченные боем и погоней.
Лейтенант кинулся к упавшим:
- Немец готов… А майора надо срочно в госпиталь. Санитара, скорее сюда санитара, - распорядился он, склонившись над раненым: - Товарищ майор, товарищ майор. Очнитесь…
- А, браток, спасибо. Спасибо, родной, спас ты меня… Как твоя фамилия?.. Я к награде тебя, к ордену…
- Что вы, товарищ майор, какая награда? - удивился моряк. - Я ведь ничего такого не сделал.
- Как тебя зовут, лейтенант? - спросил лежащий.
- Карпенко, лейтенант Карпенко. Морская пехота… - ответил тот.
Майор натужно улыбнулся и потерял сознание.
Глава 2-я
ГОСПИТАЛЬНАЯ ПАЛАТА.
Который раз лейтенант Карпенко просыпался не от пурпурного с синевой рассвета, – его будил бесцеремонный стук ботинок по госпитальному деревянному полу. Это вышагивал главстаршина* Петр Топилин, засунув руки в карманы затертого больничного халата.
*Главный старшина - звание на флоте. В категории войсковых военнослужащих званию главный старшина соответствует звание старший сержант.
Ботинки Топилин надевал не сразу: пока небо за двором темно и серо, он неслышно бродил по палате босиком, но как только первые грузовики начинали урчать моторами по улице, Петро принимался шнуровать матросские неизносимые ботинки, именуемые в просторечии «гады» и брал из тумбочки папиросы.
Лейтенант Карпенко тоже просыпался чуть свет и, пока в палату не поместили Топилина, садился в кровати, поднимал подушку так, чтобы удобнее опереться спине и смотрел на город, где все ему было с детства знакомо. Из этого широкого, некогда купеческого окна он смотрел на мир долгие годы, еще тогда, когда был совсем пацаном.
Сразу за окном начинался парк, который выходил на оживленную улицу, идущую вниз к морю и сплошь утопающую в зелени, из-за которой проглядывали двух и трехэтажные дома с рифлеными крышами еще старой дореволюционной постройки.
В здании школы, где сейчас помещался госпиталь; светлая, с лепным потолком купеческая зала была разгорожена на несколько комнат, в одной из них, у этого именно окна, раньше стояла парта Миши Карпенко. Рядом стояли парты других учеников, а на стене крепилась большая коричневая доска.
Она и сейчас висела на белой стене под лозунгом, в котором Ленин призывал всех учиться. Правда вместо парт в бывшем классе теперь теснились кровати для раненых – школе пришлось уступить место госпиталю. Война неожиданно ворвалась в Одессу, в спокойную и размеренную жизнь приморского города, и круто изменила привычный ход вещей.
В тридцать седьмом Карпенко стукнуло ровно семнадцать, и он, окончив десять классов, по совету старшего брата Алексея, который служил на заставе в Белоруссии, пошел в военные. Правда брат агитировал Мишку в пограничники, но многие ребята из Карпенкового класса, в погоне за морской романтикой, подали документы в военно-морское училище. Михаил, за компанию, последовал вслед за друзьями.
Морская стихия манила к себе парнишку сильнее чем рассказы брата о границе и шпионах. Если бы не война: годы учебы в училище пролетели быстро, то Михаил и дальше бы продолжал службу на крейсере «Коминтерн», куда его распределили после выпуска в артиллерийскую боевую часть.
В начале, когда война казалась чем-то нестрашным и героичным, Михаил досадовал, что будничная служба на корабле, с её ежедневным непоколебимым распорядком, не даст ему побывать в настоящем бою и столкнуться с врагом лицом к лицу.
Спустя месяц, когда война затянулась и пошла совсем не по тому сценарию, на который рассчитывал лейтенант, да и многие в Советском Союзе, досада прошла, но желание лично участвовать в бою не исчезло. Особенно оно усилилось после известия о гибели брата.
Это самое известие окончательно склонило Михаила к тому, чтоб попроситься в морскую пехоту, и он подал рапорт о списании его с корабля на берег. На суше он надеялся лично рассчитаться с захватчиками за смерть брата.
Отец их погиб на войне с белополяками, когда Карпенко был всего год. Жили они в коммуналке недалеко от Соборной площади вместе с матерью, которая, чтобы свести концы с концами, целыми днями пропадала на джутовой фабрике. Поэтому старший брат Алексей, был Мишке и за отца, и за мать.
Похоронка подкосила некогда крепкую, женщину-солдатку, вдову, при двух сыновьях. Нынче в худеньком её теле, из которого голодуха и нелегкая работа повыбрали все лишнее и многое сверх того, оставив только рабочие рычаги и бабью тоску, в терпеливых глазах и желтоватом, уставшем лице. В ней словно бы сосредоточилась вся нелегкая жизнь предвоенной, а теперь и военной поры и застенчивая боль жизни.
Именно о матери подумал Карпенко после пробуждения, о ее нелегкой жизни, и впервые за многие годы ощутил тоску безотцовства.
Лейтенант долго боролся с желанием подать голос, посоветовать Топилину не шебуршить, не курить спозаранку, и только когда тот подошел к окну, близко к Михаилу, и в нос ударил табачный дым, Карпенко раздраженно открыл глаза.
- Не смолил бы ты на тощий желудок!
Петро не отозвался, стоял упершись плоским животом в подоконник и пускал дым в открытую форточку.
- Давно ходишь? - спросил лейтенант. - С рассвета?.. Ты б не ложился после обеда, что ли.
- Один хрен. Я пташка ранняя.
- Где-то я тебя раньше, дядя, видел? - задумчиво сказал Карпенко.
- Может и видел. Что с того?
Топилин был по возрасту, да и по своему виду, старше Михаила, и этот факт, да еще то, что все они были в ранге раненых, не давал Михаилу того преимущества, которое накладывало на отношение между людьми военными превосходство в звании. Главстаршина держался независимо, так как был в палате самым старшим по возрасту и по жизненному, как он полагал, опыту. Поэтому коротко ответил на вопрос молоденького лейтенанта, думая о своем.
- Где-то я тебя, ей-богу, видел. - не сдавался тот, - Ты давно воюешь?
- С июня. Как войну объявили, так и воюю.
- Не, я имею в виду – на суше.
- С июля.
- Вот и я в конце июля попросился добровольцем в морскую пехоту.
- Ну, вот тебе и ответ – на переформировании видать и видались. Ты в каком был полку?
- В первом. - ответил Михаил, - Майор Морозов у нас командовал.
- А я во втором полку морской пехоты. У нас полковник Осипов состоял в командирах. Отчаянный мужик. - грохоча «гадами», Топилин отошел от окна.
- Давно в госпитале маешься?
- Третью неделю.
- Лю-юбишь лечиться! - сказал Карпенко негромко, не в пример Петру, который своими ботинками мог разбудить других раненых.
- Поживи с мое, полюбишь.
- А сколько тебе?
- Да я уж давно на свете живу – четвертый десяток разменял, паря.
- Тоже мне нашелся старик. Всего-то на десять лет меня старше.
- Это смотря на какие десять лет. Для кого и это целый век! - Петро достал из кармана своего халата пачку папирос и снова закурил.
- Да-а, тут ты прав, - неуверенно протянул Карпенко. С главстаршиной он терялся, не мог приноровиться к его вескому тону, а в этот час утренних сумерек, плохо различая палату, он и вовсе не находил себя. - Век живи, век учись… У меня тут в тумбочке хлеб и сала немного, подзаправься, а?
- Скоро уж подъем, кашу принесут – возьму. - Топилин потер руку об руку и, отойдя от окна заходил стал расхаживать между коек; гнал себя от тумбочки Карпенко, гнал и возвращался, жалея, что сразу не взял предложенной еды.
Кроме возраста и какой-то неуемной жажды деятельности, еще выделялся Топилин в палате тем, что был он голоден. Голоден в обед и после обеда, голоден в ужин и среди ночи, во сне, а более всего – в томительные утренние часы, от рассвета до девятого часа, когда приходила санитарка с расплесканной по тарелке пшенной или овсяной кашей, с хлебом и чаем.
К раненым посетители ходили редко, из их палаты местным был только Карпенко, и к нему изредка забегала мать. Время было трудное и не отличавшееся изобилием, поэтому передачи Михаилу от матери были скудные, а он делился.
- Ты, Петро, бобыль или живешь не близко?
Солнце быстро желтело, ожесточалось, проливало на стены уже не скрытый, нежный свет, а обнажающий и неуютный. Топилин ответил не сразу, когда Карпенко и ждать перестал:
- Водится и за мной грех… Далёко, да и немец теперь там… - сказал ненароком, наводя лейтенанта на подозрение, что тот из тех беглых кормильцев, от которых семьям один урон и ночные слезы.
- Жить надо путем, - горестно сказал Карпенко, - в открытую, конкретно, а мы еще мелко плаваем.
- Куда там плаваем: на сухом тонем. - раздраженно ответил главстаршина, - Бьет нас немчура с мамалыжниками и в хвост, и в гриву! И то сказать – до самой Одессы докатились. Вот тебе, паря, и вся открытость. Мы до войны с немчиками в открытую в десны целовались, а они нам со всего маха в рыло!
Топилин был зол на весь белый свет – болевшие раны, непреходящее чувство голода и неизвестность о семье, оказавшейся на оккупированной территории не давали ему покоя. И эту свою злость Петр переносил на всех, и в частности на спокойного и, как казалось главстаршине, слишком миролюбивого в сложившейся обстановке молодого лейтенанта. Ему казалось, что он сам, а также все окружающие виноваты в том положении, в котором он оказался.
Карпенко интуитивно чувствовал это, поэтому захотел перевести разговор в мирное русло. Он справедливо полагал, что госпиталь не то место, где нужно вести словесные баталии, да еще в такой ранний час.
- Я, Петро, привык к этой комнате, - начал Михаил тихо и доверительно, - аккурат где сейчас твоя кровать, моя парта стояла! Народу было – тридцать человек учащихся: Тут прежде наш класс был…
- Слыхал.
- От меня, что ли? - не понял лейтенант. Я вроде тебе не рассказывал.
- Завхоз говорил.
- A-а! Он порасскажет!
Федор Никодимович, бывший завхозом еще при школе и, так и оставшийся на своей должности теперь уже в госпитале, знал и помнил вся и всех.
- Оповедывал дедушка, как вы с корешами уроки немке срывали, а директор за это заставлял вас шалопаев коридоры по всей школе драить. - усмехнулся Топилин. - Видать в те времена коридоры не в пример чище были чем в нонешние.
Карпенко гневливо засопел, повернулся к грубияну, но не успел дать отпор Топилину, – родниковый, ангельский голос дикторши обратился к ним из подвешенного над дверью динамика:
- С добрым утром, товарищи!
- Хватилась, зараза, - обиженно сказал главстаршина и вышел из палаты.
Добрея к самому себе, Карпенко подумал о том, что хоть, он с гибелью брата и ранением тоже стал раздражителен и даже ворчит на мать, которая отрывая от себя последний кусок, носит ему в госпиталь передачи, а на Топилина у него нет злобы: с первого знакомства он с ним мягок и сговорчив.
В палату Топилина на носилках доставили санитары, внесли чуть живого, после осколочных ранений и контузии. Зашедшая следом медсестра сунула ему под койку уточку и судно, а шлепанцев не дала, чтобы он и не подумал вставать даже и по нужде.
Он лежал неподвижно, незряче, восковые веки мертво облепляли глаза, щеки запали, только кадык перекатывался на худой шее, доказывая, что он жив и не спит, а некоторые из палатных старожилов досадовали, что теперь и в их светлой, чистой палате засмердит, как и в других.
Но Топилин поскучал до вечера, потом осторожно, кряхтя, поднялся, сунул ноги в слоновые шлепанцы лейтенанта-связиста, который дремал у стены после ужина, вышел в сортир и вернулся с дымящейся папиросой, которую стрельнул в коридоре.
Все только диву дались от такой метаморфозы недавнего доходяги. А он странно, видимо не совсем оклемавшись от контузии, пошел на капитана-помпотеха* Шитикова, который единственный из палаты не был ранен, а попал в госпиталь с высоким давлением и подозрением на инсульт.
*Помпотех – помощник командира по технической части. Снабженец.
Плохо различая того у горящего солнцем окна, Топилин приблизился и спросил:
- А ты кто?
- Гипертоник… - ответил Шитиков.
- Не русский, что ли?
- Почему? Русский, - обиделся снабженец, не ожидав такой непочтительности.
Среди раненых было не особо принято козырять рангами, да и еще не было тогда известно, в каком звании был вновь поступивший. Поэтому капитан поосторожничал с ним.
- Фамилия чудная, не слыхал я такой!
- Фамилия мне – Шитиков.
- А! - коротко бросил Петро и повернул от окна, будто у него только и было заботы что узнать фамилию Шитикова. - Я с них ботинки стребую… Чего придумали! - заявил он в пространство, ни к кому конкретно не обращаясь.
И стребовал: даже из коридора сейчас доносился в палату стук его грубых «гадов».
- Вот чудак на букву «М»! - сказал вдруг тот самый Шитиков, с которым пересекся главстаршина в первый же день своего появления в палате. И голос его был не утренним, благостным, а деловым и трезвым. Он вынес руку из-под одеяла и смотрел на небольшие, трофейные немецкие часы. - Ходит тут стучит копытами спозаранку, табачищем разит. Спасу нет. Дрянь человечишка, а гонору на целого полковника!
Снабженец невзлюбил Топилина с первого дня, когда тот появился у них в палате.
Особенно, когда узнал, что новенький прибывает в звании всего лишь главстаршины.
- Контуженый он, товарищ капитан. Хорохорится, но по ночам скрипит зубами от боли.
-А ты попробуй налей ему баночку спирту – опрокинет. Сожрет! И зубом не скрипнет.
- Зря вы так, - с неудовольствием сказал Михаил. - Семья у него в оккупации – вот и переживает.
Дверь в палату открылась, заглянул завхоз Федор Никодимович.
- Чегой-то у вас ноне шумно, стоналки? - спросил он, входя. - На выписку дело пошло?
- Да уж пора, Федор Никодимович. - Карпенко старался, сколько возможно, держаться с завхозом дружески. - Нам уже ремонт не нужен. Только легкая покраска.
- Вам лежать можно, - согласился старик, оглядевшись вокруг и уставившись на снабженца. - тепло, светло и мухи не кусают.
- Не в том счастье, - вступил в разговор Шитиков.
- А в чем еще?! - удивился завхоз. - Прищемило бы вам, товарищ капитан, грыжу, вы бы не то запели. А то ходите с пиявками, красуетесь. Я, всякий раз, как с бреднем в озеро лазил, по самый пуп был в пиявках. Я это и за болезнь не считаю…
(Капитану чтобы снизить давление, ставили пиявки).
- Гипертония у меня, дед. Понял?
- Как ни крути, все не грыжа!
- А у тебя, Федор Никодимович, грыжа что ли? - спросил лейтенант-связист, потягиваясь на койке.
- Грыжа, как есть. Дохтура говорят, что прищемило. Операция нужна. Вот как выходит – вроде при госпитале на работе, а вроде и хворый.
- И чем тебе ее, дедушка, прищемило? - не унимался связист, желая потормошить разговорчивого всезнающего старика. - Дверью, что ли?
- Этого, парень, не расскажешь, - тоскливо сказал завхоз. - Это самому дожить надо.
- У всех она, что ли?
- Она к работе в придачу: кто через силу робит… Я ее, сынки, прежде не понимал, считал – есть она, ну и есть, в ней и весу лишнего-то немного. А как прищемилась – все, конец пришел, старуха соборовать меня хотела.
- Все-то ты знаешь, дедушка Федул. - Карпенко ладонью потер небритое с вчерашнего дня лицо, от подбородка к щеке. Хотя завхоза все величали Федором Никодимовичем, Михаил еще со школы помнил и его настоящее имя, Федул. - Ты церковных кровей человек.
- Врешь, Мишка, врешь шельмец! Как был баламутом, так и остался хоть и до лейтенанта дослужился.
- Мне врать нельзя, я еще от смерти не ушел, она еще следом ходит, дышит, волоса мне на загривке шевелит… Твой же отец был поп.
- Откудова ты взял? Это кто тебе такое набрехал? - насторожился завхоз. Он все про всех ведал, но не любил, когда кто-то знал его подноготную.
- Да нам наш школьный истопник дядя Данила, рассказывал, что ты сам об том поведал, когда с ним за бутылкой бормотухи в подкидного дурака играл…
- Мошенник он, пьянь и на руку был не чист!
- Зачем же ты, Фелул Никодимыч, божий человек садился с мошенником в карты играть? На господа надеялся? - поинтересовался Михаил.
От этих слов палата громыхнула смехом: даже и Шитиков постанывая, хватаясь за затылок, неудержимо расхохотался…
- Да ну вас к лешаку. - завхоз беззлобно махнул рукой и ушел.
В коридоре загромыхали посудой санитарки. Подходило время завтрака. Все текло буднично, как будто это был не госпиталь, а обычная больница, и не было вокруг ни войны, ни горя, ни человеческого страдания. Но тут завыли сирены и отдаленно, а затем все ближе затявкали зенитки. Это немецкие самолеты летели бомбить порт. Мимолетом доставалось и городским кварталам.
День промелькнул незаметно, на город пали летние южные неспокойные сумерки, которые скрадывали сиротскую скудость госпитальных стен. До отбоя еще оставалось несколько часов и народ из «ходячей» палаты разбрелся кто куда: лейтенант-связист пропадал в парке, Шитиков, что ни вечер, учинял обход других палат, чтобы быть в курсе всех дел, особенно госпитальных интендантских. Остальные отправились играть в карты и домино. Карпенко с Топилиным остались одни.
Поначалу они лежали и молчали на своих койках, разделенных идущей от двери груботканой дорожкой.
- Слышь, Михаил, а ты и правда лейтенант? Такой молодой, а уже при звании. - начал главстаршина, чтобы как-то завязать беседу. Он сейчас прибывал в том редком благостном и сытом расположении духа, которое наступало после ужина, поэтому был расположен к беседе.
- Лейтенант. Недавно закончил училище. А ты не знал?
- Да как-то не задумывался, а тут этот дед Федул, назвал тебя лейтенантом… Обскажи мне немного про себя. Ты ведь местный, мать к тебе заходила.
- Зачем тебе?
- Да так. Мне интересно стало. Да и для разговору – чего в тишине кантоваться.
- Да особо и рассказывать нечего: родился, учился, после училища на крейсер «Коминтерн» попал. Артиллерийская боевая часть. а потом бац – война!..
- Понятно, а я трюмным машинистом на эсминце «Незаможник». По мобилизации попал. А дома я механиком на маслобойне работал… А как же ты на суше оказался?
- Да история обычная. В августе набирали в морпехи. Повоевать хотелось – вот и вызвался… Думал – войне скоро конец, а я на корабле, ни одного фрица не прикончил… У меня личные счеты с ними… Немного поквитался, а оно видишь, как затянулось…Похоже войне конец не скоро.
- Похоже на то…А у тебя, что из родни кого-то убили? - спросил Петро и, встав с койки, подошел к открытому окну и полез в карман за папиросами.
- Старший брат у меня служил пограничником под Брестом. Погиб на второй день. - скрипнув зубами ответил лейтенант и отвернулся, чтобы собеседник ненароком не увидал подступившую к глазам слезу.
- Да, дела. Брата убили, мамаша тут. А батька? Воюет?
- Нет. Отец давно погиб, еще в двадцатом.
- У меня из родни тоже все погибли в Гражданскую. Батю убили беляки, а мамка с голодухи померла. - глухо отозвался главстаршина.
- А ты вроде говорил в оккупации у тебя родня?
- Так-то ж жинка и две дочки. В Первомайске остались. Слыхал такой город – Первомайск?
- Что-то такое слышал, но никогда не был.
- Хороший городок – тихий, зеленый. У нас там еще две речки сливаются Синюха и Южный Буг.
- Не, Петро, лучше Одессы нет места.
- Знамо дело – где родился, там и сгодился. - согласился Топилин. - А ты, Михаил, стало быть еще холостякуешь или есть зазноба?
- Да как-то не успел еще… А ты жену свою любил?
- А то. Она у меня гарная.
- И не бил её? И за волоса не таскал?
- Дикость это! Никогда не поднимал я на нее руки. Да она и повода не давала. Смирная она у меня, домовитая…
- Не врешь, - сказал Карпенко. - Вижу, ты не врешь. И долго ты с ней хороводишься?
- Всю жизнь, - гордо сказал Петро.
- С самого начала – с ней?
- С юношества… А чего это ты спросил?
- Да так, показалось мне сперва, что ты буйный какой-то, злой на всех.
- Это после контузии. Сам не пойму, что иногда на меня находит. И голод. Постоянно жрать хочу. Раньше такого не бывало.
- Так ты докторам скажи.
- Да разве они в этом понимают. Еще обрядят меня в сумасшедшего!
- Они такие, они могут. - согласился лейтенант.
- Умалишенного назад на корабль не возьмут. - подвел итог Топилин.
Сумерки и неторопливый разговор, как будто изменили сам воздух палаты, все в ней проступало резче и обнаженнее и Михаила потянуло на откровенность:
- А ты разве обратно хочешь в моря?
- Да, я на суше себя как-то некомфортно чувствую. Воздуху что ли не хватает?.. Бывало, выйдешь на корму, смотришь на кильватерную струю, вдохнешь морской воздух глубоко – и надышаться не можешь!.. А в пехоте – все ж не то. - сказал Петро.
- Так ты же вроде добровольцем пошел в морпехи?
- Добровольно, да видать поспешное я принял решение, просясь на берег… Но и ты вроде того – добровольно, а по морю небось скучаешь? - парировал Топилин.
- Что есть, то есть – тянет меня обратно на палубу. - согласился Михаил.
- А как ты в госпиталь попал, лейтенант?
- Бой был под Беляевкой. Пошли в контратаку. Надоело, понимаешь прятаться в окопах, как последним крысам. Решили показать румынам что такое морская пехота. Они наступали, а мы выскочили и в полный рост, и в штыковую! Взяли, как говорится, на «ура».
- Ну и как?
- Сказать честно?
- Кроме нас тут никого…
- Так вот, Петро, если честно – красиво, конечно, получилось, но глупо. Чертовски глупо!.. Румын побили немало, но и наших полегло! Почти вся рота… Они как саданули позади нас из минометов… Посекли многих. И меня зацепило… Но я везучий! Знаешь, Петро, какой я везучий?.. После первого разрыва я обернулся назад, а тут и другая мина рядом как ахнет! Один осколок в плечо, а второй в сердце…
- Да ну! В сердце?! Не может того быть, - не поверил собеседник: - Травля все это.
- Травля? Вот, сам посмотри. - с этими словами Карпенко извлек на свет божий тяжелый серебряный портсигар с рваными краями осколочного следа: - В кармане у меня был. Отцовский. Все что от него осталось. Он перешел брату по старшинству, а тот его забыл, когда приезжал к нам в отпуск перед отправкой на границу… Ну я его того – взял себе. Я-то сам не курю, так носил, как талисман. Вот он меня и спас. Иначе бы хана.
- Вот повезло, так повезло… Слышал про такое, но вижу впервые… Да ты действительно везучий, лейтенант.
- А то! Такой уж уродился. - довольно усмехнулся Михаил: - А плечо что? До свадьбы заживет...
- Должно зажить, а как же иначе. - согласился главстаршина.
- Ты, Петро, трюмным машинистом служил. А какими судьбами оказался в госпитале?
- Я тоже везучий. Можно сказать, в рубашке родился. Повоевать пришлось, под Новоселовкой… Хутор такой… В наш блиндаж попал снаряд. Всех ребят накрыло, а я живой. Контузило, и осколки бок и спину посекли. Извлекли, однако заживает плохо… Но думаю, через недельку-другую выпишут.
- Так мы выходит оба с тобой везучие!
- Выходит оба.
Собеседники немного помолчали. Топилин пускал в раскрытое окно сизый папиросный дым, а Михаил, мечтательно уставившись в потолок, сказал:
- А я, Петро, хочу после госпиталя подать рапорт и попроситься обратно на корабли.
- Ты прямо мои мысли читаешь, лейтенант. - взбодрился Топилин: - Может того… Вместе рванем? Вдвоем оно как-то веселее.
- Можно и вдвоем… Ты мне сперва вовсе не показался, а теперь вижу – не совсем ты плохой человек, есть в тебе положительный стержень, хоть и грубоватый ты и злой. Ты уж не взыщи, Петро, говорю что есть.
- Да, что тут говорить – твоя правда, лейтенант. Грубый я, малообразованный – четыре класса всего… Но скажу так – ежели человек ко мне с душой, то и я в ответ того…Не подведу… Хоть в грамматике я не силен, но в машинном деле разбираюсь. Меня даже в МТС звали главным механиком.
- Вон как? Механик – это хорошо… А может оно и к лучшему что ты злой? На немчуру только надо ее, злость твою перенаправить... Пойдешь ко мне на корабль стармехом? - шутя, спросил Карпенко.
- Отчего же не пойти? Был бы корабль подходящий. - засмеялся в ответ Петро.
- Нам бы еще парочку таких везучих, и получился бы везучий экипаж, да еще бы и кораблик какой… Жаль корабля у нас нет. - произнес Михаил.
- Будет. Обязательно будет. - заверил своего собеседника главстаршина, и они оба довольные своими мечтаниями, замолкли.
Каждый зажегся своей фантазией, и верил, что все именно так и будет, как он говорил.
Глава 3-я
ОПЕРАЦИЯ "КЛАД"
На другой день, после обхода и процедур, Карпенко поманил Топилина в коридор:
- Слышь, Петро, ты не передумал насчет того, чтоб проситься обратно на корабль? Или то был обычный треп?
- Все так, как я говорил. А что – у тебя уже есть на примете подходящая лайба?
- Пока нет, но есть идея. Только чур – не смеяться?
- Ну, почалось! - присвистнул главстаршина. - Тю на тебя, лейтенант, я думал ты меня действительно позвал за серьезное дело потолковать.
- Да ты еще не дослушал, а уже гоношишься. - обиделся Михаил, и собрался идти обратно в палату.
- Да ладно, ладно. Ты на меня шибко не серчай, я ж контуженый.
- Контуженый он… Ты слышал, что нам позавчера на политинформации толковали?
- Про все для фронта, все для победы? Слыхал, а что?
- Политрук рассказывал, что колхозники купили танк, а какие-то музыканты самолет.
- Так что с того? Ты предлагаешь нам скинуться и купить корабль? - засмеялся Топилин, - Это ты смешную шутеечку сейчас задвинул, Михаил Батькович!
- Может и смешную, но я тебе говорил, что раньше здесь была школа и я в ней учился?
- Был такой разговор и шо с того?
- А то, что до революции в этом самом доме жил купец, первейший на всю Одессу.
- Так таки на всю Одессу? - усмехнулся главстаршина.
- Ну, не на всю Одессу, но на Пересыпь – точно. Так вот, говорили, что он перед тем, как дать деру за кордон, заховал где-то тут свои грошики. Золотишко, камешки, цацки всякие…
- Это уже становится интересней. Ты хочешь сказать, что знаешь такое место где зарыт клад? - с усмешкой спросил Петро.
- Не знаю, но думаю, что поискать можно…Мы с пацанами тут всю школу облазили, но есть еще во дворе каретный сарай. Там сейчас склад. Туда нас не пускали, а там я знаю, есть большой подвал. Думаю там купчина и запрятал свою кубышку.
- Это так глупо, что может быть правдой! - вдруг посерьезнел Топилин. - Тут надо покумекать… Давай вечером еще потолкуем…
С этими словами они вернулись в палату.
Вечером, объединенные одной целью, новые товарищи отправились на разведку. Бывший каретный сарай, приспособленный под школьный, а ныне госпитальный склад был хорошо затенен: даже в сухую августовскую жару здесь ощущалась прохлада, а внизу прямо к морю тянулась улица, по которой гулял соленый морской бриз, защищая холмистый берег от летнего зноя.
Обойдя склад несколько раз и оценив крепкие запоры, искатели решили наведаться к нему днем, тем более, что место на краю двора, где располагалось добротное строение, было малолюдным.
- Ну, что ты скажешь, Петро? - спросил Карпенко главстаршину, когда они вернулись в госпиталь и задержались в коридоре.
- Думаю, что нам без ключей внутрь не попасть, уж больно запоры крепкие. Да и ломать нам их никто не позволит. Еще в мародеры запишут!
- И что делать?
- А наш завхоз Федор Никодимович на что? У него должны быть ключи, это ведь его епархия.
- Соображаешь… Видать не все мозги тебе контузией перемешало. - пошутил Михаил.
- Да осталось в башке маленько…
- Я вот, что думаю – старый черт дедушка Федул ни за что не откроет нам свои закрома. А сказать про клад – сделает нас посмешищем всего госпиталя.
- А мы ему какую-нибудь байку задвинем! - сказал Топилин и подмигнул собеседнику. - Я знаешь какие истории знаю, первый придумщик на весь околоток был!
- Ну, тогда, Петро, я спокоен. - ухмыльнувшись, закивал головой Карпенко. И было непонятно, всерьез он это сказал или пошутил.
… С утра завхоз, получив свои процедуры, начал ходить по палатам, послушать госпитальные новости. Тут к нему и подобрались двое приятелей:
- Что ты божий человек, Федор Никодимыч, все ходишь и ходишь по палатам? Вынюхиваешь чего? - начал главстаршина.
- Вот Мишка стервец, из-за тебя теперь ко мне привяжется поповское прозвание. - скривил губы в обидной гримасе старик. - Какой я вам божий человек?
- Но, но, старик, ты шибко не шуми… Вот смотрю я на тебя дедушка и задаюсь вопросом – отчего это ты такой любопытный? - продолжал наседать на завхоза Топилин. - Не шпион ли ты часом?
- Чего, чего?! - опешил дед. - Да я…
- А ты часом, дедушка Федул, у батьки Махно при штабе на гармошке не играл? - огорошил собеседника Петр.
Сам того не осознавая, главстаршина попал в точку, ибо завхоз в смутные времена был близок к анархистам, но об этом, как полагал старик, никто в Одессе не мог знать. Федор Никодимыч неожиданно пошел пятнами, затрясся и зашептал:
- Сыночки, не погубите, не возводите напраслину, я уж вам пригожусь…
Вначале Карпенко забавляла шуточная перепалка главстаршины с бывшим школьным завхозом, но видя, как тот изменился в лице, Михаил посерьезнел.
- Ты вот что, Федор Никодимович, ты нам свой склад открой вечерком, а мы с моим товарищем посмотрим, не прячешь ли ты там кого.
- Я, прячу? - растерянно завертел головой дед. - Не могёт такого быть.
- Могёт не могёт! Покажешь нам свои закрома. Я вчера вечером видел, что кто-то семафорил фонариком возле склада. Надо проверить… А будешь упрямиться, то я пойду к особисту и все ему обскажу. Тогда – жди беды. Особисты они с тобой церемонится не станут. Это мы с товарищем лейтенантом добренькие… Вечером ждем тебя с ключами у склада… Все, дед Федул, проваливай. - распорядился Топилин и, взяв Михаила под руку, проследовал в палату.
Завхоза из коридора, как сквозняком смело… Однако ближе к вечеру он уже дожидался приятелей у склада с ключами и керосиновым фонарем.
Вечерело, но было еще довольно светло. В эту пору возле складских помещений народу не наблюдалось. Выздоравливающие, после ужина потянулись в «красный уголок», где должен был состояться киносеанс.
- А ты, дед, чего с фонарем? Электричества в твоем хозяйстве нет? - удивился Карпенко.
- Да какое нынче электричество? С утра есть, а потом нет. Возьмут отключат свет, будем сидеть впотьмах, как мыши и блымать глазами.
- Я гляжу, дедушка Федул, макитра то у тебя еще варит. - похвалил старика Топилин.
- Слышь, паря, не называй меня этим поповским именем. Это Мишка баламут все выдумал. Федор Никодимыч я.
- Ладно, ладно – будь по твоему. - согласился Петро и подмигнул лейтенанту.
Отворив скрипучие двери, наши кладоискатели вошли внутрь.
Тут стояла живительная прохлада.
- Да здесь, товарищ лейтенант, жить можно. - сказал Топилин: - Надо сюда наши койки перетащить, а то наверху от жары и концы отдать недолго…
- Ты поменьше болтай, а смотри внимательней вокруг. - одернул его Михаил.
Маленькие окошки постройки пропускали дневной свет, поэтому освещение решили пока не зажигать, чтобы не привлекать лишнего внимания посторонних. У лейтенанта был электрический фонарик. Он включил его ненадолго и поводил лучом по стенам.
- Темно. Ни черта мы тут не найдем. Только время зря потеряем. - Топилин стоял и вертел головой по сторонам.
- А я и не предполагал, что с первого раза получится. Это у нас разведка боем. - успокоил товарища Михаил.
- Да вряд ли схованка, если она и есть, будет в складе. - недовольно пробурчал главстаршина.
- Это про какую схованку вы баете? - насторожился завхоз: - Чего-то я в толк не возьму, робята.
- Шпионскую схованку, дед. Шпионскую… - ответил Петро.
Федор Никодимыч в сердцах сплюнул и пошел дальше по коридору, завозившись с замком первой боковой двери.
- Глядите, хоть все глазелки проглядите – нету тута никаких шпионов. Нету!.. Ишь чего выдумали стервецы – я пособник шпионов!
- Подвал тут в складе есть? - задал вопрос Топилин, не обращая внимания на недовольство завхоза.
- Имеется. Какой же лабаз без подвала. - ответил тот.
- Веди нас туда. - приказал Карпенко.
Вход в подвал располагался в дальнем углу склада.
Завхоз нашел выключатель и под потолком низкого свода тускло засветились редкие лампочки.
Только они углубились в темное нутро подвала, как на верху что-то оглушительно грохнуло и с потолка посыпалась штукатурка. Свет погас.
- Господи Исусе, спаси и помилуй. - запричитал в потемках завхоз.
- Чего ты там бормочешь, старый черт, зажигай скорее фонарь и айда наверх. - сказал старику Петро и, обращаясь к своему товарищу добавил: - Что это? Никак обстрел?
- Для обстрела далеко. Скорее всего бомбежка… Надо выбираться отсюда, а там посмотрим. - ответил Михаил и осветил лучом карманного фонарика согбенную фигуру завхоза, который все не мог справиться со своим фонарем.
Наконец зажегся керосиновый фонарь. На верху ухнуло еще пару раз, но уже глуше.
Когда все трое вышли из склада, то перед их глазами открылось ужасное зрелище. В госпиталь действительно попала бомба – немецкая или румынская было не важно, а важно то, что она натворила неописуемых бед!
Левое крыло госпиталя, то самое в которой располагалась их палата, после бомбежки напоминало развороченный и брошенный муравейник, в который кто-то злобный и безжалостный бросил горящую спичку.
На фоне сгущающихся сумерек, языки пламени высвечивали мечущихся по двору людей, осколки стекол, обрывки электрических проводов.
У нескольких соседних домов были сорваны крыши, в уцелевших кое-где металлических и кирпичных заборах зияли дыры от осколков. Резко пахло тротилом, гарью пожара, смертью.
Бомба снесла до основания два верхних этажа, оставив фундамент и неровную кладку кирпичной стены, напоминающую кривые зубы злобного дракона.
Во дворе прямо на земле валялось несколько трупов мужчин и одной женщины, в белом халате и с залитым кровью лицом. Зеленые мухи – вечные спутницы смерти – уже кружили над ними, ползали по окровавленным лицам. Все было усыпано битым кирпичом, и ветер кружил обрывки бумаги и бинтов.
Ошарашенные Карпенко, Топилин и старик-завхоз, еще не вполне осознав произошедшего, двинулись в сторону здания госпиталя, озираясь по сторонам.
Вдруг откуда ни возьмись из-за ограды выскочила испуганная пожаром лошадь и чуть ну сбила наших героев с ног. Она шарахнулась в сторону от людей и зацепилась за оборванные провода.
Послышался короткий утробный стон, пугающий несходством с привычными, живыми звуками: как будто скрытно лопнули крепкие ткани, порвались суставы и мышцы, а через миг, как эхо, раздался глухой удар о землю. Кобыла лежала на спине. Четыре новые подковы, тяжелые, еще без блеска, смотрели в наливавшееся вечерней краснотой небо.
К химическому запаху сгоревшей взрывчатки добавилась вонь горелого волоса, и странно было, что жизнь оставила кобылу сразу, без мук, без конвульсий и дрожи, как будто она давно уже лежала здесь, перегородив дорогу, и привыкла к этому месту.
Завхоз недоуменно уставился на лошадиный труп, запутавшийся в оборванных электрических проводах, над которыми всего мгновенье назад прошли трое людей и даже не обратили на них внимание, так как их всецело занимало страшное зрелище горящего госпиталя:
- Гляди ко, кобылу и то через себя кинуло, - запричитал рыдающим голосом Федор Никодимович, - а в нас с вами весу чуть: еже ли бы мы наступили на проклятущий провод то нас и вовсе бы на небо замело.
- Акстись, дед! На небесах тебя давненько дожидаются! Нашел об чем сокрушаться – о лошади. Вона сколько народу побили гады, а он о кобыле! - в сердцах сказал Петро.
- Сожгло бы огнем и в прах развеяло, кабы и мы наступили… трясся старик, не обращая внимания на слова главстаршины; страх не отпускал его. Смерть лошади на его глазах произвела на него больший шок, чем произошедший взрыв бомбы.
- Ни хрена тебе не было б, - возразил Топилин, сплевывая на землю и еще добавил витиевато матерно. - Ты в резине.
- В резине?! - поразился завхоз, но сразу же переменился лицом и, задрав ногу, показал прохудившуюся подошву калош, которые он надел на босу ногу, идя в сарай. - Гляди ее, мою резину! Тут не то что ток, мышь и та ухватит.
- Трёхнулся ты, никак, дедушка… Небось и тебя током шибануло? - вставил свое слово Михаил.
Завхоз безнадежно махнув рукой, ссутулившись пошел к суетящимся у раненых медсестрам.
Оба моряка отправились за ним следом. Ничем помочь пострадавшим они не могли. Оставалось только скорбно созерцать мрачную картину и разбирать обломки здания. Через некоторое время из-под битого кирпича извлекли мертвого Шитикова. Было странно наблюдать, как на его остывающем теле копошатся живые пиявки.
Все остальные обитатели их палаты были тоже убиты…
- Вот тебе и сходили за кладом.- отрешенно вымолвил главстаршина.
- Да ты видать так и ничего не понял, Петро? - Мы нашли больше чем клад!
- Чего мы там нашли? - не понял тот.
- Гораздо более ценное сокровище – жизнь! Ведь не пойди мы с тобой в этот подвал, то разметало бы нас бомбой в пух и прах!
- Вот оно что выходит, лейтенант! Видать и взаправду мы с тобой везучие: на передовой нас не убило, от бомбы судьба отвела и электрический ток нас не зашиб! - философски заметил Топилин.
- Выходит так, Петро. Значит поживем еще чуток. Попортим фрицам и мамалыжникам жизнь. - ответил Михаил.
...На следующий день, в виду большого сокращения койко-мест, в госпитале началась выписка всех, кто более-менее попадал под категорию «излечившийся». Наши герои попали в их число. Получив свое обмундирование и все необходимые документы, они вместе отправились в военкомат с твердой решимостью проситься обратно на корабли.
Продолжение:
Предыдущая часть: