Утро в деревне началось, как всегда, с петуха у соседей и глухого гула трактора за огородами, но для Валентины Петровны этот день был особенным. Она не спала почти всю ночь, прислушиваясь, как тикают старые настенные часы, и мысленно перебирая, всё ли приготовила к приезду дочери.
Елена в деревне не была уже третий год. Всё работа, дела, командировки, «конкуренты дышат в спину», как она любила говорить по телефону. А тут — сама позвонила, ещё и голос такой… мягче обычного, почти девчачий:
— Мам, я к тебе приеду. Не одна. Жениха привезу, — и засмеялась непривычно звонко.
С тех пор у Валентины Петровны в груди жило какое-то светлое, тёплое беспокойство. Радость — оттого что дочка всё-таки помнит дорогу домой. И тревога — чтобы понравиться этому самому жениху. Не просто парню, как изначально подумала, а, по словам Лены, «серьёзному человеку из высшего общества».
Она встала ещё до рассвета. Накрыла стол в большой комнате — той самой, где когда-то справляли Ленины дни рождения, ставили ёлку, фотографировались на выпускной. Сунула руки в тёплую воду с крахмалом и тщательно прогладила старую, но белоснежную скатерть — та, что была ещё приданым, когда она выходила замуж за покойного Ивана.
— Богато, по-деревенски, — пробормотала она, расправляя складки. — Чтобы им уютно было.
Потом пошла в кладовку, где стояли аккуратными рядами банки с огурцами, помидорами, грибами. Цветное стекло поблёскивало в полутьме, отражая тонкий луч солнца из маленького окошка.
— Огурчики… — она провела пальцем по этикетке с давно потускневшей датой. — Грибы маринованные… помидорки в собственном соку… Что ж я им в городе-то такое дам? Этого там нет, — улыбнулась она, доставая лучшие банки.
На плите уже томился борщ, от которого по всему дому распространился запах свёклы, чеснока и лаврового листа. В духовке румянилась курица — своя, деревенская, не магазинная. На подоконнике остывали пирожки с капустой и картошкой, а в маленьком блюдечке на кухонном столе желтели ломтики лимона — к чаю, по-городскому.
Валентина Петровна, невысокая, сухонькая, в чистом ситцевом платье с мелкими цветами, ловко двигалась по кухне. То присядет, глядя в окно на улицу, то снова вскинет голову и побежит проверять духовку. Она то и дело поправляла платок на голове, хотя тот и не норовил съехать.
— Жених из высшего общества… — шептала она, пробуя на соль борщ. — Ну и пусть. Главное, чтобы человека в нём было побольше. Лена у меня — золотая. Как бы она ни говорила там по-своему, а сердце у девки доброе. Как-никак одна у меня…
В дверь постучали ближе к полудню, когда солнце уже поднялось высоко и растопило утреннюю сырость. Но это был всего лишь сосед Пашка, принёс дров на зиму — обещал помочь.
— Всё, Паш, давай потом, — торопливо расплатилась с ним Валентина Петровна. — У меня дочь сегодня с города, не до разговоров.
— А, невесту выдают, что ли? — шутливо подмигнул он.
— Жениха везёт, — сдержанно, но с гордостью ответила она. — Серьёзный человек, бизнесмен.
Пашка уважительно присвистнул и ушёл, а она ещё раз обошла дом, как хозяйка перед проверкой. Провела тряпкой по полке с фотографиями — вот маленькая Лена с бантом, вот в школьной форме, вот в атласном голубом платье на выпускном. Рядом — пожелтевшее фото Ивана в военной форме. Она остановилась на нём, погладила пальцами по стеклу.
— Видал бы ты, Ваня, нашу девку… — шепнула она. — Говорят, теперь это по-ихнему — «бизнес-леди». А я так… всё по-старинке.
Шум мотора она услышала ещё издалека. Машина, судя по звуку, была не старая «Лада» соседа, а что-то более мощное и уверенное. Сердце екнуло. Она машинально сняла передник, поправила платье, расправила плечи. Вышла на крыльцо.
По улице, поднимая пыль, медленно подъехал чёрный автомобиль с тонированными стёклами. Он резко выделялся на фоне покосившихся заборов и облупленных домишек. За рулём сидел молодой мужчина в светлой рубашке и тёмном пиджаке. Рядом — Елена.
Она изменилась. Волосы — в аккуратный гладкий хвост, губы подведены помадой сложного, городского оттенка, на глазах стрелки. На ней был строгий светлый костюм, на шее — тонкая цепочка, на руке — часы в золотистом корпусе. От деревенской девчонки Леньки, что бегала когда-то по огороду босиком, не осталось и следа.
— Мам! — крикнула она, открывая дверцу. В голосе зазвенели те городские нотки, к которым Валентина уже привыкла по телефону. — Ну что ты стоишь? Встречай!
— Леночка… — одними губами прошептала Валентина Петровна и, спустившись с крыльца, неловко раскинула руки.
Дочь позволила себя обнять, но как-то боком, не прижимаясь. От неё пахло дорогим парфюмом, резким и сладким. Потом Елена отстранилась, отряхнула невидимую пылинку с рукава.
— Мам, это Максим, — деловым тоном сказала она. — Мой… жених, — замявшись на секунду, всё же произнесла это слово.
Мужчина, которого она назвала Максимом, вышел из машины. Высокий, подтянутый, с внимательными серыми глазами. Его лицо трудно было назвать красивым по журнальным меркам, но в нём было что-то открытое, располагающее. Он улыбнулся и шагнул вперёд.
— Здравствуйте, Валентина Петровна, — чётко, но без заносчивости произнёс он. — Очень рад с вами познакомиться. Мы до вас добирались и думали, что тут у вас наверняка тихо и хорошо.
Она опешила на секунду от того, как вежливо и по-простому это прозвучало, а потом поспешно протянула руку.
— Здравствуй, здравствуй, сыночек, — вдруг сорвалось с губ по-деревенски. Она покраснела. — Ой, простите… Максим. Проходите в дом, чего вы стоите-то? Дорога-то дальняя, небось, утомились.
Максим уже хотел взять у Елены сумку, но та отдёрнула ручку чемодана.
— Не надо, я сама, — сухо бросила она. — Тут недалеко.
Валентина Петровна сделала вид, что не заметила этой мелочи. Ей казалось важным, чтобы всё прошло хорошо.
— Я вам борща наварила… Курица в духовке, пирожки. Огурчики свои, помидорчики… — торопливо заговорила она, шагая впереди. — Не знаю, что вы там, в столице, едите, а у меня всё своё, натуральное.
— Мам, — через плечо произнесла Елена, и в этом «мам» послышалось предупреждение.
— Что? — она обернулась, не понимая.
— Ничего, — отрезала дочь и, резко распахнув дверь, вошла в дом.
Максим задержался на пороге на секунду, окинул взглядом маленький дворик с кособоким сараем, старую вишню у калитки, аккуратные грядки. В его глазах промелькнуло что-то вроде ностальгии. Но Валентина, уже торопясь к плите, этого не видела.
В доме пахло детством. По крайней мере, ему так показалось: свежим хлебом, вареньем, чем-то томящимся на плите. На стене висели коврики, на полке — фарфоровые статуэтки лошадок и пастушек, наверху шкафа стояли старые чемоданы.
— Ох, как у бабушки… — непроизвольно выдохнул Максим.
— Ну да, деревня, — недовольно поморщилась Елена. — Ничего, мы тут ненадолго.
— Как ненадолго? — встрепенулась Валентина Петровна от стола. — Я ж думала… на выходные хоть останетесь. Я ж курицу-то большую… Там и на завтра хватит, и на послезавтра.
— Мама, мы ж договаривались, что это просто заезд, — раздражённо сказала Елена. — У Макса дела, мы вечером уже обратно.
— Да что ты… — губы Валентины дрогнули. — Ну, хоть поешьте нормально-то. На сытый желудок и дорога легче.
— Обязательно поедим, — спокойно вмешался Максим, подходя ближе. — Я с дороги очень проголодался. А остаться на подольше… посмотрим по времени, хорошо?
Он взглянул на Елену. Та на секунду сжала губы, но промолчала.
Валентина Петровна облегчённо закивала.
— Ну, проходите в комнату, я сейчас всё принесу. Максим, располагайтесь. Леночка, помоги хоть тарелки разложить.
— Мам, — голос дочери стал жестче. — Можно тебя на минутку? На кухню.
Она сказала это таким тоном, что Валентина мгновенно поняла: разговор будет не из приятных. Сердце сжалось.
— Максим, вы… посмотрите пока фотографии, — растерянно пробормотала она. — Там вот Лена маленькая, — кивнула на стену и почти бегом пошла вслед за дочерью на кухню.
Дверь тихо, но решительно захлопнулась.
Кухня была маленькой, тесной, но чистой. На столе — миска с салатом, раскрытые банки с соленьями, хлеб, нож, которым только что резали лук. В углу булькал чайник. Через маленькое окно было слышно, как на улице где-то лает собака.
Елена встала, уперев руки в бока. Глаза её сверкали раздражением.
— Мама, — начала она, сдерживая голос, но каждое слово звенело, как стекло. — Нам нужно кое о чём договориться. И, пожалуйста, не обижайся.
— Да что ты, доченька, — торопливо закивала та, вытирая о передник влажные руки. — Я ж только рада. Ты скажи, если борщ не любишь, я могу…
— Дело не в борще, — перебила она. — И не в еде вообще.
Валентина почувствовала, как внутри поднимается волна тревоги.
— В чём же, Лен? Я ж… как могла, так и…
— В том, что Максим — человек совершенно другого круга, — отчеканила Елена. — Он привык к другим людям, к другому уровню. Понимаешь?
Она замолчала, ожидая, что мать поймёт с полуслова. Но та только беспомощно моргала.
— Не… не понимаю, — честно ответила Валентина. — Человек он или нет — вот это я понять могу. А круги… это, наверное, по-вашему там, в столице.
Елена резко вздохнула.
— Бизнес-леди я, мам, не забыла? — с нажимом произнесла она. — Я три года вкалываю, чтобы выбраться из этой… — она мотнула головой в сторону окна, где виднелся покосившийся забор, — из этой жизни. Максим — мой шанс выйти на новый уровень. Он успешный, из обеспеченной семьи, у них окружение соответствующее. Они… ну, мягко говоря, не поймут таких вот деревенских…
— Таких вот… каких? — шёпотом переспросила Валентина Петровна, невольно прижимая руки к груди.
— Таких, как ты, мам, — устало, но безжалостно сказала Елена. — В платочке, с банками, с этим борщом, с коврами на стене. Я не хочу, чтобы он увидел это… слишком близко. Понимаешь теперь?
Слова резали по живому. Валентина как будто физически услышала треск — словно где-то в груди лопнула туго натянутая ниточка.
— Я… — она сглотнула, чувствуя сухость во рту. — Так я ж… скатерть накрахмалила. Думала… по-людски… Лена, я ж рада тебе. Жених твой — так я… как сына встретила бы…
— Мам, ты не понимаешь! — почти сорвалась на крик дочь. — Мне важно, что он обо мне подумает. Какая у меня семья, какие корни. Я ему рассказывала, что мы… ну, в общем, что всё не так уж плохо. Что я из нормальной семьи. А тут… — она обвела рукой кухню. — Воняет жареным луком, в окне — куры.
— Так это ж жизнь наша, Леночка, — растерянно прошептала Валентина. — Неужто стыдно за свою жизнь-то?
Елена зажмурилась, сжав губы в тонкую линию.
— Послушай, давай сделаем так, — решительно произнесла она. — Ты… не выходи из кухни, ладно? Я скажу, что ты приболела. Я сама его накормлю, сама поговорю. Ты только еду подавай — тихонько, чтобы он тебя не видел. Так будет лучше. Для всех.
— Для всех… — глухо повторила Валентина. На глаза начали наползать слёзы, но она силой моргнула, прогоняя их. — То есть… ты хочешь, чтобы я… пряталась?
— Это не «пряталась», это… это тактичность, — холодно поправила Елена. — Максим другой. Он человек высшего общества. Ему видеть простую деревенскую женщину ни к чему. Зачем ему это? Зачем мне это?
Она подошла ближе, схватила мать за локоть.
— Мам, я тебя очень прошу, — почти прошипела она. — Не выходи. Не надо. Не позорь меня перед ним. Ты всё можешь испортить одним словом, одним жестом.
И, как последний приговор, добавила, чётко, ясно, не оставляя места для иллюзий:
— Мама, не выходи из кухни, ты позоришь меня перед женихом.
Эти слова повисли в душном воздухе маленькой кухни, как густой дым. Валентина Петровна стояла неподвижно, словно её ударили. Из большой комнаты донёсся тихий звук — щёлкнуло что-то, будто рамка с фотографией слегка качнулась на гвоздике.
Но ни мать, ни дочь не обратили на это внимания.
Елена, заметив выражение лица матери, на секунду дрогнула. В её глазах мелькнула тень сомнения, но она быстро прогнала её.
— Мам, не делай такое лицо, — раздражённо сказала она, отводя взгляд. — Ну что ты… Всё же ради меня. Хочешь, чтобы у меня была нормальная жизнь? Чтобы я не старела в этой дыре, как ты?
— В дыре… — губы Валентины задрожали. Каждое слово дочери, будто гвоздь, забивалось в сердце. — Так ты и дом родной… дырой зовёшь?
— Всё, хватит, — отрезала Елена. — Не начинай. Ты всегда начинаешь давить на жалость. Я благодарна тебе, правда. За всё. Но сейчас надо думать о будущем, а не о твоих обидах. Договорились?
Она говорила быстро, как на деловой встрече. Голос её был уверен, отточен, интонации — безжалостны.
Валентина Петровна опустила глаза. Ей было бы легче, если бы дочь закричала, хлопнула дверью, но эти холодные, чужие слова… Они были страшнее.
— Ладно, — прошептала она еле слышно. — Раз тебе так… надо. Я… посижу тут. В кухне.
— Вот и умница, — облегчённо выдохнула Елена, будто решив сложную задачу. — Просто… подавай мне в комнату блюда, когда попрошу. Я скажу, что у тебя давление, что тебе лучше полежать.
Она уже потянулась к дверной ручке, но мать неожиданно произнесла:
— Леночка… А хоть… познакомь-то меня. Хоть одним глазком глянуть… Жениха твоего. Я ж… как-никак мать. Не чужой человек.
Елена сжала ручку так, что побелели костяшки.
— Потом, мам. Не сейчас. Он устал, ему не до этого. Может, вечером, если останемся. Я не обещаю, но… посмотрим. Ладно?
Не дожидаясь ответа, она выскочила в комнату, осторожно притворив за собой дверь.
Кухня погрузилась в тишину. Только тихо шипел газ под кастрюлей да постукивали где-то за окном воробьи в жухлом кусте смородины.
Валентина Петровна опустилась на табурет. Дерево жалобно скрипнуло. Она сидела, глядя в одну точку — на старенькую клеёнку с выцветшими розами. Под пальцами ощущалась её шероховатая, чуть липкая поверхность.
«Позоришь меня перед женихом…» — слова загудели в голове, как пчёлы в улье.
Она вспоминала, как таскала из колхоза мешками свёклу, чтобы у Лены в школе всегда были нормальные обеды. Как шила ночами ей платья — к выпускному, к вечерам. Как отдавала лучшие куски мяса дочери, пусть сама ела картошку с луком. Как провожала её на автобус в город, держась изо всех сил, чтобы не заплакать, а потом ревела в подушку.
«Позоришь…»
Она машинально поднялась, подошла к умывальнику, плеснула в лицо холодной водой. Слёзы смешались с каплями, потекли по щекам.
— Ничего, — шептала она, не разбирая слов. — Ничего, ничего… Лишь бы ей там… хорошо было. Лишь бы устроилась.
В большой комнате раздался весёлый мужской смех — это Максим отреагировал на чью-то фразу. Потом послышался голос Елены — лёгкий, чуть игривый, не похожий на тот, каким она только что разговаривала с матерью:
— Да что ты, у нас всё отлично. Мамочка у меня тоже не сидит без дела. Правильно, мама?
Сердце Валентины дёрнулось. Она поспешно провела руками по лицу, вытирая остатки слёз.
— Правильно… — шепнула она в пустоту.
Она встала, взяла в руки тяжёлую фаянсовую супницу с борщом. Подошла к двери, приоткрыла её буквально на ладонь.
— Леночка, борщ наливать? — неуверенно спросила она.
— Да, мам, давай, — быстро отозвалась Елена, не поднимаясь, судя по звуку, с дивана. — Только… поставь на кухне, я сама разолью. У Максима аллергия на… на что-то там. Я сама разберусь.
Она говорила так, словно боялась, что лишнее слово из уст матери разобьёт хрупкую картинку, которую она создавала в глазах жениха.
Максим в это время как раз встал, чтобы рассмотреть фотографии на стене. Он слышал только обрывки: высокий женский голос — Елены, тихий, почти неслышный — матери. Но когда пару минут назад дверь кухни была не до конца прикрыта, до его уха донеслись слова:
«…ему видеть простую деревенскую женщину ни к чему… Не выходи… позоришь меня…»
Сначала он решил, что ослышался. Потом отмахнулся, решив, что не имеет права подслушивать. Но фраза врезалась в память.
Ему вдруг стало неловко. Он оглянулся на стену, где в рамке висела его собственная, почти детская фотография — маленький Максим с матерью на пляже. Нет, не его снимок, а снимок, подозрительно похожий на те, что были когда-то и в его доме. На фото — Лена, лет десяти, в смешной панамке, рядом — молодая ещё Валентина, с мягкими глазами, где жила гордость за дочь.
Максим подошёл ближе, всмотрелся. На обороте аккуратно, чернилами было выведено: «Лена с мамой. Море. 2005 год».
Он усмехнулся уголком губ: «Море, 2005» — почти как у него, только у него мать была в старом купальнике и с сеткой для медуз.
— У тебя очень… тёплый дом, — произнёс он вслух, когда Елена вернулась в комнату с салатом в руках. — Прямо как в детстве.
— Да, да… — она небрежно махнула рукой. — Деревня, что с неё взять. Максим, давай я налью тебе борща. Мамочка там на кухне… ей лучше отдохнуть. Давление, возраст… Ты же понимаешь.
Он повернул голову к кухонной двери. Сквозь щель было видно лишь кусочек клеёнки и край стола.
— А можно… познакомиться с ней? — спокойно спросил он. — С вашей мамой.
Елена чуть заметно напряглась.
— Обязательно, — ободряюще улыбнулась она. — Чуть позже. Она стесняется, она… не привыкла к гостям из… города. Ей комфортнее там, на кухне. Поверь, ей так лучше.
«Ей так лучше…» — отозвалось в голове Максима. Он вдруг представил свою мать, которой он, взрослый уже мужчина, говорит: «Сиди на кухне, ты меня позоришь». Внутри что-то болезненно сжалось.
Его мать была простой медсестрой в районной поликлинике. Вечно уставшая, с красными от хлорки руками, в дешёвых туфлях. Но он никогда не стыдился её. Напротив, в институте с гордостью говорил: «Мама у меня людей спасает. На копейки, но спасает».
Он откашлялся.
— Не думаю, что кому-то лучше сидеть на кухне в собственном доме, — тихо сказал он, глядя в сторону.
Елена не уловила интонации.
— Максим, поверь, я лучше знаю свою мать, — твёрдо заявила она. — Ей только повод дай — начнёт рассказывать, как я в детстве в лужу упала, как сопли по пояс были. Или как мы последние деньги на мои сапоги собирали. А в твоём окружении это… — она поискала слово. — Неуместно. Люди не понимают таких историй. Они подумают, что мы… ну… слишком простые.
— А разве вы не… простые? — спокойно спросил Максим.
Он не вложил в это слово ни тени презрения, наоборот — что-то похожее на симпатию. Но Елена восприняла его по-другому.
— Я — нет, — резко отрезала она. — Я много работала, чтобы не быть «простой». Чтобы на меня не смотрели сверху вниз. Ты же сам знаешь, как это у нас в бизнес-среде: если не соответствуешь — тебя съедят.
Максим молча смотрел на неё. Впервые за всё время знакомства он увидел в Елене не только уверенную, целеустремлённую женщину, но и маленькую девочку, которая до исступления боится показаться «не такой».
— Понимаю, — медленно сказал он, хотя на самом деле понимал далеко не всё. — Но одно дело — соответствовать на переговорах. Другое — дома, с родными. Тут, по-моему, другие правила.
— Для меня — нет, — упрямо сказала Елена. — Я всегда на виду. И сейчас, когда мы с тобой… — она многозначительно замолчала, — я не могу позволить себе выглядеть… провинциалкой с мамой в платочке. Я слишком долго шла к тому, чтобы рядом со мной был мужчина твоего уровня. Пойми, Максим, пожалуйста.
Он не ответил сразу. В комнату проник лёгкий запах жареной курицы и свежевыпеченных пирожков. У Максима свело желудок от голода и чего-то ещё — тягостного, тяжёлого.
«Мужчина твоего уровня…» — эхом отозвалось в мыслях. Он вдруг вспомнил, как месяц назад Елена представляла его друзьям:
— Это Максим. Успешный предприниматель, семья у него из высшего общества.
Он тогда только усмехнулся, не поправляя. Его отец был слесарем на заводе, мать — медсестрой. Какое уж там «высшее общество». Да, он поднялся, сделал бизнес, заработал деньги, но корни от этого не поменялись.
Он ткнул вилкой в огурчик на тарелке.
— Вкусно, — произнёс он. — Это… тоже мама делала?
— Конечно, — гордо сказала Елена, и тут же, словно спохватившись, добавила: — Но рецепт я ей прислала. Из интернета. По-современному.
«Опять стыдится, что это мамина заслуга», — отметил про себя Максим.
Он вдруг почувствовал, что находиться в комнате, где радостно смеётся Елена и за закрытой дверью в тесной кухне сидит её мать, для него становится почти невыносимо.
— Извини, — сказал он, откладывая вилку. — Мне нужно умыться. Дорога, пыль… Где у вас можно руки помыть?
— Вон там, — не глядя, махнула рукой Елена. — Вход в коридор, потом направо. Только… маму не тревожь, ладно? Она… отдыхает.
Максим кивнул, хотя в душе уже принял иное решение.
Выйдя в коридор, он остановился на секунду, прислушиваясь. Из комнаты доносился приглушённый голос Елены — она кому-то писала голосовое сообщение. С кухни — тишина.
Он сделал несколько шагов и оказался у приоткрытой двери. Сквозь щель увидел: Валентина Петровна сидела на табуретке, сгорбившись. Руки её лежали на коленях, она смотрела в одну точку. На столе рядом — супница с борщом, закрытая крышкой, тарелки, хлеб. В глазах её блестели слёзы, но она упрямо не давала им упасть.
Он стоял, разрываясь между тактом и внутренним протестом. Выбирав между «не вмешиваться» и «сделать то, что считает правильным».
Только что он сам краем уха слышал, как Елена говорила: «Не выходи… позоришь…» Картинка стремительно дополнялась деталями.
В какой-то момент Максим тихо постучал в дверь костяшками пальцев.
— Можно? — мягко спросил он, чуть приоткрывая её шире.
Валентина Петровна вздрогнула, вскинула голову. На лице её мелькнуло что-то похожее на испуг.
— Ой… Максим… — растерянно пробормотала она, вскакивая. — Я… я сейчас… Я борщ вам… Вы чего ж в кухню-то? Вон, в комнате…
Он шагнул внутрь, закрыв за собой дверь.
— А я как раз за борщом, — улыбнулся он так, чтобы разрядить обстановку. — И… познакомиться хотел. Вы же Валентина Петровна?
Она заморгала, не веря, что он обращается к ней как к равной.
— Я… да, — кивнула она. — Только… Еленочка говорила, что вы… уставший. Что вам лучше… там. В комнате.
Максим посмотрел на неё внимательнее. В морщинках вокруг глаз читалась вечная усталость и вместе с тем — какая-то неизбывная мягкость. Она напоминала ему его собственную мать настолько, что у него на секунду перехватило горло.
— Я правда устал, — честно сказал он. — Но, знаете… Иногда разговор с хорошим человеком лучше любого отдыха. Можно я у вас на кухне посижу? Если не выгоните.
Она растерялась, а потом вдруг улыбнулась — робко, по-детски.
— Да что вы, что вы, Максим, — всплеснула руками. — Как я ж… гнать буду? Садитесь. Вон, табурет чистый. Я вам борща сейчас налью. Он у меня, правда, получился. Я сама пробовала.
Максим сел. Кухня была тесной, но в этой тесноте ощущалась какая-то особая, домашняя защищённость. На подоконнике в банке стояли веточки укропа, на стене висело вышитое полотенце с петухом. На гвоздике болталась прихватка в виде клубники.
— У вас очень уютно, — искренне произнёс он, пока Валентина разливала борщ по тарелкам. — Прямо как у моей мамы дома. Она тоже любит всё своё: огурчики, помидорчики, варенье.
— А мама у вас где? — тут же спросила Валентина, моментально перейдя в привычный для сельской женщины интерес к чужим семьям. — В городе живёт? Или тоже… в деревне?
Он улыбнулся, но в улыбке скользнула тень.
— В провинции, — ответил он. — Тоже далеко от столицы. Простая женщина. Медсестра. Всю жизнь в больнице проработала.
— М-м… — протянула Валентина, ставя перед ним тарелку с ароматным, густым борщом. — Это… хорошее дело-то. Людям помогать. Нелёгкое. А вы вот… бизнесмен. Наверное, гордится вами, да?
Он опустил взгляд в тарелку.
— Не знаю, — тихо сказал он. — Наверное. Но одно знаю точно: я всегда гордился ею. Никогда не стыдился. Даже когда одноклассники смеялись, что моя мама в старом халате по двору бегает.
Он поднял глаза и поймал взгляд Валентины. Та словно чего-то ждала, но не решалась спросить.
— Максим, — не выдержав, заговорила она. — Скажите… Елена… она не обижала вас? Не говорила… глупостей? Она у меня… резкая стала. В городе, видать, все такие: как скажут — так сердце обожжёт. Но она… не злая. Просто… боится чего-то, вот и…
Она запуталась, сама не понимая, что пытается оправдать — дочь или свою боль.
Максим взял ложку, зачерпнул борщ, попробовал. Вкус был насыщенный, домашний, с чуть сладковатой свёклой и лёгкой кислинкой.
— Очень вкусно, — сказал он с искренним восхищением. — Такой борщ только у мамы ел. Она тоже… «простая деревенская женщина». Извините, это я сейчас процитировал одну фразу.
Валентина напряглась. Глаза её расширились.
— Вы… слышали, да? — шёпотом спросила она. — То, что Лена тут… говорила?
Максим кивнул, не отводя взгляда.
— Слышал, — спокойно ответил он.
Она опустила плечи, словно с неё спало последнее напряжение, и горько усмехнулась.
— Ну… значит, всё по-правде знаете. Что я… позор. Что мне… лучше тут сидеть, чтоб не мешать её… высшему обществу.
Слёзы, которых она так упорно не подпускала, внезапно хлынули сами.
— Я ж… не против её счастья, Максим, — всхлипнула она. — Только… больно. Я-то думала… приедет, обнимет, скажет: «Мама, вот мой жених, познакомьтесь». А она… как будто стыдится. Всей меня стыдится. Каждой морщины, каждого пятна на скатерти… Хоть я и гладила её… гладила сегодня… — она беспомощно оглянулась в сторону комнаты. — Видно, не дочища…
Максим отложил ложку. Его лицо посуровело.
— Валентина Петровна, — серьёзно сказал он. — Можно я скажу вам одну вещь? Очень важную.
Она вытерла ладонями слёзы, пытаясь вернуть себе видимость спокойствия.
— Говорите, Максим. Только… не ругайте её сильно, ладно? Она у меня… одна.
— Я не собираюсь её ругать при вас, — медленно произнёс он. — Но я собираюсь поговорить с ней. И, возможно, очень жёстко. Потому что то, как она с вами сейчас поступает… это неправильно. Совершенно неправильно. И дело даже не в том, что вы — «деревенская» или «простая». Дело в том, что вы — её мать.
Валентина вскочила, будто её ударили током.
— Не надо, Максим! — в ужасе воскликнула она. — Не ссорьтесь из-за меня! Я ж… переживу. Я… не первый раз от неё… слышу резкое слово. Главное, чтобы у неё всё сложилось. А я… я старая уже. Мне много не надо. Лишь бы она была… там, наверху, как они говорят, а не внизу.
Максим смотрел на неё и не узнавал в ней ту женщину, о которой Елена так уверенно рассказывала в городе: «Мать у меня простая, но хитрая. Всегда старается устроиться поудобнее, прикидывается жертвой, но на самом деле манипулирует».
Здесь, на кухне, он видел не манипуляторшу, а женщину, которая готова смириться со всем, лишь бы не мешать счастью дочери.
— Вы не… внизу, — тихо сказал он. — Вы на своём месте. И ваш труд… ваш дом… ваши соленья и эта скатерть — всё это достойно уважения. И если кто-то, поднимаясь наверх, начинает стыдиться того, что его вырастило… то это вопрос не к «уровню общества», а к уровню души.
Он сам удивился своей патетике, но слова шли изнутри.
За дверью послышались шаги. Голос Елены, уже слегка раздражённый:
— Макс, ты где там застрял? Я уже борщ налила! Ты чего…
Дверь резко распахнулась.
Елена застыла на пороге, увидев картину: её жених сидит на табуретке в тесной кухне, перед ним тарелка борща, рядом — заплаканная мать с глазами, полными смущённой благодарности и страха.
Лицо Елены исказилось.
— Я же просила… — выдохнула она, глядя то на одного, то на другую. — Я же тебя по-хорошему просила, мама!
Повисла тяжёлая, густая тишина. Даже чайник на плите, казалось, замолчал, боясь нарушить этот момент.
Максим медленно встал из-за стола. Взгляд его был спокоен, но в глубине серых глаз полыхало что-то жёсткое.
— Ты просила её спрятаться, Лена, — ровным голосом сказал он, сделав шаг к двери. — И стыдиться самой себя. В собственном доме. Перед собственным женихом.
Елена вспыхнула.
— Я просила её не портить впечатление! — выпалила она. — Ты не понимаешь, как это важно. Тебе, может, всё равно, а мне потом с твоими родителями, с твоим окружением общаться. Они не поймут такой… — она мотнула головой в сторону Валентины, но не договорила, язык не повернулся повторить сказанное в кухне слово.
— Такой — какой? — прищурился Максим. — Честной? Трудолюбивой? Сорок лет проработавшей, чтобы вырастить тебя и дать тебе возможность стать этой самой «бизнес-леди»?
Елена отшатнулась от его тона.
— Максим, да что с тобой? — почти крикнула она. — Ты всегда меня поддерживал, говорил, что понимаешь, как мне тяжело вырываться из этого болота! А теперь что? Встал на её сторону?
Валентина Петровна, слыша это, торопливо вмешалась:
— Не надо, деточки… Не надо ссориться. Я правда… могу и в комнате посидеть, и во дворе. Хоть в сарай уйду. Лишь бы вы не ругались. Лена, доченька, я ж тебе… добра только желаю.
Она говорила, но Елена будто не слышала её слов. Вся её внимательность, всё напряжение были сосредоточены на Максиме.
— Ты не понимаешь, — повторила она, уже не срываясь на крик, а, наоборот, понижая голос до опасного шёпота. — В моём мире не принято приводить жениха туда, где ковёр на стене и курица по двору бегает. Люди подумают, что я… — она судорожно сглотнула, — что я не своего поля ягода. Что я… выскочка. А я слишком долго строила этот образ, чтобы всё разрушить из-за одной… сцены на деревенской кухне.
Максим опёрся рукой о дверной косяк.
— Образ, — повторил он. — Ты сейчас говоришь о своей жизни, как о рекламной кампании, Лена. Всё — имидж, картинка, «что подумают люди». А то, что чувствует твоя мать, — это, видимо, побочный эффект.
Елена вскинула голову.
— А что, по-твоему, я должна была делать? — с отчаянием воскликнула она. — Водить тебя по этим покосившимся домишкам, показывать, как мы тут с мамой жили? Как я с ведром за водой бегала, как у меня не было нормальной одежды? Ты же сам знаешь, как в столице смотрят на таких! Тебя бы ещё поняли, ты — мужчина, сам себя сделал. А меня? Меня бы записали в нищенки, которые вылезли за счёт удачного романа!
— А это правда? — спокойно спросил он. — Ты вылезла за счёт удачного романа?
Она замолчала, поражённая прямотой вопроса.
— Нет, — сквозь зубы произнесла она. — Я вылезла своим трудом. Своими ночами в офисе, своими нервами, своими проваленными свиданиями, потому что вместо ресторанов сидела над отчётами. Я пахала. И имею право выбирать, какой будет моя жизнь дальше. И кто её увидит.
— Имеешь, — кивнул Максим. — Но, выбирая свою жизнь, ты почему-то решила, что в ней не должно быть места для той, кто дала тебе шанс вообще родиться и пахать. Ты не просто стыдишься бедности, Лена. Ты стыдишься своей матери. Это совсем другое.
Валентина при этих словах дёрнулась, как от пощёчины. Она поспешно зашептала:
— Нет, Максим, нет, она не стыдится… Она ж меня в город звала, я сама не поехала. Там шумно, не по мне. Это я… тут осталась. Не её вина.
Но Максим уже не мог остановиться.
— Знаешь, — сказал он, не отводя взгляда от Елены, — ты много рассказывала о себе. О том, как было тяжело. Как родители не понимали, как приходилось вырываться. Я слушал и думал: «Сильная женщина. Смелая». Но сейчас я вижу другое. Ты сильная только там, где можно показать это окружающим. А тут, на кухне, перед единственным человеком, мнения которого тебе действительно должно было бы быть не всё равно, ты ведёшь себя как… — он запнулся, подбирая слово, — как очень маленькая и очень трусливая девочка.
— Не смей так со мной разговаривать, — прошипела Елена, побледнев. — Ты не имеешь права! Ты не знаешь, каково это — слышать шёпот за спиной: «О, эта из деревни, у неё мама, небось, корову доит». Ты никогда…
— Хочешь, я расскажу тебе, каково это? — перебил её Максим. — Когда я привёл первую девушку к себе домой, в наш маленький двухкомнатный с облезлыми обоями, мама накрыла стол, как у вас сейчас. Достала соленья, картошку, пирог. А та девушка, увидев всё это, потом сказала мне: «Ты знаешь, ты классный, но я не готова общаться с таким… фоном». С таким домом, с такими родителями. Знаешь, что я сделал?
Елена, сама не замечая, тихо спросила:
— Что?
— Я её послал, — жёстко ответил он. — Потому что человек, который стыдится или презирает твоих родителей, недостоин быть с тобой. И уж тем более — сидеть за их столом.
Он обвёл рукой кухню, густо пропитавшуюся запахом борща и свежего хлеба.
— А знаешь, что я чувствую сейчас, сидя за столом у твоей матери? Мне стыдно, но не за неё. За тебя.
Слова повисли в воздухе, словно топор.
Елена сделала шаг назад, будто он ударил её.
— То есть… — голос её сорвался, — ты сейчас ставишь её выше меня? Меня? Которая всё это организовала, тебя сюда привезла, познакомила?
— Я сам сел в машину и сам поехал, — спокойно напомнил он. — Ты мне сказала, что хочешь показать свой дом, свою семью. Ты не говорила, что планируешь прятать мать на кухне, как… неудобную деталь интерьера.
Валентина поспешно вмешалась, голос её дрожал:
— Максим, не сердись на неё. Она ж… в городе всё. Там у них свои порядки. Я-то что… Я и вправду лучше тут посижу. Мне в кухне привычнее.
Максим повернулся к ней и неожиданно мягко улыбнулся.
— Вам может быть привычнее, Валентина Петровна, — сказал он. — Но это не значит, что вы должны прятаться. Особенно по приказу собственной дочери.
Он снова посмотрел на Елену.
— Лена, — тихо, но твёрдо произнёс он. — Я не могу быть с человеком, который стыдится своих корней. Который готов отрезать от себя мать ради того, чтобы выглядеть «достойно» в глазах какого-то мифического «высшего общества».
Елена захохотала — резко, почти истерично.
— То есть ты… что? Сейчас собираешься со мной расстаться? Из-за этой сцены на кухне? Из-за борща и солёных огурцов? — закончила Елена, и голос её сорвался на визг.
Максим покачал головой. В его взгляде больше не было ни злости, ни осуждения — только усталая пустота.
— Нет, Лена. Не из-за огурцов. И даже не из-за того, что ты стыдишься матери. А из-за того, что ты пустая. Ты построила красивый фасад, навешала на себя бренды, выучила умные слова, но внутри у тебя — сквозняк. Ты готова перешагнуть через самого близкого человека, лишь бы сохранить лицо перед чужими. А я… я не хочу жить с фасадом. Я хочу жить с живым человеком.
Он повернулся к Валентине Петровне, которая, прижав руки ко рту, с ужасом переводила взгляд с дочери на него.
— Спасибо вам, Валентина Петровна, — тепло произнёс он. — Борщ был изумительный. Правда. И простите, что так вышло. Вы замечательная мама. Жаль, что ваша дочь этого пока не поняла.
Он достал из кармана пиджака ключи от машины, звякнувшие в тишине, как приговор.
— Максим! — Елена бросилась к нему, хватая за рукав. В её глазах плескалась паника. — Ты что, серьёзно? Ты меня бросаешь? Здесь? В этой глуши?
Он мягко, но решительно отцепил её пальцы от своего пиджака.
— Ты не в глуши, Лена. Ты дома. Может быть, это как раз то место, где тебе нужно побыть, чтобы вспомнить, кто ты есть на самом деле.
Он развернулся и вышел из кухни. Скрипнула половица в коридоре, хлопнула входная дверь. Через минуту за окном взревел мотор, прошуршали шины по гравию, и звук начал удаляться, пока окончательно не растворился в гудении деревенской тишины.
Елена стояла посреди кухни, глядя на пустой дверной проём. Её идеальная осанка исчезла, плечи опустились. Дорогой костюм вдруг показался нелепым и неуместным на фоне старенького буфета и газовой плиты.
Валентина Петровна медленно поднялась с табуретки. Ноги у неё дрожали, но она подошла к дочери. Не стала ни упрекать, ни причитать, ни говорить «я же говорила». Она просто положила свою сухую, шершавую ладонь на плечо дочери.
— Ну… уехал, значит, — тихо сказала она. — Значит, не твой человек, Леночка. Твой бы не уехал. Твой бы рядом сел и вторую тарелку попросил.
Елена всхлипнула. Один раз, второй. А потом, словно прорвало плотину, она рухнула на тот самый табурет, где пять минут назад сидел Максим, и закрыла лицо руками.
— Мама… — завыла она, уже не стесняясь, не сдерживая «городской» маски. — Мама, какой позор… Он же теперь всем расскажет… Он же меня бросил… Как я теперь?
Она плакала горько, навзрыд, как в детстве, когда разбивала коленку или когда мальчишки не брали в игру. Весь лоск, вся «бизнес-леди» смывались этими слезами, оставляя просто уставшую, запутавшуюся женщину.
Валентина Петровна вздохнула, поправила платок. В её сердце не было злорадства, только безграничная, всепрощающая жалость.
— Ничего, дочка, ничего, — приговаривала она, гладя Елену по голове, по гладко зачёсанным волосам, разрушая идеальную причёску. — Перемелется — мука будет. Зато глаза ему открыла. И себе, может, тоже.
Она отошла к плите, чиркнула спичкой, снова зажигая газ под кастрюлей.
— Ты вот что… Плачь, оно полезно, грязь с души смывает. А я тебе пока борща налью. Ты ж с дороги голодная. А он у меня нынче удался, наваристый.
Елена подняла заплаканное лицо. Тушь потекла чёрными ручьями по щекам, губы дрожали. Она посмотрела на мать — маленькую, в старом ситцевом платье, суетящуюся у плиты ради неё, неблагодарной. Ради той, кто полчаса назад гнала её из собственной кухни.
И вдруг в груди у Елены что-то больно кольнуло и отпустило. Впервые за три года ей стало легко.
— Налей, мам, — тихо попросила она, вытирая щёку ладонью. — И себе налей. Давай вместе поедим.
Валентина Петровна обернулась, и её лицо озарила светлая, лучистая улыбка, делающая её моложе на десять лет.
— Сейчас, милая. Сейчас. И сметанки положу. И огурчиков достану.
За окном садилось солнце, окрашивая деревенскую улицу в мягкие золотистые тона. В маленьком доме на краю села, за столом, накрытым накрахмаленной скатертью, сидели две женщины. Они ели борщ, макали хлеб в соль и молчали. И в этом молчании было больше настоящего, чем во всех словах, сказанных за этот долгий, трудный день.
