— Надя, ты опять собралась в халате сидеть? Сегодня воскресенье! — голос из коридора звенел, как будильник без кнопки «отключить».
Свекровь уже стояла в дверях кухни — вся собранная, в пальто, с шёлковым платком, завязанным под подбородком. Её брови, выщипанные и нарисованные, как железнодорожные стрелки, смотрели осуждающе.
— Я в магазин думала, хлеба нет, — спокойно ответила Надежда, размешивая ложкой остывший кофе. Кофе она варила привычно — на автомате. Пить давно разонравилось.
— В магазин она, — передразнила свекровь. — Сегодня служба, ты что, забыла? Люди смотрят!
Надежда промолчала. Ложка звякнула о чашку. Из крана, как назло, тонкой струйкой капала вода. Кап, кап. Она подумала, что этот кран течёт уже третий месяц. Как и её терпение.
— Твоя обязанность — быть рядом с семьёй, — продолжала свекровь. — Соседка Марина на прошлой неделе спрашивала: «А чего это твоя невестка перестала в церковь ходить?» Мне что, краснеть перед людьми?
— А вы могли сказать, что я болела, — сказала Надя тихо.
— Болела… Невестка у меня болезная! — усмехнулась та. — Я двадцать лет по воскресеньям вставала, и ничего.
Из комнаты вышел Витя — муж. В трико, со свисающими на плечах наушниками.
— Ма, Насть, может не ругайтесь?
Свекровь на него даже не взглянула.
— А ты ей скажи! Женщина без молитвы пустеет! Я не для себя прошу. Ради приличия. Чтобы не шептались.
Надежда уставилась в окно. Серое небо, мокрый асфальт, люди с зонтами. Воскресенье — короткий день, темнеет рано, потом ужин, телевизор. И всё по кругу.
Она медленно встала, сняла с крючка куртку. Капли дождя за стеклом скатывались, как минуты терпения.
— Иду, — сказала. Только внутри было пусто.
В храме стояли близко — расставленные по рядам люди, шепоты, редкие кашли. Свекровь рядом хмурила лоб — будто специально, чтобы все видели, кто здесь «хозяйка порядка». Надежда опустила глаза. Хотелось домой. Хотелось горячего чая. Хотелось хоть раз прийти не потому, что надо, а потому что хочется.
Пожилая женщина впереди перекрестилась так пылко, что платок сполз на глаза. У алтаря священник говорил что-то про смирение. Слово ударило, будто камешек об стекло. Смирение.
Она выдохнула, чуть слышно:
— Сколько же ещё смиряться-то можно...
Свекровь повернулась:
— Что ты сказала?
— Ничего, — ответила Надежда. И впервые — не извинилась.
После службы все вышли в притвор. Свекровь сияла, здоровалась с соседками.
— Вот, смотрите, и моя Наденька пришла, не забыла дорогу.
Надежда почувствовала, как у неё дрожит рука. Хотелось сказать хоть что-то. Но слова, как замёрзшие, застряли внутри.
Когда они вернулись, свекровь сняла пальто и сразу же включила чайник.
— Вот видишь, не умерла же. А люди заметили, как мы вместе. Как подобает.
Надежда села на табурет, посмотрела на капель, падавший с крана.
— А если я не захочу больше? — спросила тихо.
— Чего не захочешь? — свекровь повернулась, останавливаясь с чайником в руке.
— Ходить туда. — Голос у неё был спокойный. — Ради соседей. Ради приличий. Ради кого угодно, кроме себя.
Тишина. Даже гул стиральной машины из ванной стал отчётливым.
— Ты в своём уме? — наконец спросила свекровь. — Ты хочешь, чтоб над нами смеялись?
Витя, стоявший в дверях, откашлялся, не поднимая глаз.
— Может, мама, ну его... Ну правда, ну не заставляй.
— Это вы оба... нет, — она с силой поставила чайник на подставку. — Без порядка семью не удержишь.
— А вы уверены, что удержали? — спокойно спросила Надежда.
Свекровь вспыхнула.
— Я для вас всё делаю! Всё! Чтобы не тыкали пальцем, чтобы люди думали, что вы благополучные.
— А может, не люди — а вы? — внезапно сказала Надежда.
Эта фраза повисла в воздухе, тяжёлым, липким комом. Даже капанье воды прекратилось — как будто кран, стыдясь, решил замереть.
Свекровь молчала. Потом повернулась к сыну.
— Вот, послушай, как она с матерью мужа разговаривает!
— Ма, хватит уже, — снова тихо сказал Витя. Только на этот раз негляделость сменилась раздражением. — Сколько можно?
Она отшатнулась:
— Ты тоже против?
Он вздохнул.
— Просто устал, мам. Всё время эти приличия, видимость, фасад.
Надежда слушала и не верила. Эти слова из его уст звучали почти чудом.
Свекровь села на стул.
— Вот и хорошо, — прошептала. — Тогда живите, как хотите…
Но глаза её были другими. Остекленевшими, как лёд на тротуаре.
Вечером Надежда наводила порядок на кухне. Полотенце, крошки, посуда. Свекровь заперлась в комнате, оттуда доносился звук телевизора. Витя лежал на диване, уткнувшись в экран телефона.
Она подошла к окну. С улицы тянуло промозглым холодом. Фонарные огни, как жёлтые пуговицы, терялись в тумане.
Всё выглядело тихо, почти привычно. Только внутри — всё дрожало.
Позже, уже ночью, когда дом заснул, она услышала скрип половиц. Кто-то из комнаты свекрови шагнул к коридору, потом к двери. Щеколда щёлкнула — наружу.
Надя прислушалась. Снизу потом — хлопнула входная дверь.
Она вышла в прихожую. На вешалке не хватало серого пальто и платка. На обувной полке — пустое место.
Телефон на столе завибрировал. Пришло сообщение:
«Не ищите меня. Вам будет спокойнее».
Надежда постояла несколько секунд, вцепившись в экран. Сердце стучало громко, как вода в старом кипятильнике.
Она медленно обернулась к спальне.
Витя спал. Дышал размеренно, как человек, которому нечего знать.
А за окном — чёрная декабрьская ночь, дождь по стеклу и холод в батареях.
Она стояла посреди кухни, чувствуя, как что-то неумолимо приближается.