— Нет! Помогите! — вопил Игорь на весь дом, и крик его был тонок и безнадежен, как звук лопающейся струны. Он молотил руками по пустому воздуху, пытаясь ухватиться хоть за что-нибудь, но вокруг был лишь гладкий, скользкий пол. Тогда он впился в доски ногтями, словно загнанный кот. Ногти ломались и оставляли на потрескавшемся дереве белые, сочащиеся кровью борозды. Но это не помогало. Длинный, влажный язык, продолжал тянуть его к черной щели шкафа. Того самого шкафа, что он нашел на свалке.
В то роковое утро Игорь, как обычно, запряг старого коня и побрел на свалку. Дело привычное. Рылся там в ржавых железяках, выискивая медь и алюминий, а иногда — вещи, еще годные для жизни. «Ну вот, зажрались люди!» — бубнил он про себя, засовывая в мешок потрескавшийся, но целый чайник или стул на трех ножках. Слова эти были горькими и сладкими одновременно.
Свалка эта, куда свозили отбросы из ближайшего города, лежала в десяти километрах от Власино. Когда-то здесь были луга, пахнущие чабрецом и земляникой, и чистый ручей. Теперь же ручей, не стерпев соседства, ушел под землю. Остались лишь горы мусора, въедливая, густая вонь, да стаи крикливых птиц, выискивающих в гнили что-то похуже смерти.
Игорь, надев на лицо грязную маску, копался в отходах человеческой жизни до самого вечера. Телега наполнилась едва наполовину. Но и этому он был рад — хватит на еду. Так он жил уже десять лет, с тех пор как уехал в дедовский домик после развода, оставив бывшей жене в городе всё, кроме тихой злобы и пустоты внутри.
И тут его взгляд зацепился за шкаф. Он стоял особняком, красный и неестественно целый, будто только вчера его вынесли из магазина. Высокий, под два метра, с двумя глухими дверцами. А сзади, на рыхлой древесине, кто-то начертил пентаграмму. Кривую, но оттого не менее жуткую.
«Пентаграмма — не беда, отскоблим на раз-два!» — буркнул Игорь, пытаясь загнать в голову простую, бытовую рифму, чтобы отогнать внезапный холодок под рёбрами. Полчаса он пыхтел, обдирая руки в кровь, чтобы втащить тяжелую громадину на телегу. Получилось.
«Опять хлам со свалки везешь!» — прокричала с крыльца соседка Агафья. Игорь промолчал, лишь стиснул зубы. Это они, соседи, обобрали пустой дом после смерти деда. А теперь смеялись.
Спустя час шкаф стоял в углу комнаты, темный и невозмутимый, будто всегда был здесь.
Игорь тёр, скоблил ногтем, потом лезвием, но пентаграмма не поддавалась. Не стиралась, не тускнела. Казалось, черные линии были не краской, а прожилками самой древесины, проросшими изнутри. Греховными прожилками.
— Ладно, черт с тобой, — хрипло пробормотал он. — К стене поверну — и не видно будет.
Домишко был мал: кухня, пропахшая старой жареной картошкой и пылью, да одна комната. На кухне — драный гарнитур, холодильник, печка. В комнате — самодельный диван, старенький телевизор на табуретке, стены, увешанные призраками прошлого: фотографиями родителей, бабки, деда. Теперь компанию им составлял шкаф.
Игорь переделал дела, поел наскоро сварганенную похлебку, плюхнулся перед телевизором. Синий мерцающий свет лизал его лицо. Глаза слипались.
Сон накатил, как всегда, тяжелый и не свой. Снова она. Жена. Лицо бледное, осунувшееся, а живот — круглый, тугой, искажавший фигуру. Он во сне каждый раз пытался спросить, но слова застревали в горле. Детей у них не было. Врачи разводили руками. Это была незаживающая рана, которую они оба носили в себе молча, пока молчание не разъело все насквозь.
Его вырвал из кошмара стук. Не в дверь, нет. Глухой, плотный, будто кто-то тяжелый и мягкий ударился изнутри о стенку шкафа.
«Причудилось», — отмахнулся он, повернувшись к стене.
Тук. Точнее, тверже. Прямо за спиной.
Он вскочил, одним движением щелкнув выключателем. Яркий свет залил комнату, выхватывая уютную, жалкую бедность. За окном — глухая деревенская тьма, ни души. Он обернулся к дивану. И почувствовал, как по спине побежал ледяной ручей. Полуоткрытая дверца шкафа медленно, с томным, похотливым скрипом, поползла внутрь.
И вещи, сложенные им туда, выпали наружу. Рубахи, штаны, старый свитер — все это полетело в него, обволакивая, опутывая. Он, ослепленный тканью, отмахивался, и тут что-то холодное и неимоверно сильное обвило его шею. Слизистое, упругое. Он стащил с лица рубаху и увидел. Язык. Длинный, серо-розовый, испещренный бугорками, тянущийся из черной бездны шкафа.
Паника, острая и дикая, вонзилась в мозг. Он рвал руками эту кишку, бил по ней, чувствуя под пальцами мерзкую упругость живой плоти. Но язык тянул. Не быстро. С наслаждением. Шкаф перед ним содрогнулся, затрещал по швам. Древесина поплыла, потемнела, покрылась грубой, клочковатой шерстью. Двери разошлись, превратившись в массивную, утробную пасть, усеянную желтыми костяными клыками. Оттуда пахнуло сыростью подземелья.
Язык рванул сильнее. Игорь, откидываясь назад, нащупал на стене рамку с фотографией. Сорвал ее, разбил об пол, схватил длинный осколок стекла и со всей дури всадил в скользкую тушу. Раздался звук — не крик, а низкий, горловой рёв ярости и боли, от которого задрожали стекла в окнах. Хватка ослабла. Игорь вырвался и бросился бежать.
Он выбежал на кухню, нога подвернулась на скользкой половице, и он грохнулся, ударившись виском об пол. В глазах поплыли искры. И в этот момент та же ледяная петля сжала его лодыжку. Теперь он тащил его за ногу. Игорь вцепился пальцами в щели между досок, кричал, пока не охрип. Ногти, один за другим, отрывались и оставались на полу, маленькие, белые, с кровавыми лунками. Его медленно, неотвратимо тянули обратно в комнату, оставляя на полу влажный, алый след.
У самого порога он ухватился за косяк. На миг его движение прекратилось. Мускулы горели огнем, суставы выворачивало. Он висел на этой грани, между кухней и комнатой, где ждала пасть. Смерть дышала ему в лицо запахом гнилого мяса.
Пальцы скользнули. И тут, в последнем отчаянном рывке, он уперся руками и ногами в челюсти чудовища. Зубы впились в ноги, в руки. Перед глазами пронеслась его жизнь. Скудная, серая, бессмысленная. И снова — она. Беременная. С глазами, полными немого укора.
— Не сожрешь! — прохрипел Игорь, и какая-то последняя, отчаянная ярость влилась в его жилы.
Одной рукой он вцепился в ближайший клык, длинный и загнутый, как у волка. И дернул. Раздался неприятный, сочный хруст. Кость поддалась. Чудовище взревело, язык судорожно разжался. Игорь выкатился на кухню, дополз до стола, сгреб тяжелый нож для разделки мяса.
Он не убежал. Он вернулся.
В комнате тварь, истекая черной жижей из раны во рту, судорожно дышала. Игорь, не помня себя, наносил удар за ударом. Нож входил во что-то плотное, упругое, шерсть слипалась от темной, почти черной в этом свете крови. Он рубил, пока руки не отнялись.
На улице, прислонившись к холодной стене дома, он просидел до рассвета, дрожа крупной, лихорадочной дрожью. Когда взошло солнце и птицы начали свою беспечную трескотню, он зашел внутрь.
Комната была в беспорядке. Но шкаф... шкаф стоял на своем месте. Целый. Непорочный. Ни царапины, ни шерсти, ни следов крови. Только пентаграмма на задней стенке казалась еще темнее, еще живее.
В тот же день он погрузил проклятую вещь обратно на телегу и отвез подальше, на самую дальнюю оконечность свалки, сбросил в овраг. И будто вместе с ним сбросил камень с души.
Вечером он набрал номер, который помнил наизусть, хотя десять лет не звонил. Трубку взяла девочка. «Алло?» — звонкий, чистый голосок. Сердце у Игоря упало куда-то в пятки. Потом послышались шаги, шорох, и в трубке зазвучал ее голос. Они говорили долго. Оказалось, жена была беременна, когда он уходил. Просто не знала, как сказать, а он не заметил, слишком занятый своей обидой.
Через неделю они сидели в уютной кафешке в городе. Девочка, его дочь, с серьезными глазами и его же подбородком, ушла выбирать торт. Игорь, потягивая горячий кофе, вдруг заметил: кольца на ее пальце нет.
— Так и не нашла никого? — спросил он, и голос прозвучал чужим.
Она посмотрела на него, и в ее глазах было что-то такое старое, знакомое и бесконечно печальное.
— Не смогла забыть. Может попробуем начать всё сначала?
Он взял ее руку. Ладонь была теплой, живой. Он кивнул, не в силах вымолвить слова.
Благодарю за внимание.