Жизнь – удивительная штука, думала Марина, глядя сквозь мутное окно такси. Кажется, в молодости знаешь всё наперёд: вот встретишь того самого, одного-единственного, поженитесь, родятся дети, будет дом – полная чаша, тихое счастье под одной крышей до седых висков.
А потом проживаешь полвека и понимаешь, что жизнь пишет сюжеты, до которых ни одному романисту не додуматься.
Такси резко затормозило у знакомой панельной девятиэтажки. Радиоприёмник, бубнящий всё дорогу под шум дворников, вдруг выдал строчку из старой, до слёз знакомой песни: «…не повторяется такое никогда…».
– Точно, не повторяется, – мысленно отозвалась Марина, с трудом вытаскивая свою сумку с лекарствами из машины.
Подъезд встретил её запахом сырости и старой краски. На лифте, как назло, снова висела табличка «не работает». Пришлось подниматься пешком на пятый этаж, останавливаясь на каждой площадке, чтобы отдышаться. Сердце пошаливало и одышка осталась после затяжной весенней простуды. Врач в поликлинике, хмурясь на анализы, выписал больничный минимум на неделю.
«Отдыхайте, Марина Сергеевна, вы же не железная. Да и в школе вашей каникулы, самое время восстановиться».
Школа…
Уже двадцать пять лет она учила детей химии, пытаясь вложить в их головы не только таблицу Менделеева, но и понимание того, как хрупки и в то же время прочны связи между молекулами, людьми, судьбами.
Квартира встретила тишиной и полумраком. Сын Антон ещё в колледже, задержится, наверное, до вечера. Она скинула пальто, поставила чайник и опустилась на диван. А в ушах, навязчиво, как заевшая пластинка, вертелась та самая строчка: «не повторяется…».
И не надо было ей повторяться! Одно это «никогда» тянуло за собой целый шлейф воспоминаний, острых, как осколок, как незаживающая рана.
Закрыв глаза, Марина отпустила себя в прошлое. Не в то размеренное, которое было с мужем, а в далёкое, пахнущее тополиным пухом и надеждой.
***
Дело было в конце января, когда зима иногда срывалась на колючий, промозглый дождь со снегом. В их восьмой «Б» после каникул вошла классная руководительница Анна Петровна, а следом за ней – Он.
– Ребята, знакомьтесь, наш новенький. Виктор. Будет учиться с вами. Витя, садись пока за вон ту парту, к Марине.
Он кивнул, не поднимая глаз, и прошел между рядами, оставляя за собой лёгкий запах постиранного дешёвым мылом воротничка и чего-то чуждого, не городского. Сел за парту молчаливый и собранный. Знакомились с ним нехотя, новенькие всегда были объектом пристального, не всегда доброго изучения. Марина первая рискнула передать ему на географии контурную карту.
– Спасибо, – хрипловато пробормотал он, и впервые взглянул на неё. У него были глаза странного, водянисто-серого цвета, но когда на них падал свет, они становились похожими на море перед грозой.
Через три дня Марина, задержавшись после кружка, вышла из школы одна и услышала, как её кто-то нагоняет. Обернулась – он.
– Ты тоже в ту сторону? – спросила она, замедляя шаг.
Он лишь кивнул, поравнявшись с одноклассницей. Шли молча сначала, потом разговор как-то сам завязался, робко, обрывками фраз.
– Ты откуда к нам? – поинтересовалась Марина.
– Из-под Ржева, – ответил он. Голос у него был низкий, не по возрасту серьёзный.
– Родители тут работу нашли?
Он на секунду замялся, будто решая, говорить или нет.
– Родителей нет. Отец на заводе давно погиб, мать не вынесла, заболела и умерла. Жил с бабушкой, а её в прошлом году не стало. Теперь у тётки, сестры отца.
Марина остолбенела. Такие истории случались в книгах и кино, но не в жизни, не с парнем, который сидит с тобой за соседней партой.
– А они… Ну, тётка и ее семья, нормальные? Не обижают?
Он наконец посмотрел на неё, и в его взгляде мелькнуло что-то вроде удивления.
– Нет, что ты. Они люди хорошие. Детей у них своих нет, так что я им… почти как сын.
С этого дня они стали ходить вместе. Оказалось, живут в соседних домах, только Марина в кирпичной пятиэтажке, а Виктор в стареньком двухэтажном бараке, что прятался в глубине двора.
От местных пацанов он отличался сдержанностью. Не матерился на каждом шагу, не ходил развязной походкой, а если и говорил что-то, то по делу. Читал запоем, мог часами говорить о книгах, о море, о звёздах. Мечтал стать капитаном дальнего плавания, «чтобы видеть горизонт, к которому нельзя приплыть».
Лето Марина проводила то у бабушки в деревне, то с родителями на юге. Виктор никуда не уезжал. Тётка с мужем сажали огород на даче, и всё лето Витя пропадал там: копал, полол, носил воду. Писал ей редкие, корявые письма, описывая, как «огурцы пошли в рост» или «собака Жучка ощенилась». Она отвечала ему длинными посланиями, полными восторженных описаний моря.
Чувства зрели медленно, как доброе вино. Осознание пришло в конце десятого класса, тёплым майским вечером в том самом парке, что раскинулся за школой. Они сидели на скрипучей лавочке, слушая, как в листве шелестит ветер.
– Марина, – сказал он вдруг, не глядя на неё, – я, наверное, не умею красиво говорить. Но… без тебя мне как-то пусто. Когда ты далеко... Ты мне нужна. Понимаешь?
Она не засмеялась, не смутилась. Просто вздохнула с таким облегчением, будто ждала этих слов целую вечность.
– Я тоже, Витя. Мне с тобой… спокойно, как дома.
Он взял её руку, осторожно, будто боялся раздавить. Его ладонь была шершавой, тёплой и надёжной.
Планы строили грандиозные. Оба грезили университетом. А потом должна быть свадьба, своя квартира (пусть маленькая!), дети. И обязательно поездки к настоящему морю, не к курортному, а к бурному, северному, чтобы почувствовать его мощь.
Но планы, как часто бывает, разбились о суровый гранит реальности. Марина сдала экзамены успешно, пройдя на бюджет. Виктор завалил математику, не хватило балла.
Он не паниковал, не рвал на себе волосы. Просто стал ещё тише и сосредоточеннее.
– Ничего страшного. Год поработаю, подготовлюсь, пересдам. Да и в армию скоро, – сказал он, глядя куда-то мимо неё. – Отслужу, и тогда уж точно поступлю. Только ты… ты меня подождешь, а?
– Дурак, – выдохнула она, обнимая его. – Конечно, подожду. Только пиши каждый день.
Он пошёл работать грузчиком на хлебозавод. Встречались редко, у неё началась бурная студенческая жизнь, у него изматывающие смены. Но их редкие свидания были светом, который освещал серые будни.
Повестка из военкомата пришла осенью. Витя примчался к ней в общагу, с лицом, в котором читалась и гордость, и тоска.
– Призвали, Маринка. Через неделю.
– Куда? – спросила она, чувствуя, как подкатывает ком к горлу.
– Пока не знаю. Сказали ждать распределения.
Тётка с мужем устроили проводы. Народу было немного, несколько друзей с завода и Марина. Она надела то самое голубое платье, в котором он когда-то сказал, что она похожа на незабудку.
– Красивая ты у меня до невозможности, – прошептал он ей на ухо, когда они вышли на лестничную клетку. – Такую и на другом конце света не найти.
Гости разошлись рано. Они ушли в свой парк. Ночь была холодной, звёздной.
– Не хочу я ехать, – признался он с непривычной для него слабостью в голосе. – Боюсь, два года, это же целая вечность. Всё может измениться.
– Для меня не изменится, – твёрдо сказала Марина, прижимаясь к его плечу. – Я буду писать каждый день. Ты только отвечай.
– Отвечу, – пообещал он. – Может, и не длинно, но обязательно. Две строчки точно будет: «Жив. Люблю».
Он так и не решился сказать ей правду. Военком, посмотрев его крепкие плечи и спокойный взгляд, пробурчал: «Такому парню самое место на флоте. На Северном. Там не два года, а три. Потянешь?»
Виктор кивнул, не раздумывая. Три года казались вечностью, но мысль о море, о настоящем деле перевешивала. Решил: напишет уже оттуда. Нечего расстраивать её раньше времени.
– Ты меня дождись, Мариша, – говорил он, целуя её мокрые от слёз ресницы. – Вернусь, и сразу в загс. Всё у нас будет и море своё увидим. Обещаю.
– Обещаешь? – всхлипнула она.
– Клянусь, – он сказал это так просто и серьёзно, что ей стало чуточку легче.
Рассвет застал их на той же скамейке. Проводила его до сборного пункта, держа за руку так крепко, что у неё потом весь день болели пальцы.
Письма с Севера пришли не сразу. Первое было коротким, на обрывке листка: «Дорогая Марина. Добрался. Холодно. Море серое, злое. Скучаю. Твой Витя». И только в конце, мелко, словно стыдясь: «Служба тут три года. Прости, что не сказал сразу, не хотел пугать».
Она не рассердилась. Просто села и написала десять страниц о том, как любит его, как ждёт и что три года – это ничто по сравнению с той жизнью, которая будет потом.
Он отвечал редко. Его письма пахли морем, солью и табаком. Он описывал бесконечные шторма, полярные ночи, сияние, товарищей. Писал, что учится на радиста.
Шло время. Марина погрузилась в учёбу, в практику, в диплом. Каждое его письмо было событием. Она знала их чуть ли не наизусть. «Остался год, птичка моя. Скоро я вернусь, и мы уплывём».
А потом письма… прекратились.
Сначала она не волновалась. Мог уйти в поход, связь прервалась. Отправила три письма подряд. Молчание.
Месяц. Два. Полгода. Тревога, вначале тихая, как подкожный зуд, превратилась в настоящую панику. Она сходила к его тётке. Та отвечала уклончиво: «Наверное, в море. Не волнуйся, Мариночка».
Но однажды, придя с лекции, Марина застала у своей общаги тётку Вити. Женщина стояла, похудевшая, посеревшая, с лицом, на котором было написано такое горе, что у Марины похолодело всё внутри.
– Марина… – голос у тётки срывался. – Зайди ко мне. Надо поговорить.
В той самой уютной кухне, где они когда-то пили чай с вишнёвым вареньем, лежала на столе серая казённая бумага. «Извещение». Тётка не могла говорить, просто положила на неё дрожащую руку.
«…во время выполнения учебно-боевого задания в условиях штормовой погоды… радист Виктор Николаевич Сомов… за борт… поиски результатов не дали… признать пропавшим без вести…»
Жизнь для Марины в тот миг не просто остановилась. Она раскололся на «до» и «после». «После» было чёрным, бессмысленным. Она не кричала, не плакала. Просто сидела, глядя в одну точку, пока тётка, рыдая, гладила её по руке.
«Он… он тебя любил, доченька. Последнее письмо было о тебе. «Скажите Марине, чтобы ждала. Я вернусь».
Но как ждать того, кого нет? Как верить в чудо, когда официальная бумага ставит жирную, беспощадную точку? Она пыталась. Писала запросы, ездила в военкомат. Ей вежливо, сочувственно, но твёрдо объясняли: «Пропал без вести в открытом море во время восьмибалльного шторма. Шансов, увы, нет».
Надежда умирает последней, но и она, в конце концов, угасла, оставив после себя холодный пепел в душе. Мечты о море, о доме, о семье с Витей рассыпались в прах.
Прошло восемь лет.
Марина, уже учительница с небольшим, но стабильным окладом, вышла замуж за Сергея. Он был не похож на Витю – шумный, уверенный в себе, инженер. Она думала, что можно начать жизнь заново, похоронив прошлое.
Родился Антон.
А потом выяснилось, что Сережа не просто уверен в себе, он самовлюблённый деспот, считающий жену своей собственностью. Первый удар по лицу стал и последним. Она собрала вещи с синяком под глазом и полуторагодовалым сыном на руках, и ушла. Больше не связывала свою жизнь ни с кем. Вся её любовь, нерастраченная, глубокая, ушла в сына.
И вот теперь, спустя десятилетия, сидя в тишине пустой квартиры, Марина позволила себе то, что запрещала годами: помечтать о том, как могло бы быть, если бы он вернулся.
Шум в прихожей вернул её в реальность. На пороге стоял взволнованный Антон.
– Мам, я встретил сегодня нашего военкома, дядю Валеру. Он спрашивал про тебя. Говорит, приходи завтра, есть новость. Какая-то бумага пришла на твою девичью фамилию.
Сердце Марины, больное, уставшее, вдруг забилось с такой силой, что в глазах потемнело. Она прислонилась к стене.
– Какая… бумага?
– Не знаю. Но дядя Валера сказал: «Скажи маме, пусть приходит. Дело о Сомове».
***
Кабинет военкома пах старым деревом, пылью и казённой печатью. Полковник Валерий Иванович, когда-то учившийся с Мариной в параллели, смотрел на неё не по-военному мягко.
– Марина Сергеевна, садись. Не пугайся. Новость… странная. Не знаю даже, хорошая или нет. – Он потянулся к папке. – Пришёл запрос из Мурманска. От… от капитана дальнего плавания, Виктора Николаевича Сомова.
Воздух вырвался из её лёгких со свистом. Мир поплыл.
– Он… живой? – выдавила она шёпотом.
– Живой. Оказывается, его, полуживого, подобрало норвежское промысловое судно. Команда была интернирована, связи не было. Потом… долгая история. Он был истощен, частично потерял память. Он… он остался. Работал, жил. Не писал, потому что… боялся. Считал, что всем будет легче, если его забудут. А теперь… теперь он вернулся. Оформляет документы. Ищет… тебя.
Он протянул ей листок. Это была копия официального запроса. И внизу, от руки, приписка: «Прошу помочь в розыске Марины Игнатьевой (возможно, сменила фамилию). Очень важно. В. Сомов».
Почерк. Его почерк. Немного изменившийся, более уверенный, но тот самый, угловатый, которым были написаны все письма с Севера, которые она до сих пор хранила на дне шкатулки.
– Что… что мне делать? – растерянно спросила Марина.
– Он оставил контакты, – сказал военком, отводя глаза. – Сказал, в ближайшее время будет в нашем городе. Решать тебе. Прошло много лет. У вас обоих, наверное, своя жизнь.
Она взяла листок с номером телефона. Рука не дрожала. Была какая-то странная, ледяная уверенность.
***
Они встретились не в кафе и не в парке. Он сам предложил: «Давай на вокзале. У памятника. Там много людей, сможешь уйти, если захочешь».
Он стоял, прислонившись к гранитному постаменту, высокий, седой, в длинном тёмном пальто. Увидев её, выпрямился. Он изменился неузнаваемо и… совсем не изменился. Те же пронзительные глаза цвета штормового моря, только с сеткой морщин у висков. Тот же осторожный, изучающий взгляд.
Они молча смотрели друг на друга, разделённые не только метрами площади, но и тридцатью годами молчания, боли, потерянных надежд.
– Марина, – сказал он первым. Голос стал ниже, грубее, но в нём остались те же обертоны.
– Витя, – ответила она, и имя в ее устах прозвучало как эхо из другого века.
Они пошли вдоль набережной. Разговор не клеился.
– Почему? – спросила она наконец, не в силах больше терпеть. – Почему не дал о себе знать? Хотя бы через год, через пять…
Он остановился, глядя на мутную воду реки.
– Сначала не мог. Потом… стыдно было. Обещал всегда быть рядом и исчез. Подумал, что так будет лучше. Ты молодая, красивая… устроишь жизнь без меня. Боялся узнать, что ты замужем, счастлива. Боялся разрушить это. И… боялся, что ты не простишь.
– Я не простила, – тихо сказала Марина. – Я не простила тебя за то, что заставил меня думать, что ты мёртв. За то, что отнял надежду. Я вышла замуж без любви, Витя. Родила сына, развелась. Всю жизнь прожила с тенью тебя в сердце. Это не прощается.
– Я знаю, – он опустил голову. – Я не за прощением приехал. Просто… хотел увидеть. Узнать, что ты жива. Сказать… что я не нарушил вторую часть клятвы.
Она посмотрела на него вопросительно.
– Я обещал тебе море, помнишь? – в его голосе впервые пробилась теплота. – Я его увидел. . Тихий океан, Индийский, Ледовитый. Я стал капитаном. И всё это время… я вёл корабль к тебе.
Они сидели потом в маленькой забегаловке, пили холодный чай. Он рассказал о своей жизни – о скитаниях, о работе, об одиночестве. Она о школе, об Антоне, о тихом упорядоченном существовании учительницы.
– И что теперь? – спросила она, когда наступила неловкая пауза.
– Не знаю, – честно ответил он. – У меня здесь ничего нет. Квартиру тётки продали давно. Я снял номер в гостинице. Потом… посмотрю. Может, останусь. Может, вернусь в Мурманск. Решай ты.
– Я? – она удивлённо подняла брови.
– Ты. Тридцать лет назад я принял решение за нас обоих. Ошибочное. Теперь твоя очередь.
Марина долго смотрела в окно, где зажигались вечерние огни. Внутри не было ни бури, ни восторга. Была усталость и странное, щемящее чувство, будто какая-то древняя, незаконченная мелодия наконец-то доиграла свой последний аккорд.
– У меня есть диван в гостиной, Витя. На неделю, или пока не решишь. И… есть сын. Ему нужно будет с тобой познакомиться.
Он не стал благодарить, не стал кидаться обнимать. Просто кивнул, и в его глазах, глазах моряка, повидавшего все шторма мира, на мгновение блеснула влага.
***
Антон принял новость с молчаливым подростковым шоком, который быстро сменился жгучим интересом. Капитан дальнего плавания! Настоящий! Виктор вёл себя с ним осторожно и уважительно, не пытаясь лезть в душу или заменить отца. Говорили о технике, о море, о том, куда лучше поступать.
Прошла неделя. Потом месяц. Виктор снял маленькую квартиру неподалёку, но большую часть времени проводил у них. Помогал по дому, чинил текущий кран, мог часами что-то рассказывать Антону, покорив его раз и навсегда.
Однажды вечером, когда сын ушёл к другу, они сидели на кухне. За окном шёл тихий осенний дождь.
– Ты так и не сказала, Марина, – начал он, вертя в руках чашку, – простила ли ты меня хоть немного.
– Я не могу стереть тридцать лет, Витя, – сказала она мягко. – Я не та девчонка с косичками, ты не тот худой паренёк. Мы – другие. Но я поняла одну вещь. Ты не украл у меня жизнь. Ты просто… был её главной болью и главной тайной. А сейчас… сейчас ты стал тихой пристанью. Местом, где можно отдохнуть от одиночества.
Он поставил чашку, дотянулся через стол и взял её руку. Его ладонь была шершавой, тёплой и надёжной.
– А мы ещё успеем увидеть наше общее море? – спросил он.
– Успеем, – улыбнулась она впервые за этот вечер. – Хоть завтра.
Они не поженились, не стали играть свадьбу для людей. Они просто стали жить вместе. Он рассказывал ей на ночь о далёких странах, а она читала ему вслух любимые стихи.
Однажды, разбирая старые книги, Марина шкатулку. Открыла её. Пожелтевшие треугольники писем, слегка выцветшая фотография. Виктор, стоявший рядом, увидел и замер.
– Ты хранила? – прошептал он.
– Как же иначе? – ответила она. – Это же моя жизнь. Наша.
Она взяла самое первое письмо, развернула его и прочла вслух ту самую строчку, с которой всё началось: «Дорогая Марина. Холодно. Море серое, злое. Скучаю».
Потом посмотрела на него, седого, красивого, своего.
– Знаешь, Витя, жизнь всё-таки повторяется. Только не события, а чувства. И если тебе дали второй шанс не взять его было бы преступлением.
Он обнял её, и они стояли так посреди комнаты, среди разбросанных книг и писем, среди призраков прошлого и тёплого дыхания настоящего. Прошлое не вернуть. Юность не повторить. Но можно, оказывается, причалить к тому же берегу, просто другим курсом, поздней осенью, когда листва уже облетела, но корни деревьев всё так же крепко держатся за землю.