Опыт показывает: через год любая «нерешаемая» ситуация обрастает новым бытовым порядком. Психолог Катерина Мурашова объясняет, почему в момент катастрофы важно перестать спрашивать «за что мне это?» и просто решить, кто завтра отведёт ребёнка в школу.
В молодости у меня был хороший приятель, врач-невропатолог по имени Александр, работавший в соответствующем отделении одной из сначала ленинградских, а потом и петербургских больниц. У нас было много общих сфер интересов из биологии и психологии, мы подолгу разговаривали, и он рассказывал мне одну вещь из своей практики, которую я впоследствии регулярно вспоминала, и вспоминаю и учитываю сейчас — опять-таки в связи с практикой, только уже со своей собственной.
В отделение, где работал Александр, в основном привозили людей с инсультом. Люди были самого разного возраста — от зрелых мужчин и женщин на самом пике жизни и карьеры до глубоких стариков и старух. Почти к каждому больному, разумеется, прилагалась семья и родственники — в той или иной степени шока, поскольку, как мы все знаем, инсульт — это заболевание внезапное, подготовиться к нему заранее невозможно.
Устройство тогдашней медицины по поводу инсультников включало в себя следующие пункты протокола: при поступлении в больницу человека лечили, как тогда умели, потом назначали реабилитацию (какая была в поликлинике по месту жительства, плюс часто это был бесплатный неврологический санаторий на одну смену), а потом, по истечении года после начала заболевания, человек снова ложился в эту же самую больницу на обследование, в результате которого набиралась статистика и совершенствовались методы лечения инсультов в общем, плюс семье и больному давали ещё какие-нибудь рекомендации по дальнейшему восстановлению, если оно было ещё возможно.
И вот Александр, будучи человеком дружелюбным и наблюдательным, годами беседовал не только с пациентами, но и с их семьями. Сразу после заболевания, а потом — ровно через год. И у него получались очень аккуратные наблюдения и интересные выводы.
— Знаете, Катя, вначале у всех шок: «О боже! Как же оно теперь всё будет?!» — рассказывал он мне. — Я им, конечно, объясняю что-то про текущее состояние больного, про детали медикаментозного лечения и ухода, про гимнастику, физиотерапию и прочее, но часто вижу — они меня почти не слушают, даже если и записывают механически. А настоящие вопросы у них такие (они их вслух озвучивают, понимают, конечно, что я на такое ответить не могу, но просто от потрясения):
— Да у нас же и комнаты отдельной нет, где её положить! Как же она — с внучкой в одной комнате на проходе лежать, не вставая, что ли, будет?!
— Кто же сына в школу и в кружки теперь водить будет? Бабушка водила, я работаю с девяти, а муж — вообще с восьми тридцати, мы полседьмого встаём, нам обоим ехать по полтора часа, мы просто физически до открытия школы не успеваем… Вот прямо завтра — кто его отведёт?
— Я не работаю и двое детей — муж вкалывал на двух работах и нас обеспечивал. И дом у нас недостроенный… А вы говорите, что ему заново нужно учиться, говорить, ходить… А мне получается — на работу… У меня вся квалификация, специальность считай потеряна… А дети маленькие — с кем?… Как же мы теперь?
— Сначала, пока совсем молодой был, я вместе с ними внутренне ужасался, — говорил мне Александр. — Ставил себя на их место, и получалось — никак! Ну никак не склеивается! Ничего уже нельзя исправить — и всё, ну вот начиная прямо с завтрашнего дня, летит прямо в тартарары, а на более дальнюю перспективу и глянуть-то страшно.
— Но знаете, Катя, в дальнейшем я ужасаться перестал, потому что прямые натурные наблюдения. Через год значительная их часть (я имею в виду больного и его семью) возвращалась к нам, и я, будучи любопытным — да и по протоколу положено — задавал им вопрос: как у вас теперь всё устроено? И вот оно чудо — у всех всё так или иначе устроилось. Перестроили быт, организовали уход, приспособились к новым возможностям и невозможностям близкого человека. И к своим собственным имеющимся возможностям добавили новые. Что-то о себе (муже, жене, детях) новое узнали, что-то заново отрастили, от чего-то отказались. Короче: всё (то, что год назад казалось невозможным) так или иначе наладилось. И из беспорядка, кажущегося хаоса, образовался новый порядок. И это ведь не один случай, не десяток, не сотня и даже уже, наверное, не тысяча многолетних непосредственных наблюдений. Закономерность?
— Шура, а вы эту выявленную вами закономерность как-то используете? — с интересом спрашивала я (к тому моменту уже не биолог, а начинающий психолог).
— Да, конечно, использую, — отвечал мне Александр. — Теперь я уже давно не подсоединяюсь к «ужасанию» родственников больного, а, наоборот, твёрдо им говорю: «Я врач, по расположению обстоятельств я видел тысячи семей в вашем положении вначале и через год. У меня есть неопровержимый опыт, и из него я вам сообщаю: сейчас вам всё кажется организационно нерешаемым, но это ошибка. Всё конкретно у вас постепенно наладится, как и у всех».
Некоторые, конечно, мне не верят и только ещё больше злятся. Но многим, я это вижу, моя уверенность помогает. Они за неё хватаются, как за соломинку, для начала.
Сейчас Александра Щербакова уже нет в живых, и, пользуясь случаем, я хочу отдать дань его памяти — он был настоящим врачом и прекрасным человеком.
***
Какое же отношение рассказанная мною история имеет к практике психолога в детской поликлинике? На мой личный взгляд — самое прямое. Я уже писала недавно в нашем блоге о «психологизации всего». Сейчас — прямое продолжение темы.
Мне кажется, что многие вещи, которые мы привыкли (нас приучает общественное мнение) считать «психологическими», на самом деле — организационные. Произошло что-то, нарушившее старое равновесие, появились какие-то новые вводные или обстоятельства, возникла (или всплыла в поле нашего рассмотрения) внезапная тяжёлая проблема. Первый вопрос здесь, как мне кажется, всё-таки не «что я чувствую по этому поводу и как на это повлияло моё тяжёлое детство», а что мне следует сделать непосредственно и прямо сейчас, чтобы приспособиться к изменениям и максимально удобным для меня способом (сюда, как правило, входят и материальные, и этические составляющие) организовать окружающее меня пространство.
Смотрите: были ли у родственников пережившего инсульт человека, с которыми встречался Александр, в тот момент психологические проблемы? Ну, разумеется, были! И масса привходящих факторов, включая, разумеется, переживания за здоровье близкого человека, историю предшествующих с ним отношений, материальное положение и расстановку сил в семье накануне инсульта и пр., и пр. Всё это так. Но главный вопрос, требующий немедленного решения, на мой взгляд, здесь всё-таки: а кто завтра отведёт сына в школу и послезавтра — в кружок? И вот именно его и надо решать. И это вовсе не психологический, а сугубо организационный вопрос.
И когда он решён (например, его решает сам ребёнок: «Мам, да я уже в третьем классе, прекрасно и до школы сам дойду, и до кружка доеду, ты мне только деньги дай на булочку, которую мне всегда бабуля покупала»), возникает следующая ступенька «делания»: «Так, ок, а вот здесь, вот с этим мы как в изменившихся обстоятельствах поступим?»
На самом деле пример такого делания из моей области мы с вами, уважаемые читатели, уже рассматривали прямо в недавнем материале про «моего ребёнка обижают». Делай раз, делай два. И никакая психология часто и не понадобится вовсе — всё прямо на организационном уровне и разрешится ко всеобщему удовлетворению.
Но давайте рассмотрим ещё пример — суперраспространённый, но «неприличный» и потому не очень общественно принятый к рассмотрению. Мы, Россия, довольно уже исторически давно — пьющая страна. Традиционный способ для мужчин (да и для женщин, но значительно реже) справляться с дистрессом, напрягом, неудачами — выпить. Дистрессов у нас исторически и в бытовом смысле хватает, поэтому алкоголизация населения, увы, — на высоте. Это значит, что значительная часть детей в семьях выросли и прямо сейчас растут с пьющим родителем.
Можно долго обсуждать, как и на что это влияет, или может повлиять, кто что чувствует в процессе и как это всё будет себя проявлять (уже проявляет) через двадцать (сорок) лет после окончания детства.
Но я в этом распространеннейшем случае осмелюсь предложить (чисто из своей практики) нечто принципиально другое. Всю теорию предлагаю свести к трём тезисам:
- Алкоголизм — разновидность физиологической и психической зависимости, хроническая неизлечимая болезнь.
- В длительную ремиссию выйти можно, если сам человек, исходя из каких-то (самых разных, но своих) соображений, поставит перед собой такую задачу.
- Помочь со стороны человеку выйти в длительную ремиссию можно, но только при уже реализованном втором пункте.
Никакой другой теории и, в общем-то, никакой психологии я тут, как ни крути, не вижу. Дальше идут чисто организационные вопросы. Если пьёт мужчина (так бывает чаще, поэтому мы этот вариант и рассмотрим, но все закономерности верны и для обратного варианта), а женщина собирается строить (уже построила) с ним семью, собирается рожать (уже родила) от него ребёнка, то ей следует продумать и решить, как именно она всё это будет организовывать с учётом его пьянства и своих собственных желаний и потребностей. Например:
- Буду регулярно «пилить» и «спасать», но разводиться не буду — он человек хороший и детей любит. Детям транслирую: он ваш отец, уж какой есть, упражняйтесь в неидеальной любви, куда ж нам от него деваться, да он без нас и пропадёт сразу.
- Он, конечно, алкаш, но у него фирма и деньги. Сама я себе и детям такой уровень не обеспечу. Поэтому — терплю, молчу, завожу «для души» любовника. Детей учу использовать возможности и «не нарываться».
- Квартиру толком не разменять, у детей хорошая школа во дворе и в ней друзья. Участвовать в этой деградации и скандалить тоже не хочу. Поэтому до окончания школы живём как в коммунальной квартире, у старшей дочери и у меня с сыном в комнатах — замки. После окончания школы — их ориентирую на учёбу в другом городе, сама — развожусь с ним и разъезжаюсь. Если он сам решит в эти годы что-то изменить и изменит — готова свои планы пересмотреть, ведь когда-то это был брак по большой любви, и первые пять лет он держался и не пил вообще. Значит — теоретически это возможно.
Женщина здесь осознаёт, что это её план и её удобство в сложившихся далеко не идеальных обстоятельствах. Принимает на себя ответственность. Не думает и не чувствует ничего на тему «ну он же должен…». Полностью лишена ужасного чувства неопределённости, непредсказуемости и «конь несёт меня лихой, а куда — не знаю».
Обо всех вещах в её плане, которые можно озвучить, супруг должен быть проинформирован (разумеется, в момент, когда он абсолютно трезв). Например:
«Ты пьяный — противный, но добродушный. Таким я пока готова тебя терпеть ради наших с тобой хороших, когда ты трезвый, отношений, хотя в пьяном состоянии ты мне и омерзителен просто донельзя. Но мой отец пьяным бывал агрессивным, я это помню, и этого боюсь — ведь мозги-то у тебя постепенно и неуклонно от пьянки деградируют. Поэтому я приняла решение: один эпизод пьяной агрессии по отношению ко мне или дочке — я хватаю ребёнка, убегаю к маме и наутро подаю на развод. Пойми, что это не угроза — это просто мой план».
Информирование нужно ещё и для того, чтобы человек «на той стороне» тоже мог что-то решить, ведь пьяница и алкоголик, как правило, до самых последних стадий не теряют субъектности и тоже могут, исходя из обстоятельств, принимать какие-то свои решения.
Когда в эту родительскую игру осознанно вступают дети (обычно это происходит накануне подростковости, до этого они все семейные обстоятельства воспринимают просто как данность или как погоду на улице), для них — те же правила. Вот наш семейный расклад — честно говорят им. Он далёк от семейной рекламы йогурта по телевизору, но ты об этом уже и сам, наверняка, догадался. Давай попытаемся подстроить сюда твои интересы с минимальным для тебя и для нас всех ущербом. Для этого тебе для начала нужно их по-взрослому, без экзальтации и дурацких преувеличений, сформулировать. Чего ты хочешь? Что готов для этого сделать?
Обычно это у ребёнка получается (дети — имитаторы, если что-то регулярно делает на их глазах кто-то из родителей, то и детёныши это в результате умеют). Потом — раздача ответственности (мать отвечает за свою часть плана делания, сын — за свою). Организационная часть. Реализация планов.
И на какой-то период «всё устраивается» заново, как в семьях, о которых мне рассказывал Александр.
В каких ещё областях ныне «психологического» мне кажется, что разумно подумать: а не организационный ли это на самом деле вопрос?
- Делание или неделание уроков с маленькими детьми, контроль или отсутствие контроля над учебным процессом в средней школе.
- Общение с пожилыми родителями или другими родственниками. Не «ох, как я каждый раз переживаю!», а «а что я, собственно, делаю и чего не делаю?»
- Формирование референтной группы для подростков. Подросток — что мне сделать, чтобы оно было? Родитель — что я могу конкретно сделать, чтобы предоставить ему для его сформулированных целей возможности (купить путёвку в байдарочный поход).
- Преодоление осознанного кризиса в супружеских отношениях. Что я (или мы, если кризис осознаётся обоими) по этому поводу буду делать? Раз, два, три… Выполняем и ставим галочки. Помогло?
Вижу ли я здесь всё-таки какую-нибудь роль психолога? Да, конечно. Если человеку трудно сформулировать свои собственные интересы и опасения, есть сомнения насчёт реестра ресурсов, эффективной последовательности действий (с чего здесь лучше начать и чем продолжить) и прочее такое — вполне разумно дойти до психолога и проконсультироваться по всем пунктам. А потом — всё равно начинать самому действовать и организовывать.
Наш канал в MAX:
Подписывайтесь, чтобы не пропускать новые тексты Катерины Мурашовой, а также следить за культурной жизнью, явлениями и трендами России и всего мира.