Духота. Это было первое, что я чувствовала каждое утро, открывая глаза. В июле девяносто пятого года в нашей панельной "двушке" на девятом этаже воздух, казалось, застывал в желеобразном состоянии. Кондиционеров тогда у простых смертных не было, а старенький вентилятор "Орбита", тарахтевший в углу, гонял по кругу один и тот же горячий пыльный сквозняк.
Я лежала на спине, чувствуя, как живот — мой огромный, неестественно натянутый барабан — давит на все органы сразу. Срок — тридцать восемь недель. Состояние — "арбуз на ножках", как ласково шутил мой муж Антон, хотя в последнее время в его шутках всё чаще проскальзывало раздражение. Или мне так казалось? Гормоны играли со мной злую шутку: то я рыдала над рекламой собачьего корма, то готова была убить человека за то, что он слишком громко пьет чай.
В соседней комнате что-то звякнуло. Потом раздались шаги — мягкие, шаркающие. Ираида Викторовна, моя свекровь, уже бодрствовала. Она всегда вставала в шесть, словно по армейскому гудку. Впрочем, слово "свекровь" для нее было слишком простым. Она предпочитала называться "мамой", хотя у меня язык не поворачивался назвать эту женщину с вечно поджатыми губами и ледяным взглядом матерью. Но мы жили в ее квартире. "Временно", как любил повторять Антон, хотя это "временно" затянулось уже на два года, и перспектива ипотеки маячила где-то за горизонтом, призрачная и недосягаемая, как коммунизм.
Я спустила ноги с кровати, чувствуя, как отозвалась ноющей болью поясница. Нужно было встать до того, как она войдет. Ираида Викторовна не выносила, когда кто-то спит долго. "День прошел, а ты в подушку лицом", — любила ворчать она, помешивая свою вечную овсянку на воде.
На кухне пахло пригоревшим молоком и старой газетой. Свекровь сидела за столом, выпрямив спину, как гимназистка-отличница. Перед ней лежала пачка выцветших, пожелтевших фотографий, которые она перебирала тонкими, сухими пальцами с удивительным для ее возраста маникюром цвета переспелой вишни.
— Доброе утро, — пробормотала я, наливая себе воды из графина.
Она подняла на меня глаза. Светлые, водянистые, лишенные возраста. Иногда казалось, что ей пятьдесят, иногда — все восемьдесят.
— Доброе, Наденька. Как наш маленький... — она сделала паузу, словно смакуя слово, которое собиралась произнести, — Герман?
Я застыла с чашкой у рта. Опять.
— Ираида Викторовна, мы же обсуждали. Его будут звать Дмитрий. Митя. Антон согласился. Это в честь моего отца.
Она улыбнулась. Улыбка вышла кривой, словно ей было больно растягивать губы.
— Обсуждали, обсуждали... Твой отец, конечно, был достойным человеком. Инженером, кажется? Но Герман... Это другое, Надя. Это сила. Это порода. Мой первый муж, Герман Львович, был не чета нынешним мужикам. Кремень, а не человек. Его все уважали. Боялись даже. Знаешь, как важно для мальчика, чтобы его боялись?
— Я хочу, чтобы моего сына любили, а не боялись, — ответила я резче, чем следовало.
Свекровь аккуратно отложила фотографию, на которую смотрела. Я мельком увидела изображение: размытый черно-белый профиль мужчины с тяжелой челюстью и насупленными бровями.
— Любовь — штука ненадежная, Надя. Сегодня любят, завтра предают. А страх... Страх — это валюта, которая не обесценивается.
Антон вошел на кухню, потирая заспанное лицо. Он всегда выглядел так, будто не выспался, даже если спал двенадцать часов. Работа менеджером по продажам в какой-то полулегальной фирме высасывала из него все соки, а дома... дома его ждали две женщины, готовые вцепиться друг другу в глотку из-за имени еще не рожденного ребенка.
— О чем спор, девочки? — бодро спросил он, пытаясь разрядить обстановку, но в его голосе слышалась усталая обреченность.
— Мама снова про Германа, — сказала я, не глядя на него. — Антош, скажи ей. Мы же решили. Дима.
Антон замялся. Он полез в шкафчик за кофе, избегая смотреть мне в глаза.
— Надь, ну мама просто предлагает... Герман тоже звучит неплохо. Звучно так, солидно. "Герман Антонович". Директорское имя.
Меня словно кипятком окатили. Предатель. Опять он прогибается под нее.
— Антон, — мой голос стал ледяным. — Мой отец умер, когда мне было десять. Я всю жизнь мечтала назвать сына в честь него. Ты обещал.
Ираида Викторовна кашлянула, деликатно прикрыв рот ладонью.
— Сынок, никто не спорит, — ее голос тек, как патока. — Но ты помнишь, я рассказывала. Перед тем, как Герман Львович... ушел от нас, трагически погиб... мне приснился сон. Голос сказал, что он вернется. В крови моей крови. Ты, Антоша, родился от другого человека, от отчима своего непутевого, царствие ему небесное. А вот внук... Внук — это шанс. Восстановить справедливость. Герман должен вернуться в семью. Ему здесь самое место. Кроватку я уже переставила, кстати. От окна. Он не любил сквозняки.
Я почувствовала, как по спине пробежал холодок.
— Кто "он", Ираида Викторовна? Ребенок еще не родился, а вы уже говорите о нем так, будто он... — я осеклась, подбирая слово, — реинкарнация какая-то.
— А хоть бы и так! — неожиданно жестко отрезала она. — Тебе-то какая разница, Надя? Ты выносишь, родишь. Дело молодое. А воспитывать надо правильно. Характер ковать. Герман — это судьба.
Вечером, когда Антон уснул, я долго ворочалась. Квартира жила своей жизнью: скрипел паркет, гудели трубы, за стеной тихо кашляла свекровь. Ее одержимость именем "Герман" пугала меня не просто как причуда пожилой женщины. В этом было что-то фанатичное, нездоровое. Она никогда не показывала мне четких фотографий своего первого мужа, о котором говорила с придыханием. "Все сгорело, когда дача полыхнула в восьмидесятом", — отмахивалась она. Остались только смутные, полустертые снимки, где лица почти не разобрать. Я знала только, что он был "большим человеком", "хозяином жизни" и погиб геройски, спасая какое-то государственное имущество.
— Антон, — прошептала я, толкая мужа в плечо. — Ты спишь?
— Угу... — промычал он.
— Расскажи мне про Германа. Почему твоя мама так зациклена на нем? Он ведь даже не твой отец.
Антон со вздохом перевернулся на спину, заложив руки за голову.
— Надь, отстань. Я спать хочу. Ну был мужик у нее, первый муж. Крутой какой-то, из "бывших". Не в смысле дворян, а в смысле авторитетный. Мама его обожала. Он погиб, когда ей было двадцать пять. Она потом десять лет ни на кого не смотрела, пока моего батьку не встретила. Батя-то мягкий был, выпивал, ну, ты знаешь. А тот для нее — идеал мужика. Стена. Она считает, что наша семья развалилась, потому что "мужика нет". Вот и мечтает из внука идола вырастить. Да забей ты. Запишем Димой, она поорет и успокоится. В свидетельстве о рождении писать нам, а не ей.
Он снова захрапел через минуту, а я так и не сомкнула глаз до утра. Мне казалось, что из темноты угла, где стояло старинное трюмо, кто-то смотрит на меня. Тяжелым, давящим взглядом. "Кремень. Страх — это валюта".
Через неделю странности перешли на новый уровень. Я вернулась из женской консультации раньше обычного — врача срочно вызвали на роды, и прием отменили. Дома было тихо, но запах... Я принюхалась. Пахло ладаном и почему-то сырым мясом. Запах шел из нашей с Антоном комнаты.
Дверь была приоткрыта. Я заглянула внутрь и зажала рот рукой, чтобы не вскрикнуть.
Ираида Викторовна сидела на полу возле детской кроватки, которую мы купили в прошлые выходные. Кроватка была пуста, но она раскачивала ее, напевая какую-то монотонную мелодию без слов. Вокруг на полу были расставлены блюдца. В одном была вода, в другом — соль, в третьем лежало что-то красное, сырое. Кусок говядины?
Но самым страшным было не это. На спинке кроватки висела старая, явно мужская рубашка. Клетчатая, заношенная, с какими-то бурыми пятнами на рукаве.
— ... приходи, хозяин, место готово, сосуд готов... — шептала она, глядя в пустоту кроватки расширенными зрачками. — Хватит скитаться, пора домой. Плоть свежая, кровь молодая. Не то, что этот... слизняк Антошка. Этот наш будет. Крепкий. Злой.
Меня затрясло. Я тихонько попятилась назад, в коридор, стараясь не скрипнуть половицей. Выскользнула из квартиры, спустилась пешком на пролет ниже и только там вызвала лифт, дрожащими пальцами тыкая в кнопку. Выбравшись на улицу, я жадно глотала воздух, пытаясь успокоиться. Сердце колотилось где-то в горле. Что это было? Колдовство? Шизофрения?
Я позвонила маме. Она жила в другом городе, за двести километров.
— Мам, мне страшно. Она сошла с ума. Она какие-то обряды проводит.
— Наденька, — голос мамы в трубке звучал устало и рационально. — У беременных часто страхи. Ираида твоя — баба с придурью, конечно, но чтоб колдовать... Может, она молилась? У старых людей свои тараканы. Не накручивай себя, тебе рожать скоро. Антон что говорит?
— Антон считает, что это просто ностальгия.
— Вот видишь. Мужу виднее. Он свою мать знает. Потерпи, дочка. Родишь, переедете потом. А сейчас не нервничай, молоко пропадет.
Я положила трубку. Никто мне не поверит. "Гормоны". "Причуды". Я осталась одна в этой битве.
Вечером я решила действовать сама. Если муж считает это блажью, мне нужны факты. Ираида Викторовна ушла на "службу" (в последнее время она зачастила то ли в церковь, то ли к каким-то "целителям"). Я воспользовалась моментом.
В ее комнату я заходила редко — это было негласное табу. Там царил запах валокордина и старой пыли. Шкафы были забиты книгами с названиями вроде "Магия рода", "Сила предков", "Перерождение души". Я быстро пролистала пару книг — закладки лежали на главах о реинкарнации, вытеснении одной души другой и ритуалах призыва. От этого становилось не по себе, но это были всего лишь книги.
Мне нужно было узнать, кем был этот Герман. Ираида говорила, что все документы сгорели. Но я знала ее плюшкинизм — она не выбрасывала даже чеки десятилетней давности.
Я начала рыться в нижнем ящике секретера, запертом на ключ. Ключ, по старой советской традиции, лежал под салфеткой на телевизоре. Замок щелкнул. Внутри — ворох бумаг, счетов за свет, поздравительных открыток. Я рылась все глубже, пока пальцы не наткнулись на плотный пакет из-под молока, перевязанный бечевкой. Он был спрятан под самой задней стенкой ящика.
Я разрезала бечевку. Внутри лежала пачка бумаг и небольшая картонная коробка.
Первым делом я развернула бумаги. Это были вырезки из газет. Старые, пожелтевшие вырезки из "Криминальной хроники" конца семидесятых.
Заголовки били по глазам: "БАНДА 'ЧЕРНОГО ГЕРМАНА' ОБЕЗВРЕЖЕНА", "ЗВЕРСТВА В ПОСЕЛКЕ СОСНОВЫЙ БОР", "СУД НАД ИЗВЕРГАМИ".
Я начала читать, и буквы запрыгали перед глазами.
"Герман Спиридонов, ранее судимый за разбой, организовал банду, терроризировавшую дачные поселки. На счету преступников — семь доказанных эпизодов нападений с особой жестокостью... Жертв пытали, вымогая ценности... Главарь, отличавшийся патологической жестокостью, был застрелен при задержании в собственном доме. Его сожительница, гражданка К., проходила по делу как свидетель, заявив, что удерживалась силой и подвергалась побоям, однако следствие установило..."
Гражданка К. Кривошеева. Девичья фамилия Ираиды Викторовны.
Я открыла коробку. В ней лежал ржавый складной нож с костяной ручкой и потемневшая серебряная цепочка с тяжелым крестом. И пачка писем. Написанных корявым, острым почерком из зоны (видимо, до его последнего "геройского" периода).
Я наугад выдернула листок.
"... Ты меня, Ирка, жди. Я выйду — мы заживем. Королями ходить будем. А если предашь — найду. Из-под земли достану. Или из брюха твоего вылезу, но достану. Мы с тобой кровью повязаны. Помнишь тот раз на даче, как тот коммерс визжал? То-то же. Ты моя, Ирка. Навеки".
Входная дверь хлопнула. Я вздрогнула так, что выронила нож. Он с глухим стуком упал на паркет.
— Надя? Ты дома? — голос Антона. И тут же второй голос, от которого у меня внутри всё смерзлось.
— Антоша, разувайся. Надя, наверное, чай поставила.
Они вернулись. Вдвоем. Она встретила его с работы.
Я судорожно запихала бумаги обратно в пакет, нож сунула в карман домашнего халата, захлопнула ящик. Руки дрожали так, что я никак не могла попасть ключом в скважину секретера. Наконец, щелчок. Ключ — под салфетку. Выдохнуть. Натянуть улыбку.
Я вышла в коридор. Ираида Викторовна стояла, расстегивая плащ. Она замерла, глядя на меня. Ее ноздри хищно раздулись, как у гончей, почуявшей след. Она принюхалась.
— Ты была в моей комнате? — тихо спросила она. Это был не вопрос, а утверждение.
— Я... поливала цветы. Фикус у вас сохнет, — соврала я, чувствуя, как краснею.
Она медленно перевела взгляд на карман моего халата, который оттягивал тяжелый нож.
— Фикус, значит... — она усмехнулась. — Хорошо. Фикусы надо поливать.
Ее взгляд изменился. Если раньше в нем было пренебрежение, то теперь там появилась открытая угроза. Она знала, что я знаю.
Ужин прошел в гробовой тишине. Антон пытался рассказывать о каких-то поставках кафельной плитки, но его слова падали в пустоту, как камни в колодец. Свекровь не ела. Она сидела, положив руки на стол, и сверлила меня глазами. В ее взгляде я читала безумие вперемешку с каким-то мстительным торжеством.
"Ты знаешь правду, — говорили ее глаза. — Но ты ничего не сделаешь. Потому что ты слабая, а мы сильные. И скоро он вернется".
Ночью я снова не могла уснуть. Я трогала рукоять ножа под подушкой. История из газет не выходила у меня из головы. Герман не просто погиб "геройски", спасая кого-то. Его пристрелили как бешеную собаку, когда он пытался зарубить топором участкового. "Патологическая жестокость". И эту сущность она звала в этот мир? В моего сына?
Не просто "назвать именем". Это была часть плана. Имя — как ключ. Вещи — как маяк. Воспитание — как закрепление. Она хотела вылепить из моего ребенка копию своего монстра. Заставить его прожить ту жизнь, которую у того "отобрали менты".
Я услышала шорох. Дверь нашей спальни медленно открывалась.
Я притворилась спящей, но сквозь ресницы видела силуэт в дверном проеме. Свекровь. В руках у нее что-то было. Ножницы?
Она подошла к кровати. Остановилась с моей стороны. Я перестала дышать. Если она тронет меня...
Она наклонилась. Я чувствовала ее затхлое дыхание. Она аккуратно, кончиками ножниц, приподняла край одеяла. Посмотрела на мой живот.
— Тесно тебе там, Герушка? — прошептала она едва слышно. — Потерпи, мой хороший. Мамка старая все устроит. Скоро. Немножко осталось. Эта дура родит, и мы ее уберем. Мешать не будет. Только молоком покормит чуть-чуть, силы наберешься, и уберем.
Она выпрямилась, чиркнула ножницами в воздухе и вышла, бесшумно притворив дверь.
"Уберем".
Это было не про развод. Не про то, что меня выгонят из квартиры. Интонация не оставляла сомнений.
Утром Антона вызвали на работу в субботу. Срочная отгрузка. Он, матерясь и проклиная начальство, уехал в семь утра. Я осталась с ней. Впервые я чувствовала не просто дискомфорт, а животный страх.
Она ходила по квартире, напевая ту же мелодию. Гремела посудой. Потом я услышала, как она говорит по телефону. Старый дисковый аппарат стоял в коридоре.
— ... да, сегодня. Одна она. Нет, Вадим до вечера. Приходи к обеду. Нужно все подготовить. Вода заговоренная готова? Хорошо. Полынь я нашла. Да, роды могут начаться. Ну так и лучше. В процессе душа легче переходит, когда боль и страх...
Я поняла: бежать надо прямо сейчас. Пока не пришла та, с кем она говорила.
Я начала хаотично бросать вещи в спортивную сумку. Паспорт, обменная карта, деньги (своя "заначка" в томике Булгакова), телефон... Мобильного у меня не было, тогда они только появлялись у "новых русских". Антон пейджер носил.
Схватила теплые вещи — на улице похолодало.
Дверь в комнату резко распахнулась. Ираида Викторовна стояла на пороге, уперев руки в бока. На ее лице играла зловещая, кривая улыбка.
— Куда это мы собрались, Наденька? В магазин? Сумка тяжеловата для хлебушка.
— К маме поеду, — сказала я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Плохо мне тут. Воздуха не хватает.
— К маме... — она шагнула ко мне. — Нет, милая. Нельзя тебе сейчас. Трястись в электричке, ребенка погубишь. Герману покой нужен. Останься. Сейчас травница придет, чайку попьем. Расслабишься.
Она сделала еще шаг. В руке она что-то сжимала. Не ножницы. Ключ. Ключ от входной двери.
Она заперла меня.
— Откройте, — я почувствовала, как подкатывает паника. — Я хочу выйти. Немедленно.
— Сядь, — приказала она. Голос стал низким, рокочущим. Мужским. — Сядь и сиди, овца. Не дергайся, а то вырежу прямо здесь.
Она осеклась. Видимо, поняла, что сказала что-то не своим голосом. Моргнула. И тут же вернулась к образу заботливой свекрови, хотя глаза остались ледяными.
— Я говорю, сядь, отдохни, Надя. Не надо никуда бежать. Тебе вредно.
Она вышла и, судя по звуку, повернула задвижку в двери моей комнаты снаружи. Замок там был старый, еще советский, с защелкой. Я оказалась в ловушке.
Сердце колотилось, отдаваясь в висках. У меня начались схватки. Не тренировочные. Настоящие. Видимо, от стресса. Живот скрутило так, что я охнула и сползла на пол.
Думай, Надя, думай. Девятый этаж. Окно? Не вариант. Телефон в коридоре. Кричать? Стены толстые, соседи днем на дачах или работе.
Единственный выход — переиграть ее. Или применить силу. У меня был нож Игната. Символично.
Схватка отпустила. Я встала, сжимая в кармане холодную рукоять. Посмотрела на дверь. Она хлипкая, фанера, но открывается наружу. Выбить плечом не выйдет.
Я подошла к двери и постучала.
— Ираида Викторовна! — позвала я жалобно. — Мне плохо! Кажется, воды отошли! Помогите!
Тишина. Потом шаги.
— Воды? — голос из-за двери звучал взволнованно. Но не из-за меня. — Рано... Или нет? Так, лежи. Сейчас открою, посмотрим. Врача вызывать пока рано, баба Шура уже идет, она роды принимать умеет, она телят принимала, и тебя примет.
Ключ повернулся. Дверь открылась. Свекровь стояла на пороге с полотенцем в руках.
В тот момент, когда она шагнула внутрь, я, забыв про боль, про огромный живот, рванулась вперед. Со всей силы, на которую была способна отчаявшаяся женщина, защищающая своего ребенка, я толкнула ее. Не руками, всем телом. Плечом.
Ираида Викторовна была сухой старухой. Она не ожидала атаки. Она отлетела назад, споткнулась о порог и рухнула навзничь в коридоре, с глухим стуком ударившись головой об обувную тумбочку.
Я перешагнула через нее. Она лежала, не шевелясь, но глаза были открыты и моргали. Жива.
Дверь квартиры была заперта на два оборота. Я лихорадочно крутила "вертушок", пальцы скользили. Сзади послышался стон и шорох. Она поднималась.
— Стой, дрянь... — прошипела она.
Замок щелкнул. Я распахнула дверь и вывалилась на лестничную площадку, чуть не упав лицом вниз. Схватка снова скрутила живот, в глазах потемнело.
Я нажала кнопку звонка соседям. Раз, другой, третий. "Дядя Коля, откройте!"
Ираида Викторовна показалась в дверях. Из разбитого затылка сочилась кровь, пачкая седые кудряшки. В руке она теперь держала молоток для мяса, который взяла с тумбочки.
— Отдай его! — визжала она, надвигаясь на меня. — Отдай Игната! Он мой!
Соседская дверь открылась. На пороге стоял заспанный дядя Коля, отставной полковник в майке-алкоголичке. Он окинул взглядом картину: беременная, бледная как смерть я, и старуха с молотком и окровавленной головой, идущая на меня с перекошенным от ярости лицом.
— Вы че тут, охренели? — гаркнул он своим командирским басом. — Петровна, ты чего удумала?!
Ираида остановилась. Вид полковника подействовал на нее как холодный душ. Или, может быть, она поняла, что свидетели ей не нужны. Она выронила молоток, закатила глаза и театрально сползла по косяку.
— Ой, сердце... Коля, она меня ударила... С ума сошла девка... Рожает, наверное...
— Я вызову скорую и милицию, — сказала я, прячась за широкую спину дяди Коли. — Она хотела меня убить. Дядя Коля, не пускайте ее ко мне.
Антон приехал в роддом только вечером. Я уже родила. Мальчик. Здоровый, крикливый, с ярко-голубыми глазами — как у моего отца. Ничего от того черноглазого уголовника с фото.
Антон был бледен.
— Надя, ты что устроила? Мама в больнице, у нее сотрясение. Соседи говорят, ты на нее набросилась. Менты протокол составили, но дело замять просят, "семейное". Мама говорит, у тебя психоз был...
Я молча протянула ему пакет с письмами и вырезками, который все это время сжимала в руке, не доверяя медсестрам. Даже рожая, я просила положить сумку рядом.
— Читай.
— Что это?
— Читай. История любви твоей матери. И история того, кем она хотела заменить нашего сына.
Он читал долго. Сидел на стуле в коридоре роддома, под мигающей лампой дневного света. Я видела через стекло, как меняется его лицо. Как он бледнеет, потом краснеет, как дрожат его руки. Он перечитывал письма из тюрьмы, где его "святой отчим" описывал в подробностях, что сделает с теми, кто ему задолжал.
Потом он зашел в палату. Вид у него был такой, словно он постарел лет на десять.
— Она знала... — прошептал он. — Она все знала. И она хотела...
— Она хотела монстра, Антон. И она бы не остановилась. "Эта дура родит, и мы ее уберем". Это ее слова.
Антон закрыл лицо руками и заплакал. Тихо, беззвучно, как плачут мужчины, у которых рушится мир.
В ту квартиру я больше не вернулась. Антон забрал меня из роддома и отвез к моей маме. Вещи он перевез сам. Со свекровью он поговорил только один раз — когда пришел забирать остатки нашей одежды.
Я не знаю, что он ей сказал. Он никогда не рассказывал. Но он вышел оттуда с абсолютно белым лицом и трясущимися руками, выпил полбутылки водки залпом и сказал только: "У меня больше нет матери. Есть сумасшедшая женщина, опасная для общества".
Позже мы узнали, что Ираиду Викторовну всё-таки поставили на учет в ПНД. После того, как она попыталась украсть чужого младенца из коляски у магазина, утверждая, что это "ее Игнат, его подменили". Дядя Коля и соседи подтвердили ее странное поведение и мои крики о помощи в тот день.
Она умерла через три года, в психиатрической клинике. Врачи говорили, она ни с кем не разговаривала, только часами качала пустую подушку и звала кого-то хриплым, грубым голосом, требуя "открыть общак" и "завалить ментов". Видимо, к концу жизни личность "хозяина" всё-таки вытеснила её собственную, слабую и изломанную зависимостью душу.
Сына мы назвали Дмитрием. Ему сейчас почти тридцать. Он работает архитектором, у него добрая улыбка и двое своих детей. Он знает, что бабушка была больна, но мы не вдаемся в подробности.
Но иногда... Иногда, когда Антон смотрит на какие-нибудь старые черно-белые фильмы про бандитов, его передергивает. И он сразу переключает канал.
А я до сих пор вздрагиваю от запаха пригоревшего молока. И от имени Герман. Я знаю, что имена не убивают. Но люди, одержимые ими, могут уничтожить жизнь. И я счастлива, что моя интуиция и страх оказались сильнее вежливости. Я спасла не только себя. Я спасла душу своего сына от того, чтобы стать чьей-то второй попыткой прожить паршивую жизнь.
Антон потом, через много лет, признался мне. В той папке он нашел не только вырезки. Он нашел дневник матери, который она вела перед моим родами. Там был расписан план. После "рождения Игната" и моей "случайной смерти" (несчастный случай, газ, таблетки — вариантов было много), она собиралась сдать Антона в деревню или споить, чтобы "не мешал воспитанию".
Так что я действительно собрала вещи вовремя. Ровно за полчаса до того, как захлопнулась бы крышка гроба, который она с такой любовью нам сколотила.
В нашем новом доме большие окна и нет темных углов. И никогда не пахнет ладаном. Только кофе, детским смехом и свободой.
Благодарю за прочтение! Искренне надеюсь, что эта история вам понравилась. Отдельная благодарность тем, кто ставит классы, подписывается на канал, пишет комментарии!
С наилучшими пожеланиями, ваша A. J. Moriarty💛