Белый лимузин, казалось, плыл по ухабистой дороге к усадьбе Громовых, словно не желая доставлять меня к месту назначения. Я сидела на заднем сиденье, сжимая в потных ладонях скромный букет из полевых цветов, собранный мной утром на краю нашей деревни. Моё подвенечное платье, перешитое мамой из её собственного, пахло нафталином и безысходностью. За окном мелькали ухоженные поля, уже не наши, а Громовские, потом густая липовая аллея, и наконец, выросший как из-под земли, мрачный трёхэтажный особняк с колоннами, больше похожий на дворец, а может, и на тюрьму.
«Ты счастливица, Лиза, — не уставала повторять мать, застёгивая мне сегодня утром мелкие пуговицы на спине. — Семья Громовых — самые богатые люди в области. У них земли, завод, связи. А Николай Петрович… Ну, да, несчастье с ним случилось, но он же не старый. И характер, говорят, золотой».
Характер. Я видела этого Николая Петровича всего дважды. Первый раз — когда родители привели его «на смотрины». Он сидел в своей огромной, сложной коляске у нашего обеденного стола, молчаливый и непроницаемый, как истукан. Его тёмные глаза скользили по мне, по нашей бедной, но чистой горнице, по образам в красном углу, и в них не было ни тепла, ни интереса, только холодная, оценивающая поволока. Второй раз — сегодня в загсе. Он был в идеальном чёрном костюме, его руки в белых перчатках лежали на коленях неподвижно. Он сказал «да» чётко и без интонации, как будто подписывал деловую бумагу. Ни улыбки, ни взгляда.
А я сказала «да» потому, что отец кашлял кровью в тряпицу, пряча её от меня, а лекарства стоили дороже, чем его пенсия. Потому что наш дом с прогнившими балками мог сложиться, как карточный домик, следующей же зимой. Потому что младшие братья донашивали друг за другом одну и ту же рваную одежду. Моё «да» было куском мяса, брошенным в пасть голодного волка, чтобы спасти своё стадо. Меня продали. Красиво, с благословением и росписью в паспорте, но продали.
Лимузин остановился. Шофёр, суровый мужчина в ливрее, открыл дверь. «Прошу, сударыня». Сударыня. Я, Лизавета, двадцати лет от роду, только что закончившая педагогический техникум и мечтавшая о школе в соседнем селе, стала «сударыней».
На крыльце меня встретила сухая, высокая женщина с пучком седых волос и в строгом тёмном платье — Агриппина Степановна, экономка и, как шепнула мама накануне, дальняя родственница покойной матери жениха. Она окинула меня взглядом, в котором не было ни капли приветливости.
«Николай Петрович ожидает вас в библиотеке. Пройдёмте. Ваши вещи отправят в ваши покои».
«Покои». Я шла за ней по бесконечным, устланным коврами коридорам, мимо огромных портретов суровых мужчин и бледных женщин в золочёных рамах. Дом был тихим, как склеп. Пахло воском, старой бумагой и чем-то ещё — затхлостью, вечным холодом, исходящим от стен.
Библиотека оказалась комнатой с потолками в два этажа, заставленной тёмными дубовыми шкафами до самого верха. В центре, у камина, в котором, несмотря на лето, тлели угли, сидел в своей коляске Николай Петрович. Он был по-прежнему в костюме и смотрел на огонь.
«Оставьте нас, Агриппина, — сказал он, не оборачиваясь. Голос был низким, властным, не терпящим возражений».
Экономка молча удалилась, закрыв высокие двустворчатые двери с мягким, но окончательным щелчком. Я осталась одна. Со своим мужем.
Он медленно развернул коляску. Его глаза при свете огня казались совсем чёрными.
«Лизавета. Добро пожаловать в ваш новый дом».
«Спасибо, — прошептала я, не зная, что ещё сказать. — Николай Петрович».
Он усмехнулся. Улыбка не дотянулась до глаз.
«Формальности. В присутствии прислуги ты можешь звать меня так. Наедине — Николай. Мы же муж и жена». Он произнёс это с лёгкой, ядовитой иронией. «Подойди».
Я сделала несколько неуверенных шагов. Он осмотрел меня с головы до ног, как некую приобретённую вещь.
«Ты знаешь, зачем тебя сюда привезли?»
Я покраснела и опустила глаза. Бабушкины намёки и смутные рассказы подружек о замужестве вертелись в голове смутным, страшным вихрем.
«Чтобы быть вашей женой», — выдавила я.
«Чтобы быть *женою* инвалида, — поправил он холодно. — Фактически — сиделкой с пожизненным контрактом. Чтением вслух, подачей лекарств, вывозом на прогулки в парк. И демонстрацией обществу, что Николай Громов, несмотря на свои ноги, всё ещё мужчина, способный взять себе молодую жену. Ты — живое доказательство этого. Понимаешь?»
От его слов стало холодно, будто огонь в камине погас.
«Понимаю», — сказала я тихо, чувствуя, как внутри всё сжимается в комок унижения и страха.
«Отлично. Тогда не будем терять времени на ложные ожидания. Агриппина покажет тебе твою комнату. Она соединена дверью с моими апартаментами. Вечером ты придёшь ко мне. В девять ровно. Для… выполнения супружеских обязанностей». Он сказал это так, будто отдавал приказ вымыть пол. «А теперь можешь идти».
Я вышла, едва держась на ногах. Моя комната оказалась огромной, холодной и роскошной. Резная кровать под балдахином, трюмо с зеркалом, тяжёлые бархатные портьеры. Всё здесь было чужим, подавляющим. Я села на край постели, не в силах сдержать слёзы. Они текли тихо и безнадёжно. Я думала о книгах, о детских голосах, о простой деревенской жизни, которую променяла на эту золочёную клетку. И о том, что ждёт меня в девять часов.
Ровно в девять, дрожа как в лихорадке, я надела присланный Агриппиной ночнушку из грубого батиста (никаких кружев, ничего пленительного) и неслышно открыла дверь в его комнату.
Его покои были ещё больше, обставлены тяжёлой, мрачноватой мебелью. Он уже был в кровати, полусидя, опираясь на груду подушек. Прикроватная лампа отбрасывала жёсткие тени на его лицо. Рядом на стуле лежал сложенный халат.
«Закрой дверь», — сказал он.
Я закрыла.
«Подойди».
Я подошла, остановившись у края кровати. Сердце колотилось так, что, казалось, его слышно.
«Ты боишься», — констатировал он. Это не был вопрос.
Я молча кивнула.
«И правильно делаешь, — его голос прозвучал странно, почти шёпотом, но от этого не менее властно. — Потому что то, что сейчас произойдёт… этого не ожидал никто. Ни твои бедные, продавшие тебя родители, ни мои верные слуги, ждущие за дверью, ни весь наш гротескный свет».
Он откинул одеяло. И тут я увидела. Увидела то, от чего дыхание перехватило, а разум отказался верить.
Его ноги. Те самые, которые, как все знали, были парализованы после несчастного случая на охоте три года назад, ровно лежали на простыне. Но сейчас пальцы на одной ноге дёрнулись. Потом согнулось колено. Он сделал медленный, явно неловкий, но совершенно осознанный движение, чтобы спустить ноги с кровати.
Я отшатнулась, вжавшись в спинку стула.
«Вы… вы можете…» — я не могла выговорить.
«Ходить? — он закончил за меня. На его лице появилась гримаса, в которой было и боль, и сарказм, и невероятная усталость. — Нет, Лизавета. Не могу. Вернее, не мог. До недавнего времени. Но сейчас… сейчас это, скорее, очень сложно и очень больно. Но возможно».
Он опустил босые ноги на медвежью шкуру у кровати и, ухватившись за резной столбик спинки, с тихим стоном напряжения поднялся. Он стоял. Шатко, криво, опираясь на руки, но СТОЯЛ. В ночной рубашке, которая свисала на его когда-то мощное, а теперь исхудавшее тело.
Мир перевернулся. Всё, что я знала, рухнуло в одно мгновение.
«Как… почему…» — бормотала я.
«Почему все думают, что я калека? — Он сделал мучительный, скрюченный шаг, держась за кровать. Потом ещё один. Потнал, будто кость ломали заново. — Потому что я позволил им так думать. Потому что три года назад пуля, выпущенная не в кабана, а в меня, прошла совсем рядом с позвоночником. Паралич был настоящим. Но не полным и, как выяснилось позже, не навсегда. Год назад начали возвращаться ощущения. Сначала мурашки, потом боль, адская боль, потом — микроскопические движения».
Он остановился, переводя дыхание. Пот катился по его вискам.
«Но я никому не сказал. Ни врачам, которых подкупил, ни родственникам, которые уже потирали руки в ожидании раздела империи, ни «друзьям», которые эту пулю и выпустили. Я притворялся. Каждый день. Каждую минуту. Это была моя тюрьма и моя крепость».
Он посмотрел на меня, и в его глазах горел теперь не холод, а лихорадочный, опасный огонь.
«А потом появилась ты. Последний штрих в картине жалкого, сломленного Николая Громова. Молоденькая жена из бедной семьи — идеальная сиделка и символ окончательной капитуляции. Они все это купили. И твои родители, и мои враги. И это… это было моим шансом».
«Шансом?» — эхо вырвалось у меня.
«Они успокоились. Перестали следить так пристально. Поверили в мою немощь. И это позволило мне по ночам, здесь, в этой комнате, начать настоящую борьбу. Учиться заново жить. Составлять планы. И искать того, кому я мог бы доверять. Хотя бы на грош. Хотя бы потому, что у этого человека нет другого выбора, кроме как быть на моей стороне».
Он снова посмотрел на меня. Взгляд был уже не оценивающим, а испытующим.
«Твои родители продали тебя, думая, что отдают калеке. Мои враги позволили этому браку случиться, думая, что подкладывают мне немую, покорную тварь. Но в первую же брачную ночь… — он сделал ещё один шаг и теперь стоял прямо передо мной, так близко, что я чувствовала его неровное, горячее дыхание, — …в первую же брачную ночь происходит это. Я раскрываю тебе свой самый страшный и самый главный секрет. Потому что одна я не справлюсь. Мне нужны глаза, уши и руки, которые могут ходить туда, куда я не могу. Потому что завтра, когда мы выйдем к завтраку, я снова буду беспомощным инвалидом в коляске. И только ты будешь знать правду».
Он умолк, ожидая. Тишина в комнате была оглушительной. Я смотрела на этого странного, страшного, сломленного и невероятно сильного человека. Моего мужа. Он не был тем монстром, которого я рисовала в своём воображении. Он был чем-то гораздо более сложным. Он был пленником в собственном доме, актёром в трагедии, где ставкой была его жизнь. И теперь он предлагал мне роль в этой пьесе.
Страх никуда не делся. Но к нему примешалась острая, почти невыносимая жалость. И странное чувство… избранности. Он доверил мне тайну, равную смерти.
«Что… что вам от меня нужно?» — спросила я, и мой голос прозвучал твёрже, чем я ожидала.
«Во-первых, перестать дрожать, — сказал он, и в углу его губ дрогнуло подобие улыбки. — Во-вторых, помочь мне вернуться в кровать, пока я не рухнул. И в-третьих… слушать. И запоминать. Завтра начнётся твоё настоящее замужество, Лизавета. И оно будет куда страшнее и интереснее, чем ты могла представить».
Я подошла. Неловко, неумело подставила своё плечо. Он опёрся на меня, и я почувствовала всю тяжесть его тела, всю глубину его боли и его воли. Мы сделали эти несколько шагов обратно к кровати как самые нелепые и самые доверенные друг другу союзники на свете.
Когда он снова лежал, вытирая пот с лица, он выглядел измождённым, но глаза его горели.
«Спасибо, — тихо сказал он. — А теперь иди. Спи в своей комнате. Утром Агриппина придёт за тобой, чтобы научить «ухаживать» за мной. Вести себя нужно как обычно. Ты напугана, ты смущена, ты покорна. Ты ничего не знаешь».
Я кивнула и уже шла к двери, когда он окликнул меня.
«Лиза».
Я обернулась.
«Они продали тебя калеке. Но получили в итоге нечто совсем иное. Им от этого не станет легче. Спокойной ночи».
Я вышла в свою холодную, роскошную комнату. Дрожь прошла. Внутри было пусто и светло, как после грозы. Я подошла к окну, распахнула тяжёлые шторы. На небе, над тёмными силуэтами парка, сияли крупные, яркие звёзды. Совсем такие же, как над крышей нашего старого, ветхого дома.
Но всё было уже иным. Я была не жертвой, не вещью. Я была хранителем тайны. Сообщницей. Женой человека, который не был тем, кем казался. Страх оставался, он сжимал горло ледяным кольцом, когда я думала о том, какая опасность скрывается за этими стенами. Но был и другой, новый, странный импульс — любопытство. А что, если он прав? Что если за этой каменной маской беспомощности скрывается сила, способная всё изменить? И что, если я, Лизавета из бедной семьи, смогу быть не просто приложением к инвалидной коляске, а… кем-то ещё? Кем-то, кто имеет значение.
Я легла в огромную, холодную постель и долго смотрела в потолок. За стеной был муж, который мог ходить. За стенами этого дома — враги, ждущие его смерти. А между ними — я.
Первая брачная ночь подошла к концу. Не было насилия, не было притворной нежности. Было раскрытие тайны. И это было страшнее и важнее всего, что я могла вообразить. Завтра начиналась игра. И мне предстояло научиться в неё играть.
Я закрыла глаза, уже не плача. Внутри зарождалось что-то твёрдое, крошечное и хрупкое, как первый весенний побег, пробивающийся сквозь мёрзлую землю. Это была воля. Моя собственная воля. В доме Громовых, где всё было куплено и продано, я вдруг обрела нечто, что не имело цены. Тайну. И выбор.