Сознание возвращалось ко мне медленно, словно всплывая со дна темного, вязкого озера. Сначала я ощутила лишь запахи: резкий, тошнотворный дух антисептика, смешанный со сладковатым ароматом увядающих цветов где-то поблизости. Затем — звуки: равномерное, настойчивое пиканье монитора, отдаленный гул больничной жизни за дверью, чьё-то размеренное дыхание.
Я попыталась открыть глаза, но веки казались свинцовыми. Тело не слушалось, было чужим, неподъемным. Память была разбитым зеркалом — осколки образов без связующей нити. Вспышка фар в ночи, визг тормозов, затем — пустота.
В этой беспомощности обострились другие чувства. Я осознала, что рядом со мной находятся люди. Двое. Их присутствие ощущалось как тепло и легкое движение воздуха.
И тут я услышала его голос. Тихий, интимный шепот, который когда-то заставлял мое сердце биться чаще, а теперь прозвучал так близко, так странно знакомо в этом белом небытии.
«…когда её не станет, всё будет наше, – говорил он, мой муж Сергей. – Дом, страховка, бизнес. Терпеть осталось недолго».
В мозгу что-то щёлкнуло. Я не понимала смысла, но тон, эта ядовитая, липкая надежда в его шёпоте, проникла сквозь туман анестезии и боли.
И затем — её голос. Мягкий, мелодичный, который я слышала на светских раутах, за праздничным столом, в телефонных разговорах Сергея, когда он думал, что я не слышу. Голос моей подруги, Алины.
«Я не дождусь, любимый,» — прошептала она, и в её голосе была такая сладость, такая оживлённая радость, что у меня внутри всё похолодело.
Они говорили обо мне. «Когда её не станет». Они ждали моей смерти. Они планировали будущее на моих похоронах.
Паника, острая и слепая, попыталась вырваться наружу, но моё тело оставалось недвижимым параличом. Я могла только слушать, чувствовать, как их слова, словно лезвия, режут тонкую ткань моей реальности. Всё, что я помнила о нашей жизни — десять лет брака, совместный бизнес, построенный с нуля, его поддержку после смерти моих родителей, её плечо в трудную минуту, — всё это рассыпалось в прах, обнажив уродливую, страшную правду.
Заскрипела дверь. Послышались лёгкие, уверенные шаги.
«Добрый день. Проверяю капельницу,» — сказал новый голос, молодой, профессионально-безличный. Медсестра.
Я ощутила лёгкое прикосновение к руке, к месту, где игла входила в вену. Было прохладно. В палате на мгновение воцарилась тишина, нарушаемая лишь пиканьем аппаратов. Я мысленно кричала, пытаясь хоть чем-то выказать, что я здесь, что я слышу, что не хочу умирать.
И тогда медсестра, закончив проверку, резко повернулась к ним. Её голос прозвучал неожиданно громко, чётко и ледяно в этой стерильной тишине:
«Она всё слышит.»
В воздухе повисло напряжённое, гробовое молчание. Я представила их лица — бледные, искажённые ужасом и замешательством. Слышала, как Сергей подавил кашель, как Алина сделала маленький, судорожный вдох.
«Я… я не думаю, что она в сознании,» — натужно произнёс Сергей, пытаясь вернуть себе уверенность. «Врач говорил…»
«Её показатели мозговой активности изменились в последние десять минут, — отрезала медсестра. Голос её был твёрдым, как скала. — Она может не двигаться, но слух часто возвращается одним из первых. Так что, если у вас есть что сказать пациентке, говорите ей. А не планируйте её наследство у её же постели.»
Ещё одно молчание, на этот раз полное краха. Потом поспешные шаги, приглушённое бормотание, звук закрывающейся двери. Они ушли, сломленные этой хрупкой на вид женщиной в белом халате.
Осталась она. Я чувствовала её присутствие. Она подошла ближе. Её рука, прохладная и уверенная, легла мне на лоб, поправила прядь волос. Этот жест неожиданной, безусловной нежности был как глоток воды в пустыне.
«Держись, — тихо, уже только для меня, сказала она. — Я здесь. Я буду следить.»
Её шаги удалились, и я осталась одна. Но уже не одна. Её слова «она всё слышит» стали моим щитом, моим первым оружием в этой новой, тихой войне. Они уже не могли говорить открыто. Они знали, что я в ловушке, но бодрствую.
Начались дни наблюдений. Дни, когда сознание то накатывало волной ясности, то отступало, оставляя лишь смутные обрывки. Я училась понимать мир через звуки, запахи, прикосновения.
Сергей и Алина вернулись на следующий день. Их поведение кардинально изменилось. Теперь это был спектакль, разыгрываемый у моего изголовья.
«Дорогая, — говорил Сергей, целуя мою безвольную руку. Его губы были холодными. — Врачи обещают улучшение. Ты обязательно встанешь. Я всё беру на себя, не волнуйся о бизнесе.»
Он рассказывал о делах, о том, как «временно» взял на себя управление моей долей в нашей совместной компании, как «вынужден» был подписать какие-то документы, чтобы «сохранить активы». Каждое его слово было отравленной иглой. Я слушала и запоминала. Названия документов, имена партнёров, даты.
Алина приносила цветы, которые отдавала медсёстрам. «Пусть в палате будет красиво, когда она очнётся,» — говорила она сладким голосом. Но однажды, когда она думала, что нас никто не слышит, я уловила её шёпот Сергею: «Сколько это ещё может продлиться? У неё ведь обширные повреждения…» И его ответ, сдавленный: «Терпения. Ты же видишь, она не приходит в себя.»
Но я приходила. По крохам. Сначала я научилась различать их по шагам. Тяжёлые, уверенные шаги Сергея в дорогих туфлях. Лёгкие, быстрые шажки Алины на высоких каблуках. И мягкие, бесшумные шаги моей медсестры — Анны, как я позже узнала её имя.
Анна была моим тайным союзником, ангелом-хранителем в белом халате. Она никогда не говорила со мной при них лишнего, но её действия были красноречивее слов. Она всегда тщательно проверяла все лекарства, которые вводились мне через капельницу, громко объявляя название и дозу. Она намеренно громко рассказывала мне, как другие пациенты с такими же травмами постепенно шли на поправку. Она оставляла дверь в палату приоткрытой, когда они были здесь, будто приглашая свидетелей.
Однажды, когда Сергей в очередной раз говорил о «печальной необходимости» продать мою коллекцию картин для покрытия «растущих медицинских расходов», Анна вошла и, проверяя мониторы, сказала ровным голосом:
«Вы знаете, господин Соколов, состояние вашей жены стабилизируется. Невролог отмечает положительную динамику в активности мозга. Возможно, вскоре мы увидим первые двигательные реакции.»
После этого их визиты стали короче. В их голосах появилась нотка неподдельной, леденящей тревоги. Их планы рушились. Я должна была умереть тихо и удобно, а вместо этого подавала признаки жизни.
Моим главным прорывом стало движение век. Это произошло ночью, когда в палате была только Анна. Я изо всех сил сконцентрировалась, собрала всю волю в кулак и попыталась приоткрыть глаза. Свет через тонкую щель ресниц был ослепительно-ярким и размытым, но я увидела её — молодое, уставшее лицо с добрыми, внимательными глазами, склонившееся над графиком.
Я моргнула. Один раз. Потом два.
Анна замерла. Потом медленно подошла.
«Мария? Вы меня слышите? Если слышите — моргните один раз.»
Я моргнула. С трудом, но моргнула.
На её лице расцвела такая яркая, такая искренняя улыбка, что мне захотелось плакать.
«Отлично. Это просто прекрасно. Не пытайтесь говорить. Просто слушайте.»
Она рассказала мне, что я в больнице уже три недели. Что была тяжелая авария. Что у меня множественные переломы, травма головы, внутренние повреждения. Что я выжила чудом. Она не сказала ничего о них, но в её голосе, когда она упомянула «заботливого мужа», я услышала лёгкую, предупреждающую иронию.
С этого момента мы начали наш тихий диалог. Я моргала: один раз — «да», два раза — «нет». Так, по крупицам, Анна узнала самое главное: я не доверяю Сергею. Я боюсь его. Я не хочу, чтобы он принимал решения за меня.
Анна кивнула, её лицо стало серьёзным.
«Я поняла. Я поговорю с лечащим врачом. И с юристом больницы. У вас есть права, Мария. Даже в таком состоянии.»
На следующий день в палате появился новый человек. Доктор Волков, невролог, суховатый мужчина с умными, проницательными глазами. Он провёл осмотр, говорил со мной, задавал вопросы, на которые я отвечала морганием. Он спросил, хочу ли я, чтобы моим официальным представителем до восстановления дееспособности оставался муж. Я моргнула два раза — «нет». Он спросил, есть ли кто-то, кому я доверяю. Я задумалась. Родных почти не осталось. Но была подруга детства, Ольга, с которой мы отдалились в последние годы, но которая всегда была честной и прямой. Я попыталась пальцем, лежащим на одеяле, вывести букву «О». Доктор Волков и Анна поняли.
В тот же вечер в моей жизни произошёл перелом. Сергей пришёл не один. С ним был незнакомый мужчина в строгом костюме, с портфелем.
«Машенька, это адвокат, — голос Сергея был медовым, но в нём слышалось напряжение. — Нужно оформить несколько бумаг, чтобы я мог полноценно управлять нашими активами в это трудное время. Ты же понимаешь, нужно платить за лечение, за клинику…»
Анна, стоявшая у окна, резко обернулась.
«Господин Соколов, пациентка не в состоянии подписывать документы. Это прямое нарушение её прав.»
«Она моя жена! Я действую в её интересах!» — голос Сергея зазвучал резко, срываясь на крик. Маска заботливого супруга треснула.
В этот момент дверь открылась. На пороге стояла Ольга. Моя Оля, с её короткими непослушными волосами и решительным взглядом. Её глаза встретились с моими, и в них я увидела боль, ужас и непоколебимую решимость.
«В интересах Марии будет, если её дела временно перейдут к ней, — раздался твёрдый голос доктора Волкова, вошедшего вслед за Ольгой. — На основании оценки состояния пациентки и её невербальных показаний, мы не можем считать ваши действия однозначно соответствующими её воле. Госпожа Никитина (Ольга) предоставила документы о вашей с ней многолетней дружбе и согласна стать временным попечителем.»
Лицо Сергея исказилось от бешенства. Адвокат беспокойно переминался с ноги на ногу.
«Это безобразие! Я подам в суд!» — прошипел Сергей.
«Подавайте, — холодно ответил доктор Волков. — Но пока решение не вынесено, доступ к юридическим и финансовым документам пациентки вам закрыт. Как и право принимать медицинские решения за неё.»
Взгляд, который Сергей бросил на меня в ту секунду, был чистым, ничем не разбавленным hatred. Он смотрел не на беспомощную жену, а на препятствие, которое внезапно ожило и начало сопротивляться. В этом взгляде не осталось и тени той любви, которую он когда-то изображал. Было только одно — яростное желание, чтобы я исчезла.
Они ушли. Алина, ждавшая в коридоре, даже не зашла.
Ольга подошла ко мне, взяла мою руку. Её ладонь была тёплой и живой.
«Всё, Машка. Всё. Я здесь. Я во всём разберусь.»
С её приходом всё изменилось. Она наняла частного сидельного врача и юриста, который занялся аудитом нашего с Сергеем бизнеса. Постепенно, как пазл, стала складываться ужасающая картина. Сергей, пользуясь моим состоянием, уже успел переписать на себя несколько ключевых активов. Он брал кредиты под залог нашего общего имущества. Страховка по случаю моей смерти была огромной, и он был единственным выгодоприобретателем.
Анна продолжала быть моей опорой в палате. Теперь, когда не надо было играть в игры, она рассказывала мне новости, читала книги вслух. Благодаря интенсивной терапии и, как шутила Анна, «злости, которая лучший стимулятор», я стала медленно возвращаться. Сначала я смогла пошевелить пальцами, потом — кистью. Потом пришёл день, когда я смогла сжать её руку.
Мой первый звук был хриплым, едва слышным шёпотом: «Спасибо.»
Анна прослезилась.
Сергей не сдавался. Он пытался оспорить решение о попечительстве, писал жалобы на врачей, на Анну, обвиняя их в непрофессионализме и сговоре. Но доказательства его махинаций, которые начал собирать юрист Ольги, были слишком весомыми. А главное — я выздоравливала. Каждый день я становилась сильнее. Я начала говорить, сидеть, потом — с помощью ходунков — делать первые шаги.
Он пришёл в последний раз, когда меня уже готовили к переводу в реабилитационный центр. Он был один, похудевший, с тёмными кругами под глазами. Маска окончательно спала.
Он стоял у кровати, глядя на меня, уже не беспомощную, а сидящую в инвалидном кресле и смотрящую на него прямо и без страха.
«Ты всё слышала, да? С самого начала,» — сказал он не спрашивая. Это было утверждение.
Я кивнула. Голос у меня был ещё слабым, но твёрдым.
«Всё. Каждое слово.»
Он усмехнулся, горько и зло.
«И что теперь? Ты выжила. Поздравляю. Ты заберёшь всё? Разоришь меня?»
Я посмотрела на этого человека, с которым делила жизнь, мечты, постель. Который целовал меня и планировал мою смерть в одном дыхании.
«Я не хочу тебя разорять, Сергей. Я хочу, чтобы ты исчез из моей жизни. Навсегда. Ты подпишешь бумаги о разделе, как предложит мой юрист. Ты откажешься от всех незаконно переоформленных активов. И тогда… тогда я не буду подавать заявление в полицию о покушении на убийство. Потому что та авария… она была очень странной. И наш юрист нашёл кое-какие интересные моменты в отчёте о ДТП.»
Он побледнел. Он думал, я ничего не знаю об аварии, что моя память уничтожена. Но осколки потихоньку возвращались. И самый страшный осколок — его лицо за рулём встречной машины, несущейся прямо на меня в ту ночь на пустой трассе. Это могла быть игра света и тени, галлюцинация повреждённого мозга… но он не знал этого.
Он молчал, глядя на меня с тем же холодным расчётом, с которым, вероятно, смотрел на дорогу той ночью.
«Хорошо,» — наконец выдохнул он. И ушёл, не оглядываясь.
Сегодня я пишу эти строки в своём новом доме, небольшом, светлом, купленном на деньги от продажи моей доли в бизнесе. Я хожу с тростью, но каждый шаг — мой. Моя жизнь была сломана, а затем собрана заново, уже без него. Без них.
Анна стала моим близким другом. Она говорит, что я — её самый трудный и самый важный пациент. Ольга — моя опора и управляющая тем, что осталось от моего состояния.
А иногда, в тишине вечера, я вспоминаю тот шёпот в палате: «Когда её не станет, всё будет наше.» И сладкое: «Я не дождусь, любимый.»
И я смотрю на свою жизнь, на лучи солнца на полу, на чашку чая в собственной руке, и думаю о том, что они действительно не дождались. Они не дождались моей смерти. И поэтому всё, что у меня есть сейчас — настоящее. Оно добыто болью и борьбой, но оно целиком и полностью моё. И в его тишине нет места для их отравленных шёпотов. Только для моего собственного, ровного дыхания.