Иногда мне кажется, что вся моя жизнь до тридцати восьми лет была похожа на попытку сдать сложный экзамен по предмету, который я ненавидела, но почему-то обязана была знать на «отлично». И в зачётке всегда стояло «хорошо», но никогда — «отлично». А экзаменатором была моя мама. И не только она. Тётя Света, соседка тётя Валя, двоюродная сестра Марина и ещё огромный, безликий хор, который в моей голове назывался «нормальные люди».
Это понятие — «нормальные люди» — преследовало меня с детского сада.
— Лена, не лезь на забор, нормальные девочки так не делают.
— Лена, зачем тебе этот кружок рисования? Нормальные люди идут в экономический, там деньги.
— Лена, почему у тебя пальто такое яркое? Люди же смотрят. Нормальные женщины одеваются сдержанно.
Я выросла. Стала Еленой Викторовной. Заместитель главного бухгалтера в крупной строительной фирме. Зарплата — белая, соцпакет, уважение. Муж Сергей — инженер, надёжный, молчаливый, «положительный со всех сторон», как говорила мама. Квартира — двухкомнатная, ипотеку выплатили за пять лет, надрывались, но выплатили. Ремонт хороший, бежевый. Потому что бежевый — это нормально. Это нравится всем.
У нас всё было так гладко, так правильно, что иногда мне хотелось выть.
Вставала я в шесть утра. Готовила «правильный» завтрак — кашу или омлет, потому что нормальная жена кормит мужа перед работой. Ехала в офис. Там цифры, отчёты, налоговая, вечный стресс, от которого сводило шею так, что к вечеру я не могла повернуть голову. Вечером — магазин, пакеты, ужин, сериал, сон.
Мама звонила каждый день.
— Леночка, привет. Как дела? Что готовила? Котлеты? А фарш сама крутила или покупной? Лена, ну я же просила. В покупном одни жилы. Нормальная хозяйка не поленится мясорубку достать. Ну ладно, ладно, не обижайся, я же добра тебе желаю.
И я не обижалась. Я привыкла. Я жила с постоянным фоновым чувством вины. Вины за покупной фарш, за то, что мы с Сергеем до сих пор не родили второго (одного, сына Никиту, вырастили — ему уже пятнадцать, но «нормальные семьи» должны иметь двоих), за то, что я не хочу ехать на дачу копать грядки.
Началось всё с кресла.
Это была совершенно идиотская случайность. Я возвращалась с работы, пешком, потому что машина была в сервисе, а погода стояла неожиданно тёплая для октября. Я свернула в переулок, чтобы срезать путь к метро, и возле мусорных контейнеров увидела его.
Это было старое, ободранное советское кресло. ГДР-овское, кажется. С тонкими деревянными подлокотниками, обивкой грязно-зелёного цвета, протёртой до дыр. Одно колесо отвалилось, пружина торчала сбоку, как сломанное ребро.
Но я остановилась. Я смотрела на эти изящные линии подлокотников, на форму спинки, и внутри что-то ёкнуло. Я увидела его не таким, какое оно есть сейчас, а таким, каким оно могло бы быть.
Я позвонила Сергею.
— Серёж, ты можешь подъехать? Тут… Тут дело есть.
Муж приехал через полчаса на такси (свою-то мы сдали).
— Что случилось? — он оглядывался, ожидая увидеть аварию или проблемы.
— Серёж, помоги мне его дотащить. Или давай грузовое такси вызовем.
— Кого? — не понял он.
— Кресло. Вон то.
Сергей посмотрел на мусорку. Посмотрел на меня. В моём взгляде было столько отчаяния и мольбы, что он, святой человек, только вздохнул.
— Лен, оно же с клопами наверняка.
— Нет там клопов, я посмотрела. Дерево целое. Серёжа, пожалуйста.
Мы притащили этот ужас домой. Я выделила ему угол на балконе. И началось.
Я стала изучать реставрацию. Вечерами, вместо сериалов, я сидела в интернете, читала про виды лаков, про снятие старого покрытия, про выбор ткани. Впервые за много лет я почувствовала… интерес. Настоящий, живой интерес, от которого горят глаза.
В выходные я поехала не на дачу к родителям, как мы делали каждую вторую субботу, а на строительный рынок. Купила смывку, шлифовальную шкурку, маску.
В воскресенье позвонила мама.
— Вы почему не приехали? Отец крышу в теплице чинил, помощь нужна была.
— Мам, мы заняты были. Дома дела.
— Какие дела? Опять лежали перед телевизором?
— Нет, я кресло реставрирую.
— Что ты делаешь?
— Мебель чиню. Старое кресло.
В трубке повисла тяжёлая пауза. Та самая, после которой обычно следует приговор.
— Лена, — голос мамы стал ледяным. — Ты где это кресло взяла?
Я врать не умела. Никогда.
— Нашла. Выбросили, а оно хорошее, винтажное.
— На помойке?!
— Ну, рядом…
Это был скандал. Мама кричала, что я сошла с ума, что я тащу заразу в дом, что «нормальные люди» выкидывают старьё, а не подбирают его, что мне почти сорок лет, а я веду себя как бомжиха.
— У тебя денег нет на новую мебель? — кричала она. — Скажи, я вам с пенсии дам! Позорище какое. Замглавбуха по помойкам шарит! А если кто увидит?
Мне стало стыдно. Жгуче, липко стыдно. Я хотела уже вынести это несчастное кресло обратно, но Сергей неожиданно сказал:
— Тамара Ивановна, это наше дело. Лене нравится. Кресло постоит, не понравится — выкинем.
Мама бросила трубку. Потом у неё поднялось давление, мне пришлось ехать, везти лекарства, слушать, как я довожу мать до гроба.
Но кресло я не выкинула.
Я возилась с ним месяц. Снимала старый лак, шлифовала, дышала древесной пылью, и этот запах казался мне лучше французских духов. Когда я сняла грязь, под ней оказался чудесный бук теплого медового оттенка. Я перетянула его изумрудным бархатом.
Когда работа была закончена, я поставила кресло в гостиной. Оно сияло. Оно было живым. Сергей сел в него, погладил подлокотник и сказал:
— Слушай, а классно вышло. Лучше, чем наше из «Икеи».
Я выложила фото «до» и «после» в социальную сеть. Просто так, похвастаться.
Утром я увидела двадцать комментариев. И одно сообщение от незнакомой девушки: «Лена, потрясающе! А вы не могли бы взять мой стул в работу? У меня от бабушки остался, выкинуть жалко, а вид ужасный. Я заплачу».
Так у меня появилась вторая работа.
Полгода я жила в двойном режиме. Днём — цифры, НДС, звонки, нервные срывы директора. Вечерами и ночами — наждачка, масло, велюр, гобелен. Балкон превратился в мастерскую.
Я уставала дико, но эта усталость была другой. Счастливой.
Родня молчала. Они знали, что я «страдаю дурью», но пока это было в рамках хобби, терпели. Хотя на семейных посиделках тётя Света не упускала случая уколоть:
— Леночка, ну что, всё пыль глотаешь? Маникюр-то совсем испортила. А ведь должность у тебя руководящая, руки должны быть ухоженными. Нормальная женщина должна себя беречь, а ты как столяр.
Я отшучивалась, прятала руки под стол и улыбалась. Внутри росла странная сила.
Кризис наступил в марте.
На работе сменилось руководство. Новый финдир был человеком системы «я начальник — ты дурак». Он требовал, чтобы я сидела до девяти вечера просто так, «для демонстрации лояльности». Он орал матом. У меня началась тахикардия, бессонница. Я ехала в офис как на каторгу, глотая слёзы в машине (которую мы всё-таки забрали из ремонта).
И одновременно — заказы на реставрацию расписаны на три месяца вперёд. Люди писали, просили, ждали. Деньги за ремонт мебели уже почти сравнялись с моей зарплатой в бухгалтерии, хотя работала я по вечерам и выходным.
В тот вечер я пришла домой, села в своё изумрудное кресло и поняла: я больше не могу. Физически не могу видеть 1С и налоговые декларации.
Пришел Сергей.
— Я хочу уволиться, — сказала я.
Он посмотрел на меня внимательно. Не удивился.
— Увольняйся.
— Серёж, совсем. Я хочу заниматься мебелью.
— Я понял. Прорвемся. Твоих нервов никаких денег не хватит. Да и получается у тебя круто.
Я написала заявление на следующий день.
А потом предстояло самое страшное: сказать маме.
Я тянула неделю. Ждала, пока подпишут приказ, пока получу расчёт. И вот, в субботу, мы поехали к родителям на семейный обед. Там должна была быть ещё сестра Марина с мужем и детьми.
Стол ломился. Оливье, холодец, пироги. Всё как положено. Марина рассказывала про ипотеку, про то, что её старшего взяли в гимназию, и это стоило огромных взяток и нервов, но «что делать, ради детей живём». Марина выглядела уставшей, потухшей, но очень гордой тем, что живёт «как надо».
— А у Лены на работе наверняка завал, квартальный отчёт скоро, — сказала мама, подкладывая мне третий кусок пирога, от которого меня уже мутило. — Ты такая бледная, совсем тебя там загоняли. Но зато премию дадут хорошую, можно будет ремонт на кухне обновить.
— Я уволилась, мам, — сказала я тихо.
Звон вилки о тарелку показался мне грохотом пушечного выстрела. Все замолчали. Марина замерла с открытым ртом. Отец перестал жевать.
— Что значит — уволилась? — голос мамы дрогнул. — Нашла другое место? В «Газпром»? Или куда?
— Никуда. Я ушла в никуда. Буду заниматься своим делом. Реставрацией мебели. Открываю свою мастерскую.
Тишина стала вязкой, тяжёлой.
— Ты шутишь? — спросила Марина. Глаза у неё были злые. Завистливые и злые.
— Нет, не шучу. У меня уже очередь из клиентов. Мне это нравится.
— Нравится... — мама медленно поднялась из-за стола. Лицо у неё пошло красными пятнами. — Нравится?! А о пенсии ты подумала? А стаж? Ты променяла должность заместителя главного бухгалтера на... на работу старьёвщика?! Ты своими руками в навозе ковыряться будешь?
— Это не навоз, мам. Это искусство. И доход хороший.
— Какой доход?! Сегодня есть, завтра нет! — сорвалась она на крик. — Ты головой думала? У тебя семья! Сергей, ты куда смотрел?!
— Я Лену поддержал, — спокойно ответил Сергей, продолжая есть салат. — Она дома хоть улыбаться начала.
— Улыбаться... — мама схватилась за сердце. Классический жест, который работал безотказно последние тридцать лет. — Я тебя растила, я тебе образование дала, мы с отцом во всём себе отказывали, чтобы ты в люди выбилась! Чтобы ты в белом офисе сидела, а не пылью дышала! А ты всё перечеркнула!
— Мам, я была несчастна в этом офисе.
— Несчастна она! Посмотрите на неё! Все живут, работают, терпят, потому что надо! Потому что стабильность! А ей счастье подавай! Нормальные люди о завтрашнем дне думают, а не о счастье! Стыдобища какая. Соседкам как в глаза смотреть? «Кем твоя Лена работает?» — «Стулья старые шкурит». Так?!
— Мам, мне всё равно, что скажут соседки.
— А мне не всё равно! Ты меня позоришь!
Я встала. У меня тряслись колени, но голос вдруг окреп.
— Я тебя люблю, мама. Но это моя жизнь. И я буду жить её так, как хочу. Если для тебя мнение тёти Вали из второго подъезда важнее моего здоровья и радости, то мне очень жаль.
Мы ушли. Вслед мне летели слова про неблагодарность, про то, что я «с жиру бешусь», и что «приползу еще просить денег».
Началась холодная война. Мама не звонила. Отец звонил тайком с работы, спрашивал, как дела, вздыхал и говорил: «Ну, мать отходит потихоньку, но ты уж, дочка, сама понимаешь... зря ты так резко». Сестра Марина удалила меня из друзей в соцсетях после того, как я выложила пост о том, что открыла ИП. Видимо, её «нормальная» жизнь с нелюбимой работой и вечными кредитами не выдержала контраста с моей свободой.
Прошло три месяца. Было трудно. Очень. Нет, не с деньгами — с деньгами как раз пошло неплохо, сарафанное радио работало. Трудно было психологически. Меня грызло то самое, вбитое с молоком матери: «Ты неправильная. Ты эгоистка. Ты всех подвела».
Каждый раз, когда что-то не получалось (заказчик капризный попался, или ткань не ту привезли), внутренний голос мамы шептал: «А я говорила. Сидела бы в офисе, горя не знала».
Летом близился юбилей мамы. Шестьдесят лет.
Дата круглая, отменить нельзя. Родственники собирались со всей страны. Ресторан заказан.
Я не знала, идти или нет. Приглашение мне передал папа, сухо, как телеграмму: «Мать ждёт. Только давай без фокусов».
«Без фокусов» — это значило вернуться в роль послушной девочки. Извиниться. Признать, что я дура, а они правы. Одеться в «нормальное» платье-футляр, а не в мои любимые льняные бохо-наряды.
Я долго думала. Смотрела на свои руки — ногти коротко острижены, на большом пальце пластырь (порезалась стамеской), кожа огрубела от работы. Это были руки рабочего человека. Но я любила их такими.
Я решила пойти. И быть собой.
Мы с Сергеем вошли в банкетный зал, когда почти все гости уже собрались. Женщины в люрексе, в сложных укладках, залитых лаком так, что волосы казались шлемами. Мужчины в тесных костюмах. Душно, пахло дорогими духами и алкоголем.
Я была в длинном платье цвета терракоты, свободном, удобном. Волосы распущены. Никаких каблуков — удобные сандалии. Сергей — в светлой рубашке и льняных брюках, без галстука. Мы выглядели как инопланетяне на этом празднике жизни и синтетики.
Мама окинула меня взглядом с головы до ног. Губы её сжались в нитку. Но скандалить при гостях она не стала.
— Явились, — процедила она. — Ну, садитесь. Вон туда, с краю.
За столом царило напряжение. Тётя Света громко рассказывала, какой её сын молодец — начальник отдела в банке. Все кивали и косились на меня.
— А Леночка у нас теперь... свободный художник? — ехидно спросила двоюродная тётка, которую я видела третий раз в жизни. — Говорят, мебель чинишь? Как Равшан и Джамшут?
За столом хихикнули.
— Не как Равшан, — улыбнулась я, накладывая себе салат (именно тот, который хотела я, а не тот, что пододвигала мама). — А как профессиональный реставратор. Возвращаю истории жизнь.
— И много ли платят за историю? — не унималась тётка.
— Достаточно, чтобы не просить у мужа на колготки и дважды в год ездить отдыхать, — спокойно отрезала я. Хотя про "дважды в год" я приукрасила, но уверенность сработала. Тётка поперхнулась.
Пришло время подарков.
Дарили в основном деньги в конвертах. Постельное белье. Кухонный комбайн. Огромный телевизор от нас с сестрой Мариной (Марина вписала меня в подарок, предполагая, что я скинусь деньгами). Но я деньги Марине не перевела. Я сказала, что у меня свой подарок.
Марина вручила коробку от нас двоих (хотя заплатила сама, и теперь сверлила меня взглядом, полным ненависти).
— А теперь личный подарок от Лены, — громко объявил тамада.
Я вышла в центр зала. Сергей внес мой подарок. Он был упакован в бумагу, но по форме угадывалось что-то небольшое, мебельное.
Это был пуф. Изящный, на резных ножках, которые я выточила сама. Обтянут он был уникальной тканью — я нашла в сундуке у бабушки (маминой мамы) старинную вышивку, которой мама дорожила как памятью, но которая пылилась без дела сорок лет. Я бережно восстановила эту вышивку, укрепила её и сделала центральной частью сиденья. Вокруг — бархат цвета пыльной розы.
Это была вещь музейного уровня. В ней была история нашей семьи. Память о бабушке. Моя любовь и мой труд.
В зале повисла тишина.
Мама подошла. Она провела рукой по вышивке. Я видела, как у неё дрогнули пальцы. Она узнала.
— Это же мамино... — прошептала она.
— Да, — сказала я. — Ты хранила её в шкафу в пакете. А теперь она будет жить. Ты сможешь сидеть, касаться рукой и вспоминать бабушку. С днем рождения, мам.
У мамы на глазах выступили слёзы. В этот момент она была настоящей. Тронутой. Живой.
— Ну надо же... — раздался голос тёти Светы. — Старую тряпку натянула на табуретку и подарила. Вот у Марины подарок так подарок — телевизор! А тут... сэкономила доченька.
Мама замерла. Она посмотрела на меня, на пуф, потом на тётю Свету. Обернулась на «нормальных людей», которые ждали её реакции.
Момент истины. Что выберет мама? Искренность или «как положено»?
Она вытерла слезу, лицо её снова окаменело, приняло привычное выражение властной хозяйки жизни.
— Спасибо, Лена, — сказала она сухо и громко, чтобы все слышали. — Оригинально. Хотя в новый интерьер не очень впишется. Но труд я ценю. Садись на место.
И тут же повернулась к Свете:
— Ой, Светочка, а помнишь, как мы в молодости...
Меня как будто ударили под дых.
Она выбрала их. Мнение Светы, мнение толпы, статус «нормальной». Она предала и меня, и память о своей матери, названную «старой тряпкой», только чтобы не показаться смешной или сентиментальной перед этими людьми.
Я посмотрела на Сергея. Он сжал мою руку под столом так сильно, что стало больно, но эта боль отрезвила меня.
Я встала.
— Мы, пожалуй, пойдем, — сказала я.
— Куда? Торт еще не выносили! — воскликнула мама. — Не позорь меня, сиди! Люди смотрят!
— Пусть смотрят, — ответила я громко. — Пусть смотрят на женщину, которая уважает свой труд и свою семью. А сидеть здесь и слушать, как обесценивают то, во что я вложила душу, я не буду. Даже ради твоего юбилея. Прости, мам. Подарок оставь или выброси — как знают "нормальные люди".
Я вышла из зала с прямой спиной. Слышала, как за спиной нарастал гул голосов: «Ну и характер!», «Истеричка!», «Бедная Тамара».
Но мне было всё равно.
Мы вышли на улицу. Летний вечер, сверчки, тёплый ветер.
Я вдохнула полной грудью. Я думала, что буду рыдать, но вместо слёз пришла невероятная лёгкость. Я прошла сепарацию. Поздновато, в тридцать восемь, но прошла.
— Ты как? — спросил Сергей, закуривая.
— Есть хочу, — честно сказала я. — Там кусок в горло не лез. Поехали в бургерную?
— В бургерную в вечернем платье? — усмехнулся он.
— Ага. Нормальные люди в платьях в бургерные не ходят. А мы пойдем.
Прошел год.
Я не стала миллионером. Бизнес — это сложно, то густо, то пусто. Бывают месяцы, когда мы считаем копейки, и тогда страх «а вдруг мама была права» подползает ледяной змеёй.
Но потом я вхожу в свою маленькую мастерскую (я сняла подвал в соседнем доме), вдыхаю запах дерева и лака, включаю джаз и беру в руки инструмент. И страх уходит.
Я делаю вещи, которые радуют людей. Я вижу результат своего труда. У меня перестала болеть спина и прошла бессонница.
С мамой мы общаемся. «Худой мир», как говорится. Она так и не приняла мой выбор. Каждый разговор она начинает со слов: «Ну что, не наигралась? Нормальную работу не ищешь?»
Но теперь меня это не ранит. Я отвечаю: «Нет, мам, не ищу». И перевожу тему.
Пуф, кстати, стоит у неё в спальне. Папа сказал, что она сидит на нем каждый вечер перед сном. Но никому об этом не рассказывает. Стесняется.
С Мариной мы не общаемся совсем. Оказалось, что нас связывала только привычка жаловаться друг другу на жизнь. Когда я перестала жаловаться, нам стало не о чем говорить.
Иногда мне пишут бывшие коллеги. Рассказывают, как там всё ужасно, как новый начальник совсем спятил. Пишут с завистью: «Какая ты смелая, Ленка. А я вот боюсь. Ипотека, дети... да и муж не поймет».
Я читаю и думаю: а ведь смелость — это не отсутствие страха. Это когда ты понимаешь, что прожить чужую жизнь, «нормальную», «правильную», одобренную соседкой Валей, — гораздо страшнее, чем один раз показаться смешной или странной.
«Нормальные женщины» терпят до инфаркта. «Нормальные женщины» удобны всем, кроме себя.
Я больше не хочу быть нормальной. Я хочу быть живой.
Знаете, я поняла одну вещь. Если «что люди скажут» — это единственный компас в вашей жизни, то вы неизбежно придёте туда, где вас нет. Вы придёте в чужую судьбу.
Я часто думаю: а если бы я тогда прошла мимо того старого кресла у помойки? Кем бы я была сейчас? Замглавбуха с дергающимся глазом? Примерной дочерью, которую хвалит тётя Света за вкусный покупной торт?
Возможно. Но меня бы уже не было.
А вы как думаете? Стоит ли спокойствие родственников того, чтобы отказываться от себя? И есть ли у вас мечта, которую вы отложили, потому что «нормальные люди так не делают»?
Спасибо вам за прочтение 🤍