Гостиничный номер пах дешёвым освежителем и чужими людьми. За окном хлопали редкие петарды, в коридоре кто‑то тащил чемодан, цепляя колёсами каждую плитку. Я сидела на кровати в служебной блузке, так и не переодевшись, и сжимала телефон в руках, будто он мог обжечь.
Через несколько минут должен был начаться наш праздник. Точнее — праздник нашего сына. Я ещё утром напоминала Валере: клоун к семи, торт забрать к половине восьмого, детям из класса раздать подарки, не забыть про одноразовую посуду с машинками. Пятьдесят тысяч я отдала заранее, наличными, прямо в руки, чтобы «не мучиться переводами» — как он сам сказал. Я верила. Хотела верить.
Раздался звонок. Экран вспыхнул, и я нажала кнопку связи.
Первыми в кадр попали не шарики, не детский стол и даже не наш сын. Вся картинка была занята взрослым столом: плотная белая скатерть, тарелки с нарезками, салаты в хрустальных вазах, горки красной рыбы, аккуратные рулетики, горой лежали какие‑то морские деликатесы. Между тарелок поблёскивали высокие бокалы с янтарными и рубиновыми напитками. Фонарики гирлянды отражались в стекле и создавали ощущение дорогого, нарочито вычурного блеска.
Во главе стола, развалившись в моём любимом кресле, сидела свекровь, в новом ярком платье, с широкой цепочкой на шее. Рядом — золовка, накрашенная, как на сцену, её парень в расстёгнутой рубашке, ещё двое каких‑то родственников, которых я помнила смутно — «двоюродный дядя» и «кузен». Они громко смеялись, стукало стекло о стекло, звенели вилки.
А наш сын… Я увидела его не сразу. Камера случайно дёрнулась, и на краю изображения мелькнул маленький столик у телевизора. На нём — пластиковый стакан с газированным напитком, миска с картофельными ломтиками и несколько мандаринов. Сын сидел в пижаме с машинками, поджав ноги, и, прижав к животу мягкую игрушку, смотрел мультик. За его спиной вспыхивала ёлка — моя, та самая, с игрушками ещё бабушкиными.
У меня в ушах зашумело.
— Валера, — я постаралась говорить ровно, — а где детский стол? Где клоун? Где… дети?
Муж поймал телефон, развернул его на себя. Лицо у него было уже расслабленное, довольное, щеки разрумянились. На нём была моя новая рубашка, которую я приберегала ему на праздник.
— Ань, ты чего завелась‑то сразу? — он ухмыльнулся. — Всё нормально. Решили по‑человечески отметить. Ну что эти дети… они свои мультики смотрят, им много не надо.
— Ты… отменил праздник для сына? — у меня пересохло во рту. — Одноклассники где? Клоун где? Торт?
Он откинулся на спинку дивана.
— Да какой там клоун, Анют. Деньги решил вложить с толком. Нормальный взрослый стол сделать, родственников собрать. Мы сколько уже вместе, а ты всё своих коллег да этих мамочек из чата у себя видишь. А тут своя кровь. Детям и так сойдёт — мандарины, сладкое, мультики.
— Валера, — слова выдавливались сквозь горло, которое будто сжали руками, — какие деньги? Те пятьдесят тысяч, что я дала на праздник?
Свекровь тут же подалась вперёд, почти влезла лицом в камеру.
— Да не начинай, Анечка, — протянула она тягучим голосом. — Семейные деньги — общие. Подумаешь, он устроил нормальное застолье. Мы сколько лет живём, а ты всё жалеешь. Сын у тебя не голодный, вон сидит, ест.
Я видела, как мой мальчик тянется рукой к экрану, будто хочет подойти. Я тихо позвала:
— Сашенька, солнышко, слышишь? Возьми, пожалуйста, наушники и иди в комнату, посмотри там мультики. Маме надо со взрослыми поговорить.
Он покосился на моего мужа, тот даже не обернулся. Сын послушно встал, взял планшет, и через секунду его уже не было в кадре. Я облегчённо вздохнула и вернула взгляд к Валере.
— Ты потратил все пятьдесят тысяч, что я дала на праздник ребёнку, на угощение своей родни? — спросила я уже без дрожи.
Валера фыркнул.
— Ну не на всех, не драматизируй. Подарки вот купили. Маме серьги, Ольке цепочку, парню её ремень хороший. Себе костюм доплатил. Тебе тоже возьмём потом, не обеднеешь. Зарабатываешь хорошо, чё ты…
И в этот момент во мне что‑то будто хрустнуло.
Вся эта картина — блеск посуды, довольное лицо свекрови, самодовольная усмешка Валеры — слепилась с прошлым. Как свекровь «забывала» отдавать мелкие суммы, которые я ей одалживала «до пенсии». Как однажды «потеряла» чек из магазина, и мне пришлось платить ещё раз, чтобы не устраивать сцену. Как Валера всё уговаривал:
«Ну что ты упёрлась, перепиши хотя бы половину квартиры на нас обоих, так спокойнее. Я же твой муж».
Квартира бабушки — единственное, что от неё осталось. Я помнила запах её духов в шкафу и треск старого радиоприёмника. И помнила, как год назад свекровь принесла мне аккуратную стопку бумаг:
«Там подпиши, Анечка, нам для какой‑то льготы нужно, я не понимаю в этом, а в офис тащиться не хочется».
Хорошо, что я тогда, уже насторожившись, сначала показала всё брату. Он молча прочитал и выдохнул:
«Аня, тут пункт, по которому в случае твоей… болезни, скажем так, квартира переходит Валере и его матери. Ты вообще понимаешь, что подписать хотела?»
С тех пор я жила, как на пороховой бочке. И перед отъездом в эту командировку тихо, без лишних слов, перевела жильё из общей в свою личную собственность, оформила с братом договор, по которому в моё отсутствие он распоряжается квартирой по доверенности. Соседка Марина получила нотариальную доверенность на «непредвиденный случай» — так мы и написали. Я ещё тогда чувствовала: что‑то будет. И вот — оно.
Я посмотрела прямо в камеру. Голос сам стал холодным, тихим, как лёд.
— Убирайтесь из моей квартиры. Даю тридцать секунд.
На секунду в комнате повисла тишина. Только где‑то в глубине фоном шёл новогодний концерт, звенели ложки.
Потом свекровь взорвалась:
— Ты кто такая вообще, чтобы нас выгонять? Да мы тебя без копейки взяли, в люди вывели! Ты там, в своей командировке, далеко и бессильна! Валерочка, скажи ей!
Золовка прыснула:
— Истеричка. Квартира всё равно рано или поздно будет Валеркиной. Чего она там размахалась?
Валера развалился ещё шире, положил руку на спинку дивана.
— Ань, — он говорил тоном, каким обычно уговаривал капризного ребёнка, — ты успокойся. Ты далеко. Что ты сделаешь? Мы тут Новый год встречаем. Не порть праздник. Разливайте дальше, — кивнул он в сторону стола.
Я смотрела на него и вдруг почувствовала странное спокойствие. Будто внутри всё обрело чёткие границы.
— Смотри внимательно, Валера, — сказала я.
И нажала на кнопку, обрывая разговор.
Комнату гостиницы снова наполнила тишина, только за стеной кто‑то смеялся, и трещал телевизор у соседей. Я глубоко вдохнула. Руки почти не дрожали.
Сначала набрала брата.
— Лёш, — голос предательски охрип, — у меня в квартире сейчас пир. За счёт денег, которые я дала на детский праздник. Ребёнку устроили угол у телевизора, а взрослые сидят за моим столом. Начинаем наш запасной план?
Он не удивился. Словно ждал этого звонка.
— Понял. Я уже в городе, помнишь, я к маме заезжал. Сейчас позвоню Марине, мы подойдём. Договор доверительного управления у меня на руках, доверенность у неё тоже. С домофона сидишь?
— Да, у меня приложение открыто, вижу подъезд и дверь. Лёш… только сына не пугайте, хорошо?
— Не переживай. Сначала разберёмся со взрослыми.
Потом я позвонила Марине. Её голос был сонный, но бодрость появилась мгновенно, как только я произнесла: «Начался тот самый случай».
— Я поняла, Ань. Я уже одета, у меня документы в папке. Встречаюсь с Лёшей у подъезда.
Я сидела, прижимая телефон к груди, и смотрела в другое окно — маленького экрана, где показывал подъезд родного дома. Камера домофона освещала площадку холодным светом. Снег, принесённый на подошвах, растаял и превратился в мокрые пятна. Минуты тянулись долго.
И вдруг в кадре появился силуэт — сначала размытый, потом чёткий. Высокий мужчина в тёмной куртке, рядом — Марина в своей неизменной вязаной шапке с помпоном и ещё кто‑то в форменной куртке, с папкой в руках. Они подошли к двери, кто‑то нажал на кнопку, раздался громкий звонок.
Через мгновение я уже видела из другой камеры — в моей прихожей — как по коридору тянется мягкий свет, как в гостиной смолкают голоса, кто‑то роняет вилку. Валера, раздражённо морщась, встаёт из‑за стола и идёт к двери, даже не подозревая, кого увидит на пороге.
Дверной звонок прозвенел так резко, что даже через динамик в телефоне я вздрогнула. В прихожей моей квартиры камера показала спину Валеры: он раздражённо поправил рубашку, отмахнулся от кого‑то за кадром.
— Сидите, я сам разберусь, — бросил он через плечо.
Я слышала, как в гостиной кто‑то шепчет, звенит посуда, как шуршит мишура. По коридору тянулся мягкий тёплый свет, пахло запечённым мясом, майонезом, мандариновой кожурой. Мой дом жил без меня, как будто меня в этой истории никогда и не было.
Валера дёрнул дверь на себя.
На пороге стояли трое. Марина, в своей знакомой вязаной шапке с помпоном, прижимала к груди пухлую папку. Рядом — Лёша, с таким лицом, которое я видела у него только однажды, на похоронах отца. Чуть в стороне — мужчина в формённой куртке, с нагрудным знаком и телефоном в руке. За их спинами топтался ещё один, в тёмной куртке с нашивкой управляющей компании и тонкой папкой.
— Вы кто такие вообще? — Валера даже не попытался скрыть раздражение. — У нас праздник. Какие ещё проверки в новогоднюю ночь?
— Старший участковый такой‑то, — спокойно представился мужчина в форме. — По вызову. Жалоба на шум, возможный бытовой конфликт, порчу имущества.
Марина шагнула вперёд и сразу подняла голову, чтобы её голос ушёл вглубь квартиры:
— Валерий, добрый вечер. Я — Марина, соседка Анны. У меня на руках нотариальная доверенность и договор доверительного управления её квартирой.
— Какое ещё управление? — Валера фыркнул. — Я тут живу, вообще‑то. Жена разрешила. Проваливайте отсюда с этими бумажками.
Он попытался притвориться уверенным, но я видела, как у него дёрнулся уголок рта. Лёша молча кивнул в сторону камеры в прихожей. Марина заметно взяла себя в руки, раскрыла папку и развернула лист так, чтобы и участковый, и мужчина из управляющей компании видели шапку документа.
— Квартира по праву собственности принадлежит исключительно Анне Сергеевне, — начала она громко, отчётливо, будто читала приговор. — Ни вы, ни ваша родственница, ни тем более прочие гости никаких имущественных прав на данное жильё не имеете. Вот выписка из реестра. А вот доверенность, по которой Анна доверяет мне в её отсутствие требовать немедленного прекращения нарушений порядка и присутствия незваных гостей.
В гостиной что‑то стукнуло, звяканье вилок стихло. Мамин голос Валеры донёсся из глубины:
— Валерочка, кто там? Скажи им, чтоб шли по‑доброму!
Золовка выкрикнула:
— Да скажи ты уже, что это его квартира, и всё!
Мужчина из управляющей компании поднял голову:
— У нас несколько жалоб на шум с этого этажа. Музыка, крики. Я обязан отреагировать.
Валера ещё держался.
— Да какой шум? Мы просто сидим! Новый год, вообще‑то! — он мотнул головой. — Это наша семейная квартира. Жена не против. Она…
— Жена сейчас с нами на связи, — перебил его Лёша и поднял мой телефон. — Анка, слышишь?
— Слышу, — ответила я, и свой голос узнала с трудом: такой ровный, чужой.
Участковый коротко кивнул:
— Включите громкую связь, пожалуйста. Мне нужно всё зафиксировать.
Валера попытался захлопнуть дверь, но Марина неожиданно поставила ногу, а участковый твёрдо придержал полотно рукой:
— Не советую. В противном случае придётся вызывать дежурный наряд.
Валера отпрянул, и все трое вошли в прихожую. Камера показала, как на коврике остаются мокрые следы от снега, как Марина поправляет шапку, поднимает папку повыше.
— Анна, — сказал участковый, глядя прямо в объектив домофона, — вы подтверждаете, что являетесь собственницей квартиры и что не приглашали сейчас этих граждан?
— Подтверждаю, — я сжала в руке край покрывала на кровати гостиницы. — И прошу прекратить праздник за мой счёт и вывести из квартиры всех взрослых гостей, кроме моего сына.
В этот момент в глубине коридора показалась свекровь. В ярком блестящем платье, с покрасневшим лицом, со сверкающими серьгами, купленными когда‑то на мои накопления. За её спиной мелькнула золовка. В воздухе стоял тяжёлый запах салатов, жареного мяса, сладкой выпечки, и ещё — чего‑то приторного, от чего у меня в номере скрутило желудок.
— Это что за цирк?! — свекровь почти завизжала. — Марина, ты как посмела? Мы тебя как родную сюда пускали, а ты на нас бумажки какие‑то тащишь? Анька, ты что, совсем ополоумела? Свою семью с позором выгоняешь?
Участковый поднял телефон, медленно поводя камерой по прихожей, заглядывая вглубь:
— Фиксирую: шум, большое количество гостей, столы, заставленные едой, взрослые, поднятые голоса. Ребёнок присутствует?
— Даня у телевизора, — глухо ответил Лёша. — Ему там угол устроили.
— Добавьте, — вмешалась Марина, — что деньги на этот… стол, — она словно споткнулась на слове, — были предназначены для детского праздника. Перечислены Анной специально на организацию утренника для сына.
Свекровь всплеснула руками:
— Да что вы привязались к этим деньгам?! Мы ребёнку праздник сделали!
— Ребёнок сидит один в углу, — тихо, но отчётливо сказала Марина. — Я видела.
Лёша включил видеосвязь так, чтобы мой экран оказался в центре внимания. Из гостиной донёсся Данин голос, осторожный:
— Мам?
— Сынок, — я сглотнула, — ты меня слышишь?
Кто‑то попытался оттащить его, но участковый уже прошёл в коридор дальше:
— Не трогайте ребёнка. Пусть остаётся.
— Я сейчас буду говорить только один раз, — я почувствовала, как во мне поднимается какая‑то твёрдая, ледяная волна. — Праздник закончен. Все взрослые гости немедленно покидают мою квартиру. Даня остаётся дома, с Мариной и моим братом. Сыну мы устроим отдельный детский вечер, без криков и вот этого всего.
Я видела, как Валера напрягся, как сжал кулаки.
— Ань, — он попытался сменить тон, сделать его жалостливым, — ну ты что творишь? Из‑за какого‑то стола семью рушишь? Ну подумаешь, посидели… Мать обидеть хочешь? Она ж для нас старалась…
— Валера, — тихо перебила я, — в доверительном договоре, который ты подписывал, есть пункт. Если ты начинаешь использовать мои деньги, выделенные на ребёнка, на свои посиделки и угощение своей родни, я имею право ограничить твой доступ в жильё. Ты сам под этим подписался.
— Да что эти бумажки значат?! — он сорвался. — Семья важнее каких‑то договоров! Как тебе не стыдно перед участковым это выносить?! Ты мужа позоришь!
Я закрыла глаза на секунду, набрала воздух.
— Давай по порядку, — голос сам стал ровным, как у учительницы, уставшей повторять одно и то же. — Сначала были твои дорогостоящие увлечения, на которые я платила из своих накоплений. Потом постоянные переводы твоей родне — «то маме не хватает, то сестре срочно нужно». Потом — скрытые долги, о которых я узнаю от посторонних людей. Потом — уговоры переписать на тебя квартиру «чтоб всё по‑честному было». Я каждый раз закрывала глаза, думала: семья, надо терпеть. А сегодня ты, не моргнув, потратил все деньги, которые я отправила на праздник нашему ребёнку, на угощение взрослых. Это не из‑за стола. Это последняя капля.
Повисла тишина. Только Даня где‑то всхлипнул и тут же зажал рот ладонью. У меня в номере за стеной кто‑то засмеялся, включили громкую музыку, и этот чужой смех резанул вдвойне.
Марина чётко, почти официально произнесла:
— Валерий, согласно доверенности, я уведомляю вас: ваша временная регистрация в этой квартире будет аннулирована. Завтра утром придёт мастер из управляющей компании, электронные замки будут перепрограммированы. Прошу вас и ваших родственников добровольно покинуть жильё.
— Я это тоже зафиксирую, — участковый сделал пометку в блокноте. — На данный момент взрослые отказываются уходить. Предупреждаю: в случае неповиновения будут последствия административного характера.
Свекровь схватилась за грудь:
— Убиваете меня! В новогоднюю ночь на улицу выкидываете!
Золовка разрыдалась, что‑то залепетала про «неблагодарную невестку», но мужчина из управляющей компании, до сих пор молчавший, неожиданно вмешался:
— Если шум не прекратится и жильё не освободят, я вынужден буду вызвать наряд для пресечения нарушения порядка. У нас дом не резиновый, люди с детьми спать пытаются.
Эти простые, бытовые слова вдруг подействовали сильнее всех моих речей. Суета началась мгновенно: в кадре мелькали пакеты, собранные в спешке коробки с едой, кто‑то натягивал на ходу сапоги. Зазвенела посуда, зашуршали пакеты, запах застоявшихся салатов и сбитой пены будто пополз по коридору.
Марина закрыла за ними дверь в гостиную, оставив в кадре только Валеру и Дану. Лёша отвёл моего сына к окну, участковый отошёл в сторону, делая вид, что занят бумагами. Мы остались вдвоём — я через экран и он, растерянный, поникший, чуть смятый.
— Ну что, довольна? — он криво усмехнулся. — Мать на улицу выгнала. Семейку разрушила. Из‑за каких‑то записок у нотариуса. Из‑за гордости. Ты хоть понимаешь, что ребёнку от этого хуже? Ему отец нужен, а не твои границы.
Слово «границы» он произнёс так, будто это была ругань.
— Уважать надо мужа, уважать его мать… — продолжал он. — А ты что? Перед чужими людьми меня унизила. Зачем? Сказала бы по‑тихому — всё бы убрали, разошлись.
Я смотрела на него долго. Как он мнёт край своей рубашки пальцами, как избегает смотреть прямо в камеру.
— Уважение, Валера, — сказала я наконец, — начинается с заботы о ребёнке и о том человеке, с которым ты живёшь. С честности. С того, чтобы не тратить деньги сына на пир для взрослых. С того, чтобы не давить на меня через своих родственников. Ты сегодня сделал выбор. Не в мою пользу и не в пользу нашего сына. В пользу удобства для своей родни и себя самого.
Он отвернулся, будто эти слова были физическим ударом.
— Сегодня, — я почувствовала, как голос чуть дрогнул, но продолжила, — ты празднуешь прощание не только с моими деньгами, но и с моим доверием.
Где‑то в глубине квартиры хлопнула входная дверь — ушла последняя сумка с остатками стола. Свекровь ещё что‑то выкрикивала на лестничной площадке, но слова тонули в гулком эхо подъезда. Участковый поднял голову:
— Гражданин, рекомендую вам тоже уйти на время. До выяснения всех обстоятельств. Ребёнок останется под наблюдением тёти и соседа. Я составлю рапорт.
…Через несколько дней, когда командировка подошла к концу, я открыла дверь своей квартиры уже новым кодом. В нос ударил тяжёлый запах выдохшейся еды, мандариновой кожуры и дешёвых ароматических палочек. На полу в гостиной валялись смятые серпантин и порванная упаковка от хлопушки. На столе — засохшие корки хлеба, засаленное блюдо под плёнкой, боком лежащая свеча, застывший воск растёкся по скатерти жёлтыми слезами.
Я прошла по квартире медленно, касаясь ладонью стен. И вдруг поняла: боль есть, но где‑то глубоко под ней проступает странное, непривычное облегчение. Словно воздух стал чище. Словно квартира впервые за много лет действительно принадлежала мне и моему ребёнку.
Лёша уже запустил через знакомого юриста все нужные процедуры. Официальное расставание, установление порядка общения отца с сыном. Вскрылись и другие подробности: какие‑то скрытые переводы, странные траты, попытки обойти договор, о которых я и не догадывалась. Попытки свекрови подать встречные заявления рассыпались одна за другой: все документы были оформлены грамотно, брат настоял на этом ещё тогда, когда я не верила, что до этого дойдёт.
Даня первое время тянулся к телефону, спрашивал про отца. Мы с Лёшей не настраивали его, не говорили лишнего. Просто однажды он сам тихо спросил:
— Мам, это правда… что деньги на мой праздник ушли на тот стол?
Я кивнула. Он долго молчал, потом серьёзно произнёс, совсем не по‑детски:
— Я тогда не хочу туда. Я хочу здесь. С тобой. И с Мариной.
…Прошёл год. Новый год мы снова встречали в этой же квартире, но я почти не узнавала её. Вместо тяжёлых запахов — аромат мандаринов и печенья с корицей. На столе — простая еда, тарелки для детей с яркими рисунками, аккуратно разложенные хлопушки. В комнате смеялись Данины друзья из класса, в коридоре снимали куртки соседи — Марина с мужем, семейная пара сверху со своей девочкой. Лёша пришёл с домашним пирогом, который пах детством.
Я смотрела на ёлку — ту же, что и в тот год, только украшенную теперь другими игрушками. Ни одной, подаренной свекровью. Зато много самодельных: Даня с ребятами вырезали снежинки, лепили из теста ангелочков. В гостиной кто‑то подшучивал, звенели ложки о тарелки, но это был другой шум — тёплый, домашний, без фальши.
Когда часы на телефоне замигали без пяти двенадцать, пришло сообщение. Имя на экране я узнала сразу. Короткое поздравление, пара фраз с прозрачным намёком: «Может, начнём всё сначала? Ради сына. Ради нас».
Я подержала телефон в руке несколько секунд. Вспомнила его хмыканье: «Ты далеко, что ты сделаешь?» И вдруг с какой‑то тихой иронией поняла: как же далеко мне действительно пришлось уйти внутри себя, чтобы наконец защитить себя и Дану.
Я не открыла сообщение. Просто погасила экран и положила телефон на шкафчик, как закрывают дверцу давно пустого шкафа.
— Мам, пойдём! — Даня дёрнул меня за руку. — Мы салют зажигать будем!
Мы вышли во двор вперемешку с соседями. Снег хрустел под ногами, в воздухе было морозно и свежо. Лёша устанавливал небольшую установку для салюта, дети прыгали вокруг, смеясь и визжа. Марина протянула мне варежку, и я поймала себя на том, что улыбаюсь не натянуто, а по‑настоящему.
Когда в небо взлетел первый яркий огненный шар, отражаясь в Даниной радостной улыбке, я подумала, что этот Новый год действительно как новая глава. В которой наши границы и наше достоинство — не пустые слова, а главный закон нашего маленького мира.