Рассказ от имени Луи Маро, перевод с Belgian French, 1952 год. Автор — неизвестен.
Рассказ напечатан в ретро бельгийском журнале La Jeune Belgique, между фантастической повестью о пришельцах с Венеры и переводным американским комиксом, и куплен на толкучке букинистов в Брюгге за восемь франков и двадцать сантимов.
Первая страница была залита кофе, и автор так остался инкогнито.
Название рассказа — так же оказалось нечитаемым, и дано переводчиком произвольно.
Меня зовут Луи Маро.
Я бармен.
Двадцать два года за стойкой — срок, за который перестаёшь верить словам и начинаешь читать руки. Глаза врут чаще, чем паузы. А паузы — чаще, чем стены.
Стаканы же с честным алкоголем — правдивее всех.
Бар у меня старый. Le Dernier.
Лак на стойке треснул ещё до войны, а зеркало за спиной помнит голоса тех, кто больше не вернётся.
Но на днях я его капитально отремонтировал, обновил за счёт разных новомодных штучек, типа музыкальных автоматов, новейшего автоматического набора для взбалтывания коктейлей, так что, в общем, не стыдно.
Потратил состояние, но дело того стоило. Благо, дела после войны пошли в гору.
Бар не первый и не последний по счёту. Он последний по смыслу.
И самый важный.
Бывали у меня и заведения покруче. Вот, в Алжире, например... В Кюрасао, это Карибы... Было бистро и в Брюсселе, и в Париже. А однажды я даже хотел вскладчину купить бар на Бродвее. Эх, не срослось — видимо, судьба решила, что я ещё не готов стать звездой мюзикла.
Я не люблю долго сидеть на одном месте — у меня, как говорится, синдром вечного туриста. Но вот уже приличное время обитаю здесь, в небольшом городке на франко-бельгийской границе. Знаете, тут даже коровы выглядят как-то утончённо.
Ко мне заходят пропустить стаканчик люди разного достатка и национальности. Даже русские эмигранты. Вот недавно был один великий князь — если он, конечно, не приврал. Хотя, какой великий князь без короны и без охраны? Ну да ладно, водку он пил царскую, так что статус подтвердил, шутка.
Правда, потом ещё спросил, можно ли закусить бордо селёдкой — тут я уже начал сомневаться.
Не было в компании князя ни медведя, ни цыган, ни балалайки. Я даже подумал: а вдруг это поддельный князь? Но потом вспомнил анекдот: «Русское преступление: медведь у боярина бочку водки украл». Ха-ха, вот бы ещё и балалайку прихватил — вообще было бы дело века, как думаете?
Но есть посетители иного рода.
Они приходят не за выпивкой — за правом молчать так, будто мир уже кончился. Но я и их разбалтываю, как привык взбалтывать в блендере разные хитрые коктейли.
Поскольку в последнее время заходят ко мне разные типа секретные агенты, то вот вам рецепт славного пойла «Французский связной» (French Connection): бренди, Амаретто, лёд. Можно капнуть немного сока манго, но на мой вкус — это уж будет излишество.
Хотя, если уж быть откровенным, лёд и ликёр тут — как лишние гости на свадьбе. Клянусь, любой бармен подтвердит, что без них вкус лучше.
В алкоголе я люблю лаконичный аскетизм и честность.
Русский князь, впрочем, хлестал водку. Не могу не похвалить его высочество.
У меня и она есть — настоящая русская водка, не польский самогон. Есть и икра. Нужно вертеться, и удача — она сама прыгнет в руки.
Я человек старой закалки и люблю поболтать с клиентами. Вызываю доверие. Они тоже со мной говорят охотно. Ни один ещё не скривил губу.
Я не психолог.
Просто я смотрю. Этого хватает.
I
В тот вечер они сели у стойки.
Оба — не местные. Это видно сразу: местные не садятся прямо.
Жюль Ривер был аккуратен, но не чрезмерно. Его одежда говорила о деньгах, но без намёка на почтение к ним. Он платил так, словно всё это уже происходило раньше, и каждый раз безуспешно.
Рядом — Анри Бомон.
Очки в изящной тонкой золотой оправе, но золото потёртое, на пальце — едва заметный след от кольца, видимо парень знавал лучшие времена, но сейчас — вовсю закладывает не только за воротник (за чужой счёт), но и разные цацки в ломбарде.
Такие люди взвешивают даже молчание, словно оно стоит на вес золота.
Они пили виски. Одинаковый скотч: дорогой, односолодовый.
Платил, ясное дело, писатель.
Янки, а их много, с военных баз по обе стороны границы — те, конечно дуют бурбон. Обожаю этих болванов. Швыряются деньгами после получки, а после закладывают за самое дешёвое пойло разные дорогие вещи, которые потом забывают выкупать у меня.
Золотой ролекс на руке — видите?
Люди обычно пьют вразнобой, кто что. Эта парочка — одинаковое.
Люди, которые выбирают разное, редко говорят честно.
— Ты опять привёл меня сюда, — сказал Анри.
— Здесь слышно, как думают, — ответил Жюль.
Я протирал стаканы. Всегда протираю стаканы, когда разговор кажется интересней выручки.
А такую занимательную белиберду — не часто услышишь.
II
— Ты написал не то, — сказал Анри.
— Я написал то, что нужно было написать.
— Это редко совпадает.
Жюль смотрел в стакан. Виски не отвечал. Никто не отвечал.
— Первая книга сделала меня известным.
— Она посадила тебя в мягкое кресло и дала чековую книжку вместо совести.
— Я больше не хочу быть безопасным.
— Тогда не жди, что тебя будут защищать.
Пауза.
Под ножом для колки у меня в руках — треснул лёд. Иногда лёд веселее людей.
— Я работал над этой книгой три года, — сказал Жюль.
— Это слишком долго, — ответил Анри. — За это время рынок успевает забыть имя бога.
— Она лучше первой.
— Я знаю.
— Глубже.
— Опаснее.
Я поставил им ещё по стакану. Не спрашивая. За счёт заведения.
Пусть, думаю, ещё выпьют. И тогда — ждём настоящую потеху.
— Люди больше не читают, — сказал Анри.
— Разве нет?
— Они листают, как меню в дешёвом бистро — ищут то, что не обяжет их оставаться после ужина.
— А литература мешает?
— Всегда.
III
Тут парочка зашепталась, и я перестал их слышать. Потом оба вышли на воздух. Сначала встал и пошёл первый, как я понял писатель. Жюль. Следом потянулся его издатель, этот типчик Анри.
Музыка царапала тишину — старый джаз, где саксофон стонет, как совесть сутенёра, продавшего невесту в румынский бордель.
Время тянулось, как дым от погасшей сигареты: сначала вверх, потом — в стены, потом — в глаза. Оно всегда тянется, когда кто-то собирается разбить себя.
Наконец оба вернулись к стойке.
Они забыли на стойке рукопись этого гения, этого Жюля Верна или Дюма, кто их, писателей, разберёт.
И видимо спохватились, и притопали обратно.
Что-то неуловимо изменилось промеж ними. Что-то произошло у них там на улице, и они начали нести ну — полную ахинею. Ну, на мой взгляд. Хотя не сказать, что до этого момента их беседа была очень осмысленной.
Но я всё равно всё запоминаю: любой абсурд. У меня отличная память на слова.
— Серьёзная литература требует времени, — сказал Анри.
— А времени нет.
— Есть. Просто его берегут для другого.
— Для чего?
— Для тревоги. Для работы. Для оправданий.
Жюль посмотрел на папку рядом с собой. Рукопись. Она была тонкой. Слишком тонкой для того, что в ней лежало — три года жизни, выжженных в бумагу.
По его словам.
— Значит, я ошибся?
— Нет, — сказал Анри. — Ты просто выбрал не ту эпоху для книг. Ты правда хочешь писать сейчас?
— А когда, если не сейчас?
— Когда людям снова понадобится мысль.
Ну, не бред ли?
Они долго ещё пускали по кругу эту заезженную пластику: туда — сюда.
IV
Анри встал первым. Он всегда уходил первым, это было ясно. Такие люди не любят оставаться с покойником.
— Рынок тебя любит, Жюль, — сказал он. — Просто не такого.
Дверь закрылась. Тяжело.
И этот несчастный малый, Жюль, остался один.
Жюль посидел ещё немного. Потом повернулся ко мне.
— Хороший бар, Луи.
— Плохие времена любят хорошие бары.
— Да, — сказал он. — Плохие времена весьма любвеобильны.
Не помню, чтобы я представлялся этому парню. Но видимо писатели умеют читать имя человека по губам.
Я был очень вежлив с ним. Кажется, он того заслуживал, хотя я ведь вежлив со всеми.
Мне было жалко его.
Он ушёл медленно. Как человек, который не торопится туда, где его ждут.
Или не ждут.
V
Утром пришёл инспектор Крамер.
Жёваный плащ, обсыпанный сигарным пеплом, дымящаяся гавана со шлейфом вонючего дыма, простоватый фасад, за которым скрывался живой ум и проницательность.
Это он так думал.
Срисовал свой образ с Коломбо?
— Вы бармен?
— Иногда.
Он показал удостоверение. Потом фотографию.
Жюль Ривер.
Лежал неловко. Как человек, которому больше некуда было лечь.
— Он был здесь вчера.
— Да.
— С кем?
— С издателем.
Я рассказал всё. Медленно. Я хорошо запоминаю разговоры. Это часть работы.
— Вы думаете, он мог…
— Я думаю, — сказал я, — что он впервые знал, зачем пишет.
Крамер кивнул. Достал сигару. Задумчиво посмотрел на неё, потом типа передумал и сунул её в карман жёваного плаща.
Я снова подумал о Коломбо и едва сумел скрыть улыбку.
— Рядом с телом нашли рукопись, — сказал он. — Новой книги.
— И?
— Приобщили к делу.
Он помолчал.
— Решил пролистать. Чтобы понять.
VI
Прошло три часа.
Крамер всё ещё сидел у стойки, как будто пытался выиграть в каком-то марафоне по высиживанию. Пепельница ломилась от недокуренных окурков гаван — он бросал их, яростно разламывая о дно, как только правда начинала кусаться слишком больно. Ещё немного, и пепельница могла бы подать заявление на увольнение.
Виски испарился, как и его прежняя уверенность. И, судя по всему, вместе с ней исчезли и планы на трезвое будущее.
На Коломбо инспектор становился похожим всё меньше и меньше. Скорее, он напоминал усталого бармена, который забыл, что он вообще-то клиент.
Сигары быстро закончились, и инспектор купил у меня сразу две пачки крепчайших Gitanes без фильтра. Сам попросил именно их, между прочим. Видимо, решил, что лёгкие должны страдать так же, как и его совесть.
У меня были и они, но я-то знал, что их такие производили лишь для внутреннего рынка Швейцарии. Их курили в немецкоязычных кантонах, из чего я сделал вывод о национальной принадлежности инспектора и о бывшей стране проживания.
Надо было дать Крамеру шнапса.
Крамер говорил без акцента. Вот я и запутался. Почему-то решил, что он еврей.
Русский князь, кстати, дымил такими же, называл их papieros, а слуги шепотом добавляли: «Ваше высочество, это же просто крепкие сигареты без фильтра! Вы бы хоть на трубку перешли, оно будет солиднее! Вы же морской волк!»
И верно, на волосатом запястье князя был синий якорь.
А может, это были не лакеи, а кредиторы князя, которые так сильно заботились о его здоровье, будто сами собирались дожить до получения им наследства от богатой тётушки-баронессы из Кракова.
Один даже попробовал отобрать у него эти термоядерные Gitanes, приговаривая: «Ваше высочество, ну что же вы так легкие свои мучаете? А потом кто долги возвращать будет нам, когда сдохнете от рака лёгких? Корнет Оболенский или поручик Голицын из белогвардейского романса? Поручик, между прочим, последние три месяца в карты играет на ваши фамильные ложки!»
Всё советовали князю вместо водки выпить пиво, и желательно безалкогольное, а ещё лучше — просто воды.
Князь же, затягиваясь с видом абсолютного величия, чувствовал себя как царь, только без трона, зато с пачкой Gitanes в волосатом руке с морской татуировкой. Ещё бы на плечо попугая.
Впрочем, я недостаточно хорошо знаю русский, возможно всё было не так.
...Крамер читал. Медленно.
Иногда останавливался, тёр висок, будто книга причиняла боль — не глазам, а костям черепа.
— Чёрт, — сказал он наконец.
— Плохо?
— Нет. Хуже.
Он посмотрел на меня.
— Это шедевр, Луи.
— Тогда ему не свезло.
Крамер закрыл рукопись аккуратно. Как священник — дароносицу. Как закрывают глаза мёртвому.
— Иногда людей убивают не из-за денег, — сказал он.
— А из-за слов?
— Из-за времени, — ответил он. — Они забирают слишком много. Больше, чем мир готов переварить.
Он встал, забрал папку. Закурил последнюю сигару, ту самую, которую он в начале нашей беседы опустил в карман, подражая Коломбо. Да так и забыл, а тут вдруг вытащил свой отнюдь не ароматный рыжий цилиндрик и распахся на всю округу.
Но на Коломбо он был уже не похож. Совсем.
Я ещё подумал: да, приятель. Коломбо носил мятую шляпу, а на твоей тыкве — этот дурацкий полицейский картуз.
Бросил через плечо, уходя:
— Дело будет долгим, Луи.
— Все хорошие книги — тоже, инспектор. Читать их замучаешься. Особенно, кстати, русские. Читали Толстого?
Он не ответил, ушёл.
«Сейчас этот тип вернётся, ухмыльнётся с хитрой физиономией, ткнёт в меня своей вонючей сигарой, и задаст каверзный вопрос.Что-то вроде: "Ну что, дружище, где ты был вчера в 22:00?"», — предположил я.
Однако Крамер, похоже, не досмотрел сериал про Коломбо до конца.
Его пародия ограничивалась только сигарой и жёваным плащом. Хотя, может, он просто застрял на первом сезоне.
Он не вернулся. Даже не попытался драматично хлопнуть дверью.
В жизни не видел такого копа. Такое чувство, что он больше подходит для рекламы чистящих средств, чем для раскрытия преступлений.
VII
Я остался за стойкой.
Протёр стаканы. Они были чистыми. Но я протирал их снова.
Время опять споткнулось. Оно всегда возвращается, впрочем.
И я подумал:
если за правду действительно платят жизнью —
значит, правда ещё не продана.
И это — уже серьёзно, без шуток.