Людмиле исполнялось пятьдесят восемь, и она знала, что муж об этом не вспомнит.
Она лежала, глядя на его спящее лицо. Виктор дышал ровно, чуть приоткрыв рот, и в утреннем свете казался моложе своих шестидесяти. За окном падал первый октябрьский снег — мелкий, неуверенный. Людмила смотрела то на снег, то на мужа, и внутри боролись два голоса: один шептал «а вдруг в этот раз», другой уже знал ответ.
— Витя, — она тронула его плечо.
Он открыл глаза, потянулся, сел на кровати.
— Который час?
— Половина седьмого. Витя, какое сегодня число?
— Восемнадцатое. А что?
Горло стянуло так, что стало больно глотать.
— Ничего. Просто спросила.
Виктор уже шёл в ванную.
— Надо отопление включать. Замёрз ночью.
Людмила осталась лежать. Потолок над ней был тот же, что и тридцать лет назад, когда они въехали в эту квартиру. Тогда Виктор носил её на руках через порог и обещал, что каждый её день рождения будет праздником. Ей было двадцать восемь. Она верила.
Завтрак прошёл в молчании. Виктор ел овсянку — ту самую, которую она варила ему двадцать лет подряд, — листая новости в телефоне. Людмила сидела напротив, грея руки о чашку с чаем.
— Вечером задержусь, — сказал он, не поднимая глаз. — Бюджет на следующий квартал. Разогрей ужин к девяти.
— Хорошо.
Он ушёл, не поцеловав её. Впрочем, он не целовал её на прощание уже лет пять. Или семь. Людмила не помнила, когда именно это прекратилось — граница стёрлась, как стираются все границы в долгом браке.
Телефон зазвонил в полдень. На экране высветилось «Серёжа» — сын, старший.
— Мам, привет! С днём рождения!
— Спасибо, сынок.
— Мы с Настей хотели приехать, но у неё смена до ночи. Может, в выходные?
— Конечно. Приезжайте, когда удобно.
— Папа чего подарил?
Людмила помолчала секунду.
— Ещё не знаю. Он на работе.
— А, ну да. Ладно, мам, побежал. Целую!
Гудки. Людмила положила телефон на стол. От дочери пришло сообщение — сердечки, торт, воздушные шарики. Ни слова. Маша всегда была немногословной.
Людмила встала, прошла по пустой квартире. На комоде в спальне стояла их свадебная фотография — молодые, счастливые, чужие. Рядом — снимок с сорокалетия Виктора: она в синем платье, которое шила две недели, он в новом костюме, который она купила втайне от него. Гости, торт в три яруса, ресторан, который она бронировала за два месяца. Он тогда сказал: «Люда, ты волшебница».
На её пятидесятилетие он пришёл с работы в одиннадцать. Она сидела за накрытым столом одна — дети уже разъехались по своим семьям, гости разошлись. Виктор сказал: «Ой, сегодня же... Прости, совсем закрутился». И пошёл спать.
Телефон зазвонил снова. Галина.
— Людка! С днём рождения! Как ты?
— Нормально.
— Врёшь. Что Витька?
— Ничего. Забыл.
На том конце — тишина. Потом:
— Я к тебе еду. Через час буду.
— Галь, не надо...
— Надо. Ставь чайник.
Галина приехала с тортом и бутылкой вина. Села напротив, налила обеим.
— Рассказывай.
Людмила рассказала. Про утро, про овсянку, про бюджет квартала. Про то, как сидела на кухне и смотрела в стену.
— Знаешь, что я думаю? — Галина отпила вино. — Седьмое декабря. Его день рождения.
— И что?
— Забудь.
— В смысле?
— В прямом. Никакого торта. Никаких гостей. Никаких поздравлений. Пусть проснётся утром и поймёт, каково это.
Людмила покачала головой:
— Это жестоко.
— А то, что он делает — не жестоко? — Галина наклонилась вперёд. — Людка, сколько можно? Ты живёшь как мебель. Он тебя не видит. Может, хоть так увидит.
Людмила молчала. За окном темнело, снег всё шёл.
— Я подумаю, — сказала она наконец.
В половине девятого вернулся Виктор. Увидел Галину, початое вино, торт на столе.
— О, гости. Что отмечаем?
— Жизнь, — сказала Галина, вставая. — Ладно, Люд, мне пора. Позвоню завтра.
Она ушла. Виктор открыл холодильник, достал кефир.
— Хороший торт. Сама пекла?
— Галя принесла.
— А по какому поводу?
Людмила посмотрела на него. Он стоял с пакетом кефира в руке и ждал ответа. Ей хотелось закричать, швырнуть в него этот торт, разреветься. Вместо этого она сказала:
— Просто так.
— А, ну ладно. Устал сегодня как собака. Пойду телевизор посмотрю.
Его шаги затихли в коридоре. Людмила сидела неподвижно. Решение пришло само — не как озарение, а как усталость. Тихое, окончательное «хватит».
Ноябрь тянулся медленно.
Людмила ловила себя на том, что наблюдает за мужем. Как он ест, читает, смотрит телевизор. Как проходит мимо неё в коридоре, едва замечая. Как спрашивает «что на ужин» вместо «как ты».
Однажды вечером она заболела — простуда, температура тридцать восемь. Виктор принёс ей чай с лимоном, укрыл пледом, пощупал лоб.
— Горячая. Может, врача вызвать?
— Не надо. Просто простыла.
— Ты береги себя, — сказал он. — Мне без тебя никак.
И ушёл на кухню разогревать ужин. Людмила лежала и думала: он заботится о моём теле. О том, чтобы я была здорова, функционировала, обслуживала дом. А что внутри этого тела — ему неинтересно.
За неделю до седьмого декабря она, по привычке, начала список покупок. «Торт — заказать в «Сладком доме». Утка — рынок. Позвонить Серёже и Маше». Потом посмотрела на эти строчки, скомкала бумагу и выбросила.
Седьмого декабря Людмила проснулась в пять утра и больше не уснула.
Лежала в темноте, слушая дыхание мужа. Думала о том, что делает. Правильно ли. Не слишком ли поздно — или не слишком ли рано. Ответа не было.
Утром приготовила завтрак. Овсянка, как обычно. Виктор сел за стол, посмотрел на неё выжидающе.
— Доброе утро, — сказала она.
— Доброе.
Он ждал. Она видела это — как он украдкой поглядывает, как медлит над кашей. Как постепенно на его лице проступает недоумение.
— Люда, ты сегодня какая-то... тихая.
— Обычная. Тебе на работу не пора?
— Пора, — он встал, всё ещё глядя на неё. — Ты точно... ничего не хочешь сказать?
— Нет.
Он ушёл. Дверь закрылась. Людмила сидела на кухне, сжимая чашку так, что побелели пальцы.
Вечером она приготовила макароны с котлетами. Обычный ужин, ничего праздничного.
Виктор вернулся в семь. Вошёл на кухню, огляделся. Стол без скатерти, никаких свечей, никакого торта. Обычный вечер.
— Ужинать будешь? — спросила она.
— Буду.
Ели молча. Людмила чувствовала, как нарастает его раздражение — в том, как он резал котлету, как откладывал вилку, как смотрел в окно.
— Люда.
— Да?
— Сегодня седьмое декабря.
— Я знаю.
Пауза.
— И?
— И что?
— Мой день рождения! — он бросил вилку на стол. — Ты что, издеваешься?
— Ой, — Людмила приложила ладонь ко рту. — Точно. Извини. Забыла.
— Забыла?! — он вскочил. — Как можно забыть день рождения мужа?!
Она смотрела на него снизу вверх. Спокойно. Почти равнодушно.
— Не знаю. Наверное, так же, как ты забываешь мой. Каждый год.
Виктор открыл рот — и закрыл. Сел обратно.
— Это из-за октября?
— Это из-за всего, Витя. Из-за тридцати лет, когда я существовала только для того, чтобы помнить за нас двоих. Готовить твои праздники, звонить твоим родственникам, покупать подарки твоим коллегам. А когда дело доходило до меня — пустота.
— Я работаю! У меня проблемы, дедлайны...
— А у меня что? Курорт?
— Ты же понимаешь...
— Нет, — перебила она. — Я тридцать лет понимала. Оправдывала. Ждала, что изменится. Хватит.
Он молчал. Часы на стене отсчитывали секунды.
— Знаешь, что больнее всего? — голос Людмилы был ровным, почти будничным. — Не забытые даты. А то, что я стала невидимой. Ты смотришь сквозь меня. Ты спрашиваешь «что на ужин», но не спрашиваешь, как я себя чувствую. Ты несёшь мне чай, когда я болею, но не замечаешь, когда мне плохо внутри.
Виктор поднял голову. В его глазах было что-то новое — не раздражение, не обида. Растерянность.
— Люда, я не знал...
— Знал. Просто не хотел видеть. Так удобнее.
Тишина.
— Что мне делать? — спросил он наконец.
— Не знаю, — честно ответила она. — Я сама не знаю.
— Я хочу это исправить.
— Ты много раз хотел.
— В этот раз серьёзно.
Людмила смотрела на него — на этого чужого знакомого человека, с которым прожила большую часть жизни. Когда-то она знала его наизусть. Теперь не была уверена, что знает вообще.
— Дай мне время, — сказала она.
— Сколько?
— Не знаю. Может, год. Может, больше. Я хочу понять, чего хочу.
Виктор кивнул. Медленно, тяжело.
— Хорошо.
Он встал, вышел из кухни. Людмила слышала, как он ходит по квартире, как включает и выключает воду в ванной, как скрипит кровать в спальне.
Она сидела за столом, глядя на остывшие макароны. За окном падал снег — такой же, как в октябре, мелкий и неуверенный.
Она не знала, простит ли его. Не знала, хочет ли прощать. Не знала даже, есть ли ещё что-то между ними, кроме привычки и общей жилплощади.
Но одно она знала точно: её наконец увидели.
А что делать с этим — она решит потом.