Первый страх пришел к Наташе не с криком новорожденной, а с СМС. Она сидела на полу, прислонившись спиной к холодной батарее, а мобильный в ее руке беззвучно светился экраном последнего смс от Артема: «Натуль, я не справлюсь. Прости и не ищи».
Справляться пришлось ей одной. Все девять месяцев, пока внутри росла Алиса, Наташа вела диалог со сбежавшим Артемом, что-то объясняя, доказывая, представляя, как он вот-вот вернется, одумается. Он не вернулся. Его номер стал недоступен.
Страх быть одной с крошечным беспомощным существом, страх не потянуть, сломаться был ее постоянным спутником. Но Алиса, как будто чувствуя мамину беспомощность, была тихим ребенком. Она редко плакала, много спала, а проснувшись, смотрела огромными серыми глазами, в которых читалось всепонимающее спокойствие.
Наташа работала бухгалтером с девяти до шести, отдавала дочку в садик у метро и забирала последней, но они справлялись.
Второй мужчина по имени Денис был не похож на ветреного Артема. Денис был основательный, с серьезными глазами и мозолистыми руками, которые умели всё: починить кран, собрать шкаф, подкинуть смеющуюся четырехлетнюю Алиску. Он называл Наташу любимой и, кажется, искренне хотел семью.
Они расписались тихо, в районном ЗАГСе. Алиса, уже шестилетняя, держала маме фату. Кажется, это был самый счастливый день в жизни Наташи.
Денис взял ипотеку на двушку в новом районе. Наташа забеременела почти сразу. Рождение Маши казалось логичным событием в новой семье. Но семья очень быстро дала трещину. Денис, получив повышение и став прорабом, стал задерживаться на «объектах».
Только пахло от него не потом и цементом, а чужими духами. Скандалы случались каждый день.
Он ушел, когда Маше не было и года, к молоденькой девушке, которая «его понимает».
В этот раз Наташа была, как кремень. Уход мужа не стал для нее трагедией, можно сказать, она была к нему готова.
Теперь у нее были две дочери. Маша, пухленькая, солнечная, улыбчивая, и Алиса, которая ушла в себя. Она затихала, как в младенчестве, но сейчас в ее спокойствии появилась новая, ледяная нота.
Первый раз она ударила Наташу в спину, когда мама, сцепив зубы, пыталась заставить проглотить орущую Машу лекарство от температуры. Стояла жуткая ночь, все валилось из рук. И тут, сквозь шум в ушах, она услышала ровные шаги. Алиса вошла на кухню.
– Алис, дорогая, помоги, подержи сестренку, – простонала Наташа.
Алиса не двинулась. Она смотрела на красное, искаженное плачем личико Маши, на растрепанную мать.
– Ты ее любишь больше, – сказала она четко, без интонации.
– Что? Доченька, да она просто болеет...
– Ты ее любишь больше, – повторила Алиса, и ее лицо, такое взрослое и красивое, исказила гримаса ненависти. Она подошла и изо всех сил ударила мать кулаком между лопаток.
Удар был неожиданным и от этого очень болезненным. Наташа ахнула, чуть не уронив Машу. Лекарство разлилось по столу.
– Алиса! – вскрикнула она.
Но девочка уже отпрыгнула, глаза ее округлились от ужаса. Она смотрела на свой собственный кулак, будто впервые его увидела, потом на мать. Развернулась и убежала.
Наташа нашла ее в кровати, свернувшуюся калачиком, с мокрыми от слез ресницами. Утром Алиса, бледная, принесла чай.
– Мам, прости, я не хотела. Я не знаю, что на меня нашло.
Наташа обняла дочку, прижала к себе, плакала и шептала, что все хорошо, мы справимся, мы одна семья. Она хотела верить, что это разовый срыв от стресса.
Но вскоре ситуация повторилась. Поводы были любыми. Мама не так посмотрела, не то сказала, купила Маше на рынке новую игрушку, повысила голос, когда Алиса пятый час сидела в телефоне вместо уроков.
И тогда начиналось. Алиса кидалась на мать, как зверек. Ее руки целились в лицо, в голову, царапая, щипая, вырывая волосы. Наташа пыталась обнимать, удерживать, но одиннадцатилетнее тело было длинным, гибким и заряженным каким-то демоническим адреналином. В ответ на попытку сдержать удар сыпался град еще более яростных.
Если же Наташе удавалось схватить ее крепко, прижать, Алиса начинала биться головой о стену, о пол, выла, и изо рта у нее летели слюни, и она колотила себя кулаками в грудь. Было очень страшно.
Потом наступала фаза разрушения. Новый телефон Алисы, подаренный на одиннадцатилетие в декабре, продержался ровно месяц и разбился о дверной косяк, потому что «зависла какая-то тупая игра». Пульт от телевизора полетел в стену, рассыпаясь на куски. Машины погремушки, куклы, пирамидки — всё, что было ярким и принадлежало сестре, превращалось в лом и тряпки. Наташа прятала свои баночки с кремом, тушь, помаду, но Алиса находила и уничтожала.
Зато в школе Алису знали, как умницу, отличницу, тихую воспитанную девочку с чуть грустными глазами. Классная руководительница, Людмила Петровна, на родительском собрании хвалила ее: «Такая помощница, такая рассудительная! Вам, Наталья Сергеевна, повезло с дочкой».
Наташа, прижимаясь синяком на бедре к жесткому стулу, только кивала. Кто бы поверил? Кому рассказать? «Знаете, а моя рассудительная помощница вчера вырвала у меня клок волос и пыталась разбить о мою голову стеклянную банку». Ее сочли бы сумасшедшей.
Она повела Алису по врачам. Сначала к платному психологу, молодой женщине в уютном кабинете с игрушками-антистресс. Алиса просидела три сеанса, вежливо отвечая на вопросы, рисуя стандартные «дом-дерево-человека», где дом был крепким, а дерево — с мощными корнями.
«Я не вижу признаков патологической агрессии, — честно сказала психолог. — Девочка замкнута, подавлена, есть ревность к сестре, но это в рамках тяжелой семейной ситуации. Работайте с ее самооценкой, находите время только на нее».
Потом был психиатр в районном ПНД. Старый человек в несвежем халате. Он задал Алисе пять вопросов, посветил ей в глаза фонариком, поговорил с Наташей.
– Органических поражений не вижу. Пубертат. Истероидные черты на фоне психотравмы. Это убирается воспитательными мерами.
– Какие меры? – чуть не закричала Наташа. – Она меня избивает!
Психиатр вздохнул и выписал легкие седативные.
«Пусть попьет, успокоит нервы».
От этих таблеток Алиса не успокоилась. Она словно взбесилась еще сильнее, её ярость стала более отточенной, более целенаправленной. Однажды, после особенно тяжелой выходки дочери, когда Наташа просто закрылась в ванной и рыдала, Алиса долбила в дверь кулаками и орала, а потом вдруг стихла. Наташа, прислушавшись, осторожно вышла. Дочка сидела на полу в коридоре, обняв колени, и тихо, беззвучно плакала.
– Мама, – прошептала она, не глядя. – Я не могу это остановить. Во мне как будто кто-то живет и этот кто-то тебя ненавидит.
Наташа вдруг осознала, сего она боится больше, чем ярость дочки. Она боится того, что начинает ненавидеть в ответ. Ненавидеть это красивое, искаженное злобой лицо.
И от этой мысли, от черного, клокочущего внутри чувства вины и отчаяния, у нее начинало сдавливать виски, и мир плыл перед глазами. Кто сойдет с ума раньше? Она? Или её девочка, в которой живет неведомое чудовище, рожденное предательством двух мужчин и беспомощностью одной женщины?
Она стояла в коридоре и понимала, что сил нет. Ни физических, чтобы остановить этот ураган, ни моральных, чтобы его пережить. Как жить, когда твой враг, твоя же собственная дочка? Ответа не было. Был только гул в ушах и холодный пол под босыми ногами.
Алиса ушла в свою комнату, так и не дождавшись от матери ответа на свои слова. Наташа медленно соскользнула по стене на холодный линолеум в коридоре.
И вдруг из комнаты дочери раздался рвущий душу визг, перемежающийся глухими ударами, вероятно, о стену или о дверцу шкафа. Маша в своей комнате затихла. Она научилась затихать, как партизан в засаде, при первых признаках бури. Это знание трехлетнего ребенка резануло Наташу острее любых ударов.
Силы не просто кончились. Они испарились, оставив после себя вакуум, где даже дыхание давалось с трудом. Мысли путались, превращаясь в обрывки. «Завтра отчет… Молоко купить… У Маши сопли… Синяк на щеке скрыть тональником…» Но поверх этого главный, навязчивый вопрос: «Куда идти? К КОМУ?»
Психолог? Она уже была. Алиса на сеансе была идеальной: говорила тихо, складывала ручки на коленях, соглашалась, что «ревновать плохо». Они даже «заключили договор» – за каждый день без срыва Алиса получала звездочку в красивый блокнот. На пятой звездочке, когда Наташа, обнадеженная, купила дочери обещанный набор для вышивания, разразился скандал апокалиптической силы. Из-за того, что нитки в наборе были «убогих цветов». Блокнот со звездочками был разорван и затоптан в луже из пролитого Алисой компота.
Психиатр в диспансере, когда они пришли на повторный прием, просто развел руками.
– Ну что вы хотите, мамаша? Девочка в пубертате. Гормоны, плюс психотравма от ухода отца. Микросоциальная среда. – Он щелкнул авторучкой. – Пропишем что-нибудь посильнее. Афобазол, например. Вам тоже не помешает.
– Доктор, она не просто капризничает! Она… она опасна! Для себя, для сестры!
Врач посмотрел на Наташу поверх очков. Взгляд был профессионально-отстраненный. Таким взглядом смотрят на вечных жалобщиц, на ипохондриков.
– В сторону сестры были попытки агрессии? – спросил он.
– Нет, но…
– Видите. Значит, контроль есть. Просто истерические припадки. Надо воспитывать, устанавливать границы. Медикаментозно мы можем только снять тревожный фон. А воспитывать – это ваша задача.
«Устанавливать границы». Как? Цепью приковать? Наташа пыталась «воспитывать». Лишала телефона, гаджетов, прогулок. Результат был один – ярость умножала свою мощь на десять. Пыталась говорить, объяснять, плакать. В ответ ледяное презрение или новый виток агрессии. Пыталась обнимать, но Алиса вырывалась, как от прикосновения к раскаленному железу, и кричала: «Не трогай меня! Ты фальшивая!»
За дверью вдруг стало тихо. Эта тишина была страшнее крика. Наташа инстинктивно вжалась в стену, затаив дыхание. Что сейчас? Готовит новый «сюрприз»? Медленно, со скрипом, дверь приоткрылась.
Алиса стояла на пороге. Она была бледна, как полотно. Волосы прилипли ко лбу и вискам. Глаза огромные, темные. На рукаве ее домашней кофты краснело пятно. Разбила, видимо, что-то стеклянное и порезалась. Алиса посмотрела на мать, сидящую на полу взглядом взрослого, изможденного человека, увидевшего что-то отвратительное.
– Чего ты сидишь? – голос Алисы был хриплым, безжизненным. – Иди, мой свою принцессу. Укладывай. Она же без тебя не заснет.
– Алиса… что с твоей рукой? Ты порезалась? Давай обработаем.
– Не надо, я сама, – девочка отвернулась и пошла в ванную. Послышался звук льющейся воды.
Наташа поднялась, держась за стену. Заглянула в комнату дочери. Картина была привычно-ужасающей. Стул опрокинут, с книжной полки сметены учебники и тетради. На полу валялся осколок от ее любимой кружки с котенком, подаренной когда-то Денисом.
Сердце Наташи сжалось от знакомой, тошной боли – не от беспорядка, а от этого ощущения безысходного круговорота. Убрать, помыть, привести в порядок. А завтра… завтра все повторится.
Она закрыла дверь и пошла к Маше. Девочка сидела в кроватке, обняв плюшевого медведя, и смотрела широко раскрытыми глазами.
– Мамочка… Лиска опять злится?
– Да, солнышко. Но уже прошло, уже все хорошо, – Наташа села на край кровати, провела по теплым, шелковистым волосам дочки.
– Мне страшно, – прошептала Маша, прижимаясь к ней.
– Я знаю, зайка. Знаю. Я… я что-нибудь придумаю. Обязательно придумаю.
Из ванной вышла Алиса. На руке у нее был небрежно приклеенный лейкопластырь. Она прошла по коридору, не глядя ни на кого, скользнула в свою комнату и снова закрыла дверь.
Наташа уложила Машу, напевая старую колыбельную, голос ее срывался. Когда дыхание девочки стало ровным и глубоким, она вышла на кухню, заварила крепкий чай и села у окна, за которым гудела ночная городская жизнь. Там, за стеклом, были огни, машины, люди со своими проблемами, которые, казались ей сейчас, были такими простыми и решаемыми. Невыплаченный кредит, ссора с мужем, проблемы на работе. А у нее – война на уничтожение, а проигрыш в ней означал гибель для всех троих.
В голове, сквозь туман усталости, начала прорезаться одна-единственная мысль. Жестокая, отчаянная, но единственная, имеющая хоть какие-то очертания. Она не имела права на эту войну проиграть. Потому что в соседней комнате спала крошечная девочка, которая ни в чем не была виновата. И в другой комнате – большая девочка, которая тоже была жертвой. Жертвой предательства, обстоятельств и чего-то еще, чего Наташа не могла понять.
«Нет, – подумала она, сжимая горячий стакан в ладонях. – Так нельзя. Я не сдамся. Если врачи не видят, значит, нужно искать других врачей. Если психологи не помогают, значит, это не психология, а что-то… другое. Что-то, что требует не уговоров, а действий. Решительных, даже если они будут казаться жестокими».
Она вспомнила слова Алисы в момент – «во мне как будто кто-то живет». А если это не метафора? А если это крик о помощи испуганного ребенка? И этим «кем-то» был монстр, рожденный болью и одиночеством, который теперь захватил контроль.
Завтра она возьмет больничный на работе и будет обзванивать все частные клиники, искать не просто психиатра, а… специалиста по детским поведенческим расстройствам. По тяжелым случаям. Она будет искать родительские форумы, даже самые мрачные, где, возможно, делились таким же опытом. Она продаст, если понадобится, ноутбук, последнюю более-менее ценную вещь, чтобы оплатить консультацию у самого лучшего, самого дорогого специалиста в городе. Она пойдет в школу, поговорит с Людмилой Петровной не как успешная мать отличницы, а как загнанная в угол женщина. Попросит помощи, рискуя репутацией.
Наташа допила холодный чай и пошла к двери комнаты Алисы. Прислушалась. Тишина. Возможно, та тоже не спала, лежала и смотрела в потолок, чувствуя монстра у себя внутри.
– Завтра, – тихо сказала Наташа в деревянную дверь. – Завтра все будет по-другому. Я обещаю.
***************
Решение созревало, как нарыв. Слишком болезненный, чтобы его трогать, и слишком опасный, чтобы оставить как есть.
Мысль об интернате впервые мелькнула в голове Наташи в тот день, когда она увидела, как взгляд Алисы на секунду остановился на испуганном лице трехлетней Маши. В этом взгляде не было ничего человеческого. Была холодная, хищная оценка.
И вдруг Наташа поняла, что Алиса на ней не остановится. Следующей, кого затронет ее ярость, будет младшая сестренка. Если не сейчас, то через месяц, через год. Синяки на себе Наташа еще как-то терпела, разбитые вещи тоже. Но мысль о том, что Алиса тронет маленькую Машу, стала последней каплей.
Частный специалист по детской поведенческой психиатрии, к которому она попала, продав ноутбук, выслушал ее очень внимательно. Доктор Ковалев не перебивал, только кивал головой.
– Вы описываете классическую картину расстройства поведения с истероидными и агрессивными чертами на резидуально-органическом фоне, – сказал он наконец, снимая очки. – Возможно, минимальная мозговая дисфункция, не диагностированная в раннем детстве, наложилась на тяжелейший психотравмирующий опыт. Плюс – пубертат.
– Что делать? – выдохнула Наташа, вцепившись в край стола.
– Интенсивная терапия. Ежедневные занятия со специалистами: психиатр, нейропсихолог, поведенческий терапевт. Возможно, медикаментозная коррекция под стационарным наблюдением.
– Сколько это стоит?
Доктор назвал сумму. Годовой бюджет Наташиной маленькой семьи. Она тяжело вздохнула.
– Есть… другие варианты? Если нет таких денег?
Врач долго смотрел на нее. В его взгляде читалось профессиональное сожаление.
– Государственная система. Психоневрологический диспансер, детское отделение. Но, Наталья Сергеевна, вы должны понимать… Это не санаторий. И направление туда дадут только если будет официально установлена угроза для нее самой или для окружающих. Либо по решению суда о несоответствии условий в семье… – Он не договорил.
– То есть, чтобы ей помогли, мне нужно либо разориться, либо… признать себя несостоятельной матерью? Или ждать, пока она кого-нибудь покалечит?
– Я не даю рекомендаций, я констатирую реальность. В нашем государстве помощь детям с психическими расстройствами поведения – это либо привилегия богатых, либо крайняя мера для отчаявшихся. Третьего, увы, пока нет.
Дома ее ждал новый «сюрприз». Алиса, прочтя смс от Наташи «Задержусь, купи молоко», вылила все, что было в холодильнике, на пол, а затем размазала эту мешанину из кефира и борща по полу на кухне. Когда Наташа вошла в квартиру, дочь встретила ее ледяным взглядом:
– Что, твой умный доктор сказал, что я психическая?
В тот вечер Наташа не стала убирать. Она безразлично посмотрела на месиво на полу, и пошла в комнату Маши. Легла рядом с младшей дочерью и смотрела в потолок, думая о докторе Ковалеве. О «крайней мере для отчаявшихся». Она и была этим отчаявшимся человеком.
Оформление было похоже на медленное, унизительное самоубийство. Соцзащита, комиссия ПНД, бесконечные бумаги, вопросы, взгляды. «А вы пробовали…?», «А может, просто внимание уделить?», «Подростковый возраст, сами понимаете». Она уже не пыталась объяснять про вырванные волосы и разбитые телефоны. Она просто молча показывала фотографии. Синяки на своих ногах, развороченную комнату. Видео, снятое украдкой, на котором Алиса в исступлении долбила кулаками в стену. Лицо чиновницы в соцзащите постепенно менялось с снисходительно-поучающего на испуганное.
– Вы понимаете, что, отдавая ребенка в государственное учреждение, вы частично лишаетесь родительских прав? Это серьезно.
– Я понимаю, но не справляюсь. Она опасна для младшей сестры. Я прошу о помощи и для нее тоже.
Последние дни перед отправкой были самыми странными. Алиса будто почуяла грядущую перемену. Ее ярость сменилась леденящим презрением. Она почти не разговаривала, только иногда бросала фразы, точно отточенные ножи:
– Сдаешь меня в психушку? Я так и знала.
– Ты никогда меня не любила. Ты любишь только Машку.
Наташа молча собирала сумку. Новое, самое лучшее белье, любимую, уцелевшую пижаму, блокноты и ручки. Она вкладывала в карман джинс фотографию их с Машей. Потом вынула и снова вложила.
День «Х» настал хмурым утром. Ехали в такси молча. Алиса смотрела в окно, ее лицо было каменным. Маленькое государственное учреждение на окраине города выглядело не так страшно, как Наташа представляла: двухэтажное кирпичное здание советской постройки, облезлое, но с аккуратными клумбами. Их встретила заведующая отделением.
– Алиса? Идем, я покажу, где у нас девочки живут. У тебя будет своя тумбочка.
Алиса не двинулась с места. Она обернулась и посмотрела на маму и в этот миг каменная маска дала трещину. В глазах девочки мелькнул животный ужас. Ужас щенка, которого привезли в приют.
– Мам…
Это было не «мама», а сдавленный, хриплый звук. Сердце Наташи сжалось в ледяной ком.
– Все будет хорошо, – выдавила она. – Тебе здесь помогут. Я… я буду приезжать.
– Ты врешь, – прошептала Алиса, и маска снова наползла на лицо. Она развернулась и, не оглядываясь, пошла за заведующей.
Наташа долго стояла, не в силах сдвинуться с места. А в машине такси ее затошнило от собственного поступка.
Потом пришло осуждение. Оно обрушилось не сразу, а как цунами, начинаясь с тихого шепота и нарастая до громыхающего гула. Первой позвонила свекровь, мать Дениса, которая изредка навещала Машу.
– Наташ, я только что узнала… Это правда? Ты сдала Алиску в интернат? В психушку? Да как ты могла? Что, отец Алисы тебя бросил, а ты мстишь ему через девочку? Да ты монстр!
Потом подруги из соцсетей, узнавшие случайно. «Я просто в шоке, Наталья! Неужели нельзя было по-другому? Ведь родная дочь!» «Слышала, ты отдала ребенка? Сильно. Я бы на твоем месте лучше на трех работах горбатилась, но дочку не предала».
Даже Людмила Петровна, классная руководительница, в разговоре по телефону не смогла скрыть холодного разочарования: «Наталья Сергеевна, я, конечно, не вправе судить… Но Алиса такая талантливая девочка! Могла бы в жизни многого добиться. А теперь… вы сломали ей жизнь».
Хуже всего было молчание ее собственной младшей сестры Кати, с которой они всегда были близки. Катя просто перестала брать трубку. А потом, через месяц, прислала длинное голосовое сообщение. Голос в нем дрожал от гнева:
– Наталка, я все знаю. Мама бы с ума сошла, если бы узнала, во что ты превратила свою жизнь и жизнь своих детей. Ты сдала родную дочь в психушку! Ты её списала, как брак! У неё же просто характер сложный, ей внимания не хватало! А ты вместо того, чтобы любить, нашла самый простой путь – выбросить, как мусор. У меня теперь нет сестры, а у моих детей нет тети. Не звони больше и к нам не приезжай. Стыдно смотреть людям в глаза.
Это было последним ударом. Наташа заблокировала все социальные сети, сменила номер телефона. Она выходила из дома только на работу и в садик за Машей. Мир сузился до размеров песочницы у подъезда, где другие матери, узнав историю (а она разнеслась по району со скоростью лесного пожара), откровенно отворачивались от нее или переходили на шепот, бросая вслед колючие взгляды. Она стала изгоем, матерью-чудовищем. Удобной мишенью для всеобщего праведного гнева, потому что каждый мог с высоты своего благополучия сказать: «Я бы никогда!»
Никто не спрашивал о синяках, о глазах младшей дочери, полных животного страха. Никто не хотел знать про психиатра, про недоступные цены частных клиник, про холодный взгляд чиновницы, заполняющей бумагу об «оказании государственной помощи в связи с социальной дезадаптацией несовершеннолетней». Они видели простую, ясную картину: мать бросила трудного ребенка. Клеймо было поставлено.
По средам она имела право на свидание. Первый раз Алиса не вышла. Второй раз – вышла. Она похудела, волосы были коротко, небрежно подстрижены. Сидела, глядя в стол, и почти не говорила.
– Как ты?
– Нормально.
– Учишься?
– Учусь.
– Маша тебе передает рисунок.
Безразличный взгляд на кривой рисунок из желтых кружков.
– Ладно, мне надо. У нас занятие.
Она уходила, не оборачиваясь. И Наташа видела, как по коридору ее догоняет женщина в белом халате, кладет руку на плечо, о чем-то спрашивает. Алиса качала головой. Несколько раз Наташа звонила заведующей. «Адаптируется трудно. Конфликтует с девочками. Агрессию пока снимаем медикаментозно. Но у нас хороший психолог, занимается». Звучало как сводка с фронта.
Однажды, выйдя после такого свидания, Наташа столкнулась в коридоре с другой женщиной. Лет сорока, с лицом, измученным до прозрачности.
– Вы к кому? – спросила та, видя, вероятно, такое же отражение своей боли в глазах Наташи.
– К дочери, Алисе.
Женщина кивнула.
– А я к сыну. Седьмой год здесь. – Она помолчала, закуривая у выхода. – Первое время все осуждали. Свекровь на площадке кричала, что я чуть ли не детоубийца. А что делать? Он бился головой об стену до эпилептических припадков. Младшую сестру мог задушить во сне, сам потом бы и не вспомнил. Здесь ему… спокойнее. И нам спокойнее. А вы не слушайте никого. Они не жили в нашем аду.
Это была первая человеческая фраза, которую Наташа услышала за последние месяцы. Признание того, что бывает предел. Что материнская любовь – это не всепоглощающая жертвенность до самоуничтожения и гибели других детей. Иногда это – страшное, невыносимо тяжелое решение отдать, чтобы спасти. Чтобы дать шанс на помощь, которую ты сам не можешь оказать.
Она шла домой, и впервые за долгое время слезы текли по ее лицу не от отчаяния, а от странного, горького облегчения. Она была проклята всем миром, ё считали чудовищем. Но глядя на спокойно спящую Машу, она знала неоспоримую правду. Она выбрала не самый легкий путь, но единственно возможный.