(саспенс –неопределенность, тревожное ожидание)
Привет, дорогие читатели! Сегодня решили немного сменить вектор и написать что-то подобное. Ждём комментариев, что понравилось, что было интересно! И подпишитесь, нам это важно:)
То было в студеную зимнюю пору
Было это давно. На территориях Российской Империи все ещё шла Гражданская война. Там, где власть принадлежала Советам, промышленность была полностью национализирована, частная торговля запрещена, товарно-денежные отношения отменены. Высшей формой социальной справедливости тогда считали тотальную «уравниловку». Это когда все получали равное количество благ и товаров, вне зависимости от вклада в дело. Поскольку дел было много, а товаров и благ очень мало, то как-то само собой выходило, что никто ничего почти и не получал. Зато уж все поровну. По справедливости. Всё вместе это называлось «военным коммунизмом».
В ту веселенькую пору в Коломне жил подававший большие надежды молодой писатель, творивший под псевдонимом «Борис Пильняк». Отец его, ветеринарный врач Андрей Иванович Вогау, в 1912 году получил место в коломенском земстве. Семья обжилась в Коломне, куда время от времени заезжал Борис, учившийся тогда в московском Коммерческом институте. Когда же началась мировая война, признанный из-за сильной близорукости негодным к военной службе, Борис в 1915 году поселился у родителей. Тогда всем казалось, что ненадолго. Но война все шла и шла. Потом грянула революция. За ней октябрьский переворот…. Ехать Борису Андреевичу было некуда, да в общем-то и незачем. В 1917 году он женился на враче щуровской больницы, докторе Марии Соколовой, зажили они своим домом, родились у них дети. Так и вышло, что новый 1920 год писатель встречал в Коломне, не подозревая, какой сюрприз ему готовит человек, об интересе которого к собственной персоне литератор даже не подозревал.
Зимой 1920-го года и без того несчастную страну терзала лютая стужа. Дома в Коломне снегом заметало по самые печные трубы. Но далеко не самым страшным были эти морозы с метелями. По-настоящему пугали люди. Особенно если они являлись к кому-то домой с винтовкой за плечами и требовали показать документы. Пришел такой человек и в дом, как бы притаившийся в проулке возле Никольского храма на Посаде, где жил тогда Пильняк – солдат с заиндевевшей от мороза винтовкой, постучал у калитки. Когда его впустили, он, ничего не говоря, вошел в дом, осмотрелся в горнице, сел на табурет у стола, и улыбнувшись с задушевной простотой природного хитреца, сказал:
- Ну, хозяин, покажи-ка свои документы…
***
Так уже было однажды, на исходе 1917 года, когда в ночь с 28 на 29 декабря за Пильняком пришли впервые. Накануне в Коломне вспыхнул голодный бунт, в ходе которого обозлившиеся горожане забили до смерти комиссара Лазарева, в недобрый час попавшегося им возле сквера «Блюдечко». Распалившись этой пролитой кровью, толпа поперла к штабу Красной гвардии. У ворот штаба застрелили двух красногвардейцев, стоявших на часах. Там же погиб приехавший в отпуск матрос Буфеев, случайно подвернувшийся под пулю. Пока шла перестрелка у ворот, во дворе успел построиться дежурный взвод, и когда мятежники ворвались на территорию штаба, их встретил винтовочный залп. Вторым залпом, который красногвардейцы всадили с короткой дистанции в плотную массу людей, нападавших обратили в бегство.
Отряды Красной гвардии и вооруженные советские работники подавили мятеж в тот же день. По городу шли обыски и аресты. Вечером 28 декабря к уездному комиссару Яну Грунту явились двое красногвардейцев и предложили ему завизировать список из сорока фамилий. Этих людей штаб Красной гвардии решил той же ночью расстрелять в отместку за погибших днем товарищей. В списке фигурировали фамилии местных интеллигентов, среди которых были два врача и литератор Борис Пильняк. Все они были виновны лишь в том, что не симпатизировали большевикам.
Летом 1917, когда борьба за власть в городе велась ещё демократическими методами, Борис Андреевич выступал в пользу кадетов и эсеров. Он писал родителям из Коломны 2 июля 1917 года:
«В Коломне - тихо, покойно, и настроение - в смысле российских урядиц - бодрое. Выборы прошли. Большинство от эсеров, затем конституционные демократы. Большевиков - всего два человечка. Эсэры - народ хороший у нас в Коломне; ни одного эксцесса не было, все в порядке. Полк с музыкой весь ушел воевать, так что "товарищей солдатов" нет, от чего сейчас-же уменьшились разные подзаборные дебоши».
Летом 1917 года такие взгляды и высказывания были вполне уместны. Зимой того же года все то же самое уже вполне годилось в качестве повода для обвинения, за которое можно было и жизнью поплатиться.
***
Ставить свой автограф под расстрельным списком, поданном ему красногвардейцами, комиссар Грунт не пожелал, заявив, что такие решения принимаются коллегиально, представителем Совета и комиссариата, но никак ни штабом Красной гвардии. Тогда обозленные красногвардейцы, сказав, что обойдутся и без его разрешения, ушли, оставив список намеченных жертв у комиссара на столе.
Занятая комиссаром Грунтом позиция объяснялась вовсе не его сочувствием к намеченным в жертву людям. И уж тем более не щепетильностью при выборе средств подавления недовольства властью большевиков. Поданный ему расстрельный список Грунт не стал визировать потому, что видел в этом покушение на свои полномочия. Он считал себя «самым главным в уезде». От него должна была исходить инициатива. Ему надлежало разрешать и запрещать. Вот комиссар и воспользовался своим правом, пресекая опасную (и для него в том числе) самодеятельность городских красногвардейцев.
Красная гвардия формировалась по территориальному принципу, и её отряды в значительной мере были автономны. Номинально они подчинялись Совету, уездному комиссариату и своему центральному штабу, но… В условиях отсутствия единоначалия, когда аппарат Советской власти ещё только формировался, реальной властью обладал «человек с ружьем», а оружие-то было в руках красногвардейцев.
Создавались отряды Красной гвардии летом 1917 года, под предлогом борьбы с «корниловщиной», когда возникла реальная угроза свержения Временного правительства и установления военной диктатуры, во главе с генералом Корниловым. Эти отряды фактически являлись легализованными боевыми группами Российской Социал-Демократической партии. Несмотря на то, что «корниловский мятеж» провалился, Красную гвардию разоружить не удалось, и она существовала в непонятном статусе некоей вооруженной силы, взявшей на себя обязанности «поддержания порядка».
После вооруженного захвата власти большевиками в октябре 1917-го года, отряды Красной гвардии стали главным инструментом подавления сопротивления. Любые попытки не то чтобы противодействия, а просто возражения, объявлялись «контрреволюцией». Заподозренного в этом грехе «судили при всем честном народе», обходясь без «старорежимной юридической волынки», руководствуясь одним только «революционным чутьем», что нередко приводило к обыкновенной расправе, совершавшейся прямо на месте разбирательства.
Зная про самочинные обыски красногвардейцами «подозрительных домов», о производящихся ими «реквизициях» имущества и продуктов, «расследованиях преступлений», более всего напоминавшие «суды Линча», представители Советской власти предпочитали не вступать в открытые конфликты с красногвардейскими командирами. Загнать джина вооруженного насилия в бутылку партийной дисциплины удавалось далеко не всегда, а последствия таких попыток были не предсказуемы. Комиссарам и советским начальникам приходилось лавировать, завязывая с командирами красногвардейцев особенные отношения, целиком базировавшиеся на личной симпатии и доверии.
За те полтора месяца, что большевики взяли власть в городе, у комиссара Грунта назрел конфликт с командиром городского отряда Красной гвардии Агаповым и военным комиссаром Мочалиным, а потому выходку красногвардейцев, затевавших самочинный массовый расстрел, комиссар расценил как открытый выпад против себя, как партизанщину, разрушающую основы только зарождающейся власти.
***
Заподозрив, что его мнение будет проигнорировано Агаповым и его людьми, комиссар Грунт вызвал к себе одного из своих «секретных сотрудников», и велел ему сходить в штаб Красной гвардии, как бы случайно, чтобы поразведать, что там и как. Его агент ушел, но уже через полчаса вернулся, рассказав, что в штабе у Агапова только и разговора о том, что в два часа ночи пойдут арестовывать людей по какому-то списку, а под утро их расстреляют.
Возмущенный таким вопиющим пренебрежением его мнения, комиссар Грунт немедленно связался по телефону с командиром отряда Красной гвардии села Боброво, на поддержку которого он мог твердо рассчитывать. Этот отряд был сформирован из земляков комиссара. Около 500 латышей попали в Коломну с волной массовой эвакуации 1915 года во время немецкого наступления в Прибалтике.
Работавшие на местных заводах эвакуированные прибалтийцы сформировали землячество, в недрах которого скрывалась нелегальная ячейка социал-демократической партии, насчитывавшая несколько десятков членов. В октябре 1917 года, уже на другой день после захвата власти большевиками, латыши сформировали свой красногвардейский отряд, состоявший из 55 «партийцев». Их вооружили винтовками, выданными им по приказу местного Совета из захваченного армейского арсенала у железнодорожной станции «Коломна», где находилось большое количество оружия, боеприпасов и снаряжения, предназначавшихся для маршевых рот, формировавшихся в городе на базе запасных полков.
Такие же, как и Грунт, «чужаки» в городе, красногвардейцы-латыши контролировали железнодорожную станцию «Голутвин», машиностроительный завод и ближайшие к нему поселки. Уездный комиссар был для них начальником, и они его власть признавали. Во всяком случае, как только Грунт отдал распоряжение, отряд явился в город.
Около полуночи комиссар вручил командирам бобровской Красной гвардии список, оставленный ему красногвардейцами Агапова, и приказал указанных в нём людей арестовать не позднее половины второго ночи. Приказ его был выполнен, и той же ночью командир латышского отряда передал Грунту расписку начальника тюрьмы о приеме сорока арестантов.
***
Уже утром 29-го декабря арестованные стали донимать охрану тюрьмы, требуя объяснений причин ареста, и того, как долго их собираются держать. Протесты арестованных становились все более яростными, и особенно выделялся в этом Пильняк, у которого был особый повод для беспокойства - за неделю до его ареста супруга писателя родила их первенца, девочку, которую назвали Натальей. Но что мог сказать начальник тюрьмы? Он ссылался на распоряжение Грунта, а тот молчал, как сфинкс.
Арестованными по приказу Грунта в ночь на 29-е декабря 1917 года, отпустили через несколько дней, уже в январе, после того как вместо них расстреляли других людей, по списку, составленному уже самим уездным комиссаром. Он лично обещал это сделать в статье, появившейся в те самые дни окаянного января 1918-го года на страницах шестого номера выходившего в Коломне журнала «Большевик», который сам комиссар и редактировал. В своем опусе посвященном декабрьскому бунту, Грунт утверждал, что ему удалось «раскрыть и доказать провокационную работу местных кадетов и черносотенцев», которым он сулил страшные кары: «Трупы наших товарищей, опущенные в могилу, кричат нам о мщении, и мы, послушные этому зову, должны сказать, что за каждую жизнь наших товарищей будут уничтожены 10 врагов трудящихся масс».
Кто были те несчастные, принесенные в жертву произволу местной власти, точно не известно. О том, что их убили, свидетельствует Борис Пильняк, сам едва избежавший той же участи. Оказавшись дома, он 6 января 1918 года писал своему другу Алексею Михайловичу Чернышеву: «В Коломне у нас - голодные будни. Я местными большевиками зачислен в «контрреволюцию» и новый год встречал в тюрьме. Был арестован, и по поводу меня поднимался даже вопрос - не расстрелять ли? - других расстреливали».
Теперь вот и представьте себе, каково-то было семейству Пильняк зимой 1920-го года принимать в своем доме нежданного гостя с винтовкой, сразу спросившего документы!? Тогда это было совсем непросто – иметь нужные документы – но Борис Пильняк полагал, что они у него в полном порядке, и в доказательство того немедленно их предъявил. Однако…