Когда Марина в третий раз за неделю переставила банки со специями «как удобнее», Любовь Николаевна поняла: или она скажет всё сейчас, или однажды запустит в золовку сковородкой.
Полгода. Полгода эта женщина врывалась в их дом без звонка, критиковала занавески, учила покупать мясо, объясняла, какой холодильник им нужен. А Виктор только пожимал плечами: «Ну что ты, Маринка от души. Не хочется ссориться».
Любовь сжала зубы и промолчала. Снова.
Она вышла замуж в пятьдесят семь — поздно, но счастливо. Виктор казался подарком: спокойный, надёжный, с тёплыми руками и привычкой варить ей кофе по утрам. Его дети от первого брака — десятилетний Серёжа и четырнадцатилетняя Даша — приняли её настороженно, но постепенно оттаяли.
А потом появилась Марина.
Младшая сестра мужа. Разведённая, бездетная, с пронзительным голосом и железной уверенностью, что она знает лучше. Всегда. Обо всём.
— Любочка, милая, — щебетала она, разглядывая кухню, — а почему у вас сахарница на верхней полке? Неудобно же тянуться. И солонка... Кто ставит солонку рядом с плитой? Отсыреет!
Любовь работала бухгалтером тридцать лет. Вырастила дочь одна. Пережила девяностые, дефолт, три сокращения. Она знала, где ставить солонку.
Но улыбалась и кивала. Потому что — родственница. Потому что — нехорошо ссориться. Потому что Виктор потом скажет: «Ну зачем ты так, она же помочь хотела».
Апогей наступил в субботу.
Любовь готовила голубцы. Бабушкин рецепт: фарш с рисом, томатный соус со сметаной и щепоткой мускатного ореха — тот самый запах, который она помнила с детства. Накрыла стол льняной скатертью, достала мамин сервиз.
За столом сидели Виктор, дети и свекровь — Антонина Павловна, которая приехала погостить на выходные. Тихий семейный обед.
Марина ворвалась без звонка.
— О, голубцы! — Она плюхнулась на свободный стул, не снимая куртки. — А почему капуста такая... ну, жестковатая? И рис разварился. В нашей семье мама по-другому делала. Я тебе рецепт скину, там всё правильно.
Серёжа удивлённо посмотрел на тётю. Он уже съел две порции.
— Спасибо, Марина, — процедила Любовь. — Но мой рецепт тоже семейный.
— Ну, семейный семейному рознь. — Марина пожала плечами и повернулась к брату: — Витя, а как там с машиной? Видела, вы «Октавию» смотрите. Не рановато? Кредиты сейчас бешеные. В вашем возрасте стабильность важнее игрушек.
В вашем возрасте.
Любовь стиснула вилку. Они с Виктором откладывали на эту машину год. Ездили смотреть вместе, выбирали цвет, спорили о комплектации. Это была их мечта — маленькая, но своя.
— Да мы пока присматриваемся... — неуверенно начал Виктор.
— Вот и правильно! Семь раз отмерь. А то некоторые сразу в долги лезут, потом плачут.
Антонина Павловна неловко кашлянула. Даша уткнулась в телефон. А Марина уже переключилась на Серёжу:
— Не сутулься! И вообще, хватит в планшете сидеть. В твоём возрасте дети во дворе пропадали, а не конструкторы собирали. — Она хмыкнула: — Хотя чего ждать, если мачеха сама...
Мачеха.
Это слово упало на стол, как пощёчина.
Любовь медленно положила вилку. В висках стучало. Она посмотрела на Серёжу — мальчик замер с недожёванным куском.
— Я не мачеха, — тихо сказала она.
— Ну, формально-то... — начала Марина.
— Я не мачеха, — повторила Любовь, и голос сорвался. — Я женщина, которая любит твоего брата и его детей. Которая каждое утро варит Серёже какао, потому что он не пьёт чай. Которая три часа вчера объясняла Даше геометрию. Я не мачеха из сказки, Марина. И я устала.
Она встала так резко, что стул скрипнул по полу.
— Устала от твоих советов. От твоих рецептов. От того, как ты врываешься в мой дом и объясняешь мне, где стоять солонке. Мне пятьдесят семь лет. Я как-нибудь разберусь с солонкой!
Голос сорвался на крик. Серёжа вжался в стул. Даша подняла глаза от телефона. Антонина Павловна застыла с ложкой в руке.
Тишина.
И в этой тишине Любовь вдруг услышала себя со стороны — визгливую, злую, некрасивую. Увидела испуганное лицо Серёжи.
Господи. Что она делает.
— Простите, — выдохнула она. — Я... простите.
И вышла на кухню.
Руки тряслись. Она вцепилась в край раковины и стояла так, глядя в окно, где моросил ноябрьский дождь.
Сорвалась. При детях. При свекрови. Накричала на гостью в собственном доме. Какой пример она подала Серёже — что проблемы решаются криком?
За спиной скрипнула дверь.
— Люба.
Виктор. Она не обернулась.
— Я не хотела так, — глухо сказала она. — Просто... накопилось.
Он подошёл ближе, но не обнял.
— Маринка плачет.
Конечно. Теперь Любовь — злодейка, а Марина — жертва.
— Она назвала меня мачехой, Витя. При детях.
Молчание.
— Я знаю, — наконец сказал он. — Это было... некрасиво. С её стороны. Но и ты...
— Я сорвалась. Да. — Любовь повернулась к нему. — Потому что ты молчишь полгода. Потому что каждый раз, когда она критикует мою еду, мою мебель, мои решения — ты пожимаешь плечами. «Маринка от души». А я терплю. И терплю. И однажды взрываюсь.
Виктор потёр лоб.
— Она много помогала после смерти Наташи. Забирала детей, готовила обеды... Я привык, что она... ну, участвует.
— Участвует — это одно. Командует — другое.
Он молчал. Потом тихо сказал:
— Ты права.
Любовь моргнула.
— Что?
— Ты права. Я должен был раньше поговорить с ней. Но она моя сестра, и я... — Он замолчал, подбирая слова. — Не хотел выбирать.
— Я не прошу тебя выбирать. Я прошу, чтобы ты встал рядом со мной. Хотя бы иногда.
Марина сидела в гостиной с красными глазами. Антонина Павловна гладила её по руке и приговаривала что-то успокаивающее. Дети исчезли — наверное, в своих комнатах.
Любовь села напротив. Помолчала.
— Марина. Я не должна была кричать. Прости.
Та шмыгнула носом.
— А я, значит, должна была?
— Ты должна была постучать перед тем, как войти в чужой дом, — мягко сказала Антонина Павловна.
Марина вскинулась:
— Мама!
— Что — мама? — Старушка покачала головой. — Я тебя люблю, Мариша. Но ты с детства такая: всех учишь, всем помогаешь, даже когда не просят. Это от неуверенности, я знаю. Но людям от этого не легче.
Марина смотрела на мать так, будто та ударила её.
— Я просто хотела быть нужной, — прошептала она. — Витька женился, у него новая семья... А я? Я — кто?
В её голосе было столько боли, что Любовь на секунду забыла обиду.
— Ты — сестра. Тётя. Дочь, — сказала она. — Этого мало?
— Наташа меня принимала такой.
— Наташи больше нет. — Любовь запнулась. Грубо вышло. — Прости. Я хотела сказать... Я — другой человек. У меня другие границы. И мне нужно, чтобы ты их уважала.
— Какие границы?
— Не критикуй мою готовку. Не обсуждай наши финансы. Не давай советов, если мы не просим. И никогда — слышишь, никогда — не называй меня мачехой при детях.
Марина молчала.
— А если я вижу, что вы ошибаетесь?
Любовь невольно усмехнулась.
— Досчитай до десяти и спроси себя: «Меня спрашивали?»
Марина ушла через полчаса. Не хлопнув дверью — уже хорошо. Но и не помирившись — тоже ясно.
Серёжа выглянул из комнаты:
— А тётя Марина больше не придёт?
— Придёт, — сказала Любовь. — Мы просто... учимся разговаривать.
— А почему она плакала?
Любовь присела на корточки, чтобы быть с ним на одном уровне.
— Потому что я её обидела. Но и она меня тоже. Иногда взрослые ссорятся. Это не значит, что мы больше не любим друг друга.
— А ты правда варишь мне какао каждое утро? — вдруг спросил он.
— Правда.
— Мачехи так не делают.
Она обняла его — крепко, пряча лицо.
Три недели Марина не появлялась. Любовь ловила себя на странном чувстве — не облегчении, нет. Скорее, ожидании.
Потом Виктор сказал:
— Маринка звонила. Хочет зайти.
Любовь кивнула:
— Пусть заходит. Только пусть позвонит заранее.
Марина пришла с тортом из «Сладкоежки» на углу — той самой кондитерской, где Любовь всегда покупала эклеры.
— Можно? — Она остановилась на пороге кухни.
— Можно.
Сели. Помолчали.
— Я тут думала, — начала Марина. — Подруга Верка сказала: «А ты бы хотела, чтобы в твою жизнь так лезли?» И я поняла... Нет. Не хотела бы.
— И?
— И мне стыдно. — Она крутила ложку в пальцах. — Я правда хотела помочь. Но получалось... по-другому.
Любовь смотрела на неё — на опущенные плечи, на морщинки у глаз, на пальцы, нервно теребящие салфетку. Господи, да ей же просто одиноко.
— Марина, — сказала она. — Ты можешь помогать. Но по-другому.
— Как?
— Спрашивать. Не «вам нужно», а «хотите, я...». Не «вы неправильно делаете», а «можно, я покажу, как я делаю».
Марина кивнула. Потом вдруг сказала:
— А можно попробовать твой соус? Тот, для голубцов. У меня никогда такой не получается.
Любовь моргнула. Это было... неожиданно.
— Хочешь, научу?
— Правда? — Марина подняла глаза. — А я тебе покажу, как мама капусту готовила. Если хочешь. Если тебе интересно.
Любовь помолчала. Потом улыбнулась — впервые за эти недели.
— Давай попробуем.
Они провели вечер на кухне, путаясь в рецептах и историях. Марина три раза порывалась сказать «а вот лучше бы...» — и три раза осекалась.
— Тяжело? — спросила Любовь.
— Ужасно, — честно ответила Марина. — Язык чешется.
— Ничего. Привыкнешь.
Виктор заглянул на кухню, увидел их обеих — с мукой на фартуках, с бокалами вина — и тихо ушёл, улыбаясь.
К Новому году ничего не стало идеальным.
Марина по-прежнему иногда срывалась на советы. Любовь по-прежнему иногда закипала. Виктор по-прежнему иногда пожимал плечами вместо того, чтобы вмешаться.
Но они научились останавливаться. Говорить «прости, я опять». Переглядываться с кривыми улыбками.
На праздничном столе стояли голубцы — по новому рецепту, смеси бабушкиного и Марининого. Не идеальные. Но свои.
Серёжа потянулся за добавкой.
— А мачехи вообще вкусно готовят? — вдруг спросил он.
— Это ты у кого? — не поняла Даша.
— Да так. — Он пожал плечами. — Просто интересно.
Любовь и Марина переглянулись.
— Бывает по-разному, — сказала Марина. — Но Любовь Николаевна — точно не мачеха.
— А кто?
Марина помолчала. Потом сказала — непривычно мягко:
— Семья.
Любовь опустила глаза в тарелку. В горле стоял ком — глупый, ненужный.
За окном падал снег. В доме пахло едой и немного хвоей. А на сердце было тихо — той самой тишиной, которую не нужно было объяснять.