— Опять пересолила!
Голос свекрови долетел из гостиной, и Галина сильнее сжала губку. Горячая вода текла по рукам, пар поднимался к лицу, но она не замечала.
— Сколько лет живёт с нами, а готовить так и не научилась. В наше время девочек с детства учили хозяйству...
Пятьдесят семь лет. Тридцать из них — под этот аккомпанемент. Каждый ужин, каждое утро, каждый вздох.
— Мам, хватит, — устало произнёс Анатолий из-за газеты. — Ужин был нормальный.
— Ты защищаешь её? Она тебя совсем под каблук взяла!
Галина закрыла кран. В тишине стало слышно, как капает вода в раковину. Кап. Кап. Кап. Тридцать лет по капле.
Она вытерла руки — полотенце пахло стиральным порошком, тем самым, который свекровь считала «слишком дешёвым» — и вышла в гостиную.
Валентина Петровна сидела в своём кресле у окна. Семьдесят шесть лет, спина прямая, седые волосы собраны в тугой пучок. На коленях — вязание, которое она не доделает никогда: распускала и начинала заново, когда злилась.
— Галя, — свекровь подняла глаза, — Максим говорит, вы вчера в кино ходили. Зачем деньги тратить на ерунду? Лучше бы сыну рубашку новую купила.
Галина посмотрела на Максима. Пятнадцать лет, уткнулся в телефон, делает вид, что не слышит. Рядом Вера, двенадцать, рисует что-то в блокноте — линии резкие, злые.
— Максим давно не был в кинотеатре.
— Порадовать решила! — фыркнула свекровь. — Избаловала мальчика. В его возрасте Толя уже работать начал.
Максим поднял глаза. В них мелькнуло что-то — стыд? За кого? За неё?
Галина вспомнила, как три года назад он впервые повторил бабушкин тон: «Мам, суп невкусный». Ему было двенадцать. Она тогда проплакала в ванной полчаса, зажимая рот полотенцем.
— Мама права, — сказал Анатолий, не отрываясь от газеты. — Может, не стоило тратиться.
Газета. Вечная газета. За ней он прятался все тридцать лет, пока его мать методично, по кирпичику, разбирала его жену на части.
Галина молча ушла в спальню.
Лёжа в темноте, она смотрела на трещину в потолке. Трещина появилась лет десять назад, после залива от соседей. Они так и не сделали ремонт — Валентина Петровна решила, что «и так сойдёт».
В этой квартире всё решала Валентина Петровна.
«Профессия у тебя, конечно, нужная, — сказала она тогда, на первой встрече, разглядывая Галину с ног до головы. — Но семья важнее. Зачем тебе эта больница? Мужчин нужно дома ждать».
Галина была медсестрой. Любила свою работу, ночные дежурства, запах антисептика, благодарные взгляды пациентов. Но через год после свадьбы уволилась. «Ради семьи».
Анатолий тогда не возражал.
Анатолий никогда не возражал.
Переломный момент случился в субботу.
Галина накрыла стол красиво — достала хорошую посуду из серванта, ту самую, которую свекровь берегла «для гостей». Приготовила котлеты для Максима, испекла шарлотку для Веры. Хотела, чтобы ужин стал праздником.
— Ого, мам, вкусно! — Вера откусила котлету, и глаза у неё заблестели.
— Да, неплохо, — кивнул Максим.
Тепло разлилось в груди. Так редко дети хвалили. Галина посмотрела на мужа — тот ел молча, но лицо было довольным.
— А мне пересолено, — холодно сказала Валентина Петровна. — И мясо жёсткое. Я в твоём возрасте, Вера, котлеты намного лучше делала.
Вера замерла с вилкой у рта. Положила её на тарелку.
— Мам, котлеты нормальные, — попробовал Анатолий.
— Нормальные? — Валентина Петровна стукнула вилкой о стол. — Тридцать лет живёт в семье — готовить не научилась! Стыд и срам!
Щёки горели. При детях. Снова при детях.
— Валентина Петровна, дети же хвалили...
— Дети избалованные! В гостях стыдно будет — скажут, мама готовить не умеет!
— Бабуль, мне нравится, как мама готовит, — тихо сказала Вера.
— А ты молчи! — оборвала свекровь. — Мать тебя неправильно воспитывает! Девочка в твоём возрасте должна сама уметь готовить! А ты только в телефоне! И одеваешься — джинсы рваные, позорище!
— Хватит, — сказала Галина. — Не нужно при детях.
— Как «хватит»?! — взвилась Валентина Петровна. — Я в этом доме имею право голоса! А ты кто такая? Никто! Без образования, без работы! На шее у сына висишь!
Никто.
Слово упало в тишину и осталось лежать на столе, между тарелками с недоеденными котлетами.
Максим и Вера смотрели в свои колени. Анатолий замер с куском хлеба в руке.
— Бабушка, зачем ты так? — тихо спросил Максим. — Мама хорошая.
— Хорошая? Хорошие жёны мужей уважают! А эта даже борщ сварить не может!
Галина встала. Странно — ноги не дрожали. И голос, когда заговорила, звучал ровно:
— Я ухожу.
— Куда это? Сидеть будешь!
— Нет. Я собираю вещи и ухожу. Сегодня.
Она посмотрела на Анатолия. Он молчал. Газеты рядом не было — не за что прятаться.
— Толя, — сказала Галина, — ты можешь остановить меня одной фразой. Скажи, что я не «никто».
Тишина.
— Скажи, что тридцать лет моей жизни в этом доме что-то значат.
Анатолий открыл рот. Закрыл. Посмотрел на мать.
— Галя, — начал он, — мама погорячилась, но ты тоже...
Галина кивнула. Развернулась и пошла в спальню.
Она складывала вещи в старую спортивную сумку — ту самую, с которой приехала в этот дом тридцать лет назад. Много не взяла: бельё, пара платьев, документы, фотография детей.
В дверях стояла Вера, размазывая слёзы по щекам.
— Мам, не уходи...
— Верочка, — Галина обняла дочь, вдохнула запах её волос — клубничный шампунь, детство, — я не бросаю вас. Я буду у тёти Нади. Вы сможете приходить.
— Но почему ты? Почему не бабушка?
Галина не нашла ответа.
В коридоре она столкнулась с Анатолием. Он стоял, прислонившись к стене, руки в карманах.
— Ты серьёзно? — спросил он.
— Абсолютно.
— Галя, это глупо. Куда ты пойдёшь?
— К сестре.
— И что дальше?
— Не знаю. Но знаю, что так — больше не буду.
Она обошла его и направилась к двери. Он не попытался остановить.
Из гостиной донёсся голос свекрови:
— Пусть идёт! Скатертью дорога! Без неё лучше будет!
Галина закрыла за собой дверь.
Надя жила на другом конце города, в однушке с геранью на подоконниках и котом Барсиком. Она открыла дверь, увидела сестру с сумкой — и всё поняла без слов.
— Наконец-то, — сказала она. — Заходи. Чай будешь?
Галина не плакала. Слёзы кончились где-то по дороге, в маршрутке, между остановками «Площадь Победы» и «Улица Мира».
Три дня она жила у сестры. Ходила на долгие прогулки, спала до полудня, читала книги. Непривычная тишина — без криков, без претензий, без постоянного напряжения в плечах.
Дети писали каждый день. Максим: «Мам, папа ходит мрачный». Вера: «Бабушка молчит и вяжет. Жутковато».
Анатолий позвонил на второй день:
— Ты когда вернёшься?
— Не знаю. А что изменилось?
— Мама... мама сказала, что погорячилась.
— А ты?
Молчание.
— Ты тридцать лет молчал, Толя. Тридцать лет смотрел, как она меня унижает. И молчал.
— Я не думал, что это так серьёзно...
— Это и есть проблема.
Она повесила трубку.
На четвёртый день приехал Максим — сам, на автобусе.
— Мам, — сказал он с порога, — бабушка плачет.
Галина удивилась. За тридцать лет она ни разу не видела свекровь плачущей.
— Ночью, — продолжил Максим. — Я слышал через стенку. Она думала, что все спят. Сидела на кухне и плакала. И фотографию дедушки держала.
Свёкор умер двадцать лет назад. Сердце. Валентина Петровна после этого стала ещё жёстче, ещё резче. Галина тогда думала — от горя. Потом перестала думать об этом вообще.
— Она боится, мам, — сказал Максим. — Что останется одна. Что мы все уйдём. Вот и держится за власть.
Пятнадцать лет. Откуда такая мудрость?
— Это не оправдание, — сказала Галина.
— Знаю. Но, может, объяснение?
На пятый день приехал Анатолий.
Он стоял в дверях Надиной квартиры — постаревший, с мешками под глазами, в мятой рубашке.
— Я идиот, — сказал он вместо «здравствуй». — Тридцать лет — идиот.
Галина молчала.
— Я думал: «Это просто мама, у неё характер». Думал: «Галя справляется, она сильная». А ты не справлялась, да? Ты просто терпела.
— Да.
— Я вчера сказал маме, что если она не изменится — я отвезу её в дом престарелых. Знаешь, что она ответила?
— Что?
— «Я лучше умру». А потом заплакала и сказала, что любит тебя.
Галина усмехнулась:
— Это она так любит?
— Это она так боится. Боится стать ненужной. Боится, что я выберу тебя, а не её. Боится смерти, старости, одиночества. И весь этот страх — на тебя.
— Это не оправдание, Толя.
— Знаю. Но я хочу попробовать. По-другому. Если ты вернёшься — я обещаю: ни одного слова против тебя не пропущу.
— А если она снова начнёт?
— Тогда она уедет. К своей сестре в Саратов. Я ей уже сказал.
Галина смотрела на мужа. На морщины вокруг глаз, на седину на висках, на руки, которые когда-то дарили ей цветы.
— Мне нужно подумать, — сказала она.
Она вернулась через неделю.
Дверь открыла Вера — бросилась на шею, чуть не сбила с ног. За ней Максим — неловко обнял, похлопал по спине.
Анатолий стоял в коридоре. Улыбался — впервые за долгое время.
Валентина Петровна вышла из своей комнаты. Постарела за эту неделю — или Галина раньше не замечала? Спина уже не такая прямая. Руки чуть дрожат.
— Галя, — сказала свекровь. Голос тихий, хриплый. — Я... мне трудно это говорить. Но я была неправа.
Галина ждала.
— Я не знаю, смогу ли измениться. Семьдесят шесть лет — поздно меняться. Но я... попробую.
Не извинение. Но — что-то.
— Хорошо, — сказала Галина. — Попробуем.
Первый месяц был трудным.
Валентина Петровна срывалась — привычки сильнее слов. Начинала привычное «опять пересолила» — и осекалась под взглядом сына. Хотела поучить Веру — и замолкала, увидев, как дочь смотрит на мать.
Семья училась заново.
Анатолий — говорить «стоп». Дети — защищать мать вслух, а не в мыслях. Валентина Петровна — сжимать губы вместо того, чтобы сжимать Галину.
Галина записалась на курсы флористики. Детская мечта — когда-то хотела свой цветочный магазин, но куда там, «семья важнее». Теперь по вечерам собирала букеты на кухонном столе, и дом пах лилиями и розами вместо упрёков.
Однажды вечером, через три месяца, семья ужинала. Обычные котлеты, обычный салат.
Валентина Петровна доела, отложила вилку.
— Галя, — сказала она, — передай соль.
Без комментариев. Без «опять недосолила». Просто — передай соль.
Галина протянула солонку.
И вдруг поняла, что улыбается.