Ужин у свекрови всегда был сродни прохождению полосы препятствий. Невидимой, но оттого не менее опасной. Аня знала каждую кочку на этой трассе: не перебивать Тамару Петровну, хвалить её безупречный холодец, не качать ногой под столом (это раздражало), и главное — не касаться определённых тем. Тем прошлого. Прошлое в этом доме было запечатано, как в консервной банке, и ключ от неё давно потерян.
Тамара Петровна сидела во главе стола, прямая, как аршин. Её седые волосы были убраны в строгую пучку, а взгляд, острый и оценивающий, скользил по лицам домочадцев, выискивая малейший изъян. Дима, её сын и муж Ани, старательно избегал этого взгляда, уткнувшись в тарелку. Он был похож на большого, добродушного медведя, которого мать-медведица держала на коротком поводке. Отец Дмитрия, покойный Николай Иванович, смотрел на них со стены в тяжёлой рамке — молодой, улыбчивый, чуть отстранённый, будто и сам рад был сбежать из-под этого неусыпного контроля.
«Анна, ты опять взяла слишком мало салата, — голос Тамары Петровны был ровным, без эмоций, но каждое слово било точно в цель. — На диетах сидеть вредно. Ребёнку нужны силы».
Аня машинально положила себе ещё ложку «Оливье», хотя есть уже не хотелось. Ребёнок. Это слово висело в воздухе с тех пор, как они поженились три года назад. «Когда уже?», «Не затягивайте», «Я не молодею, хочу понянчить внука». Это была тихая, но настойчивая капель, точившая камень их отношений.
«Мама, ну хватит, — попытался вяло возразить Дима. — Планируем же».
«Планировать надо было вчера, — отрезала свекровь. — В мои годы уже все дети в школу ходили».
Аня вздохнула внутренне. Она любила Диму за его доброту, за спокойствие, за ту тихую гавань, которую он создавал вокруг себя, спасая её от бурь её собственной, куда менее благополучной семьи. Но эти ужины… Они напоминали ей, что она вошла не просто в семью, а в крепость со своими законами, и комендантом здесь была Тамара Петровна.
После ужина, как всегда, начался ритуал уборки. Аня мыла посуду, Дима вытирал. Тамара Петровна наблюдала, сидя в кресле с вязанием, изредка делая замечания: «Бокал за краешек не бери, отпечатки остаются», «Вилки отдельно от ложек раскладывай».
И тут случилось. Аня, переставляя вымытую вазу, чтобы протереть полку, почувствовала, как мокрые пальцы соскользнули с гладкого фарфора. Время замедлилось. Она увидела, как изящный, почти невесомый сосуд с нежно-голубым рисунком ивы и птиц выпорхнул из её рук, описал в воздухе дугу немой грации и разбился о кафельный пол с оглушительно звонким, чистым звуком.
Тишина, наступившая после, была страшнее любого крика.
Аня застыла, смотря на осколки, разлетевшиеся по полу подобно ледяным осколкам её надежд на спокойный вечер. Дима ахнул. А потом раздался звук, от которого у Ани похолодела кровь: тихий, сдавленный стон, почти животный. Она подняла глаза.
Тамара Петровна стояла, опершись о спинку кресла. Все краска сбежала с её лица, оставив его пепельно-серым. Её губы дрожали, а в глазах, всегда таких твёрдых и непроницаемых, плескалась такая бездонная, первобытная боль, что Аня инстинктивно отшатнулась.
«Мама… — начал Дима, протягивая руку. — Это же просто ваза…»
«Молчи!» — вырвалось у Тамары Петровны хрипло. Она оттолкнула его руку и, шатаясь, подошла к месту катастрофы. Она не кричала, не ругалась. Она опустилась на колени прямо на острые осколки, не обращая на них внимания, и начала дрожащими руками собирать фрагменты, прижимая их к груди, словно это были не черепки, а части живого существа.
«Мама, осторожно, поранишься!» — бросился к ней Дима.
«Уходи, — прошептала она, не глядя на него. — Оставьте меня. Оставьте меня одну».
Дима и Аня, потрясённые, вышли в гостиную. Через приоткрытую дверь в столовую доносились приглушённые звуки: шуршание осколков, прерывистое дыхание, а однажды — отчётливый, заглушённый плач. Аня никогда не слышала, чтобы Тамара Петровна плакала. Она думала, что та просто не умеет.
«Что это было? — прошептал Дима, бледный. — Это же просто старая ваза… Она у неё всегда стояла, но чтобы так…»
«Это не «просто ваза», — тихо сказала Аня. Она чувствовала себя ужасно. Не из-за возможной ссоры, а из-за той немой агонии, которую она увидела. Она сломала что-то большее, чем предмет.
Через полчаса Тамара Петровна вышла. Она была спокойна, лицо её снова стало непроницаемой маской, только глаза были красными и опухшими. В руках она держала картонную коробку, доверху наполненную осколками, аккуратно собранными.
«Убирайте, — сказала она без интонации, глядя куда-то мимо них. — Я устала. Уходите».
Они ушли, не в силах нарушить это ледяное молчание. Всю дорогу домой Дима пытался шутить, сваливая всё на «мамины причуды» и «возраст». Но Аня молчала. Перед её глазами стояло лицо Тамары Петровны в момент падения вазы. Лицо человека, у которого на глазах умирает самое дорогое.
На следующий день Аня проснулась с тяжёлым чувством вины. Дима уже ушёл на работу, оставив записку с улыбающимся смайликом: «Не переживай! Купим новую вазу!». Он не понимал. Она позвонила Тамаре Петровне, чтобы извиниться ещё раз, но та не взяла трубку.
Тогда Аня решила действовать. Она поехала в антикварные магазины в поисках похожей вазы. Она показывала продавцам фото со старой семейной фотографии, где ваза стояла на комоде. Все качали головами: «Старинный фарфор, ручная роспись, такое не найти». Один пожилой антиквар, разглядев фото, удивлённо поднял брови: «Интересный экземпляр. Восточные мотивы, но явно европейское исполнение, возможно, довоенное. Очень редкая вещь. А где вы её раздобыли?»
«Это… семейная реликвия моей свекрови», — сказала Аня.
«Дорогая, значит, не только в денежном смысле», — вздохнул антиквар. — «Такие вещи не покупают, их передают».
Вечером Аня снова была у дома свекрови. Тамара Петровна открыла дверь. Она выглядела постаревшей на десять лет.
«Я… я хотела извиниться, — начала Аня. — И… я собрала все осколки, которые смогла найти. Может, её можно восстановить? Реставраторы есть…»
Она протянула пакет с мелкими черепками, которые подобрала после ухода. Тамара Петровна молча взяла пакет. Её взгляд упал на что-то среди осколков, и она вдруг резко втянула воздух.
«Что это?» — спросила Аня.
Свекровь быстро засунула руку в пакет и вытащила не осколок, а маленький, пожелтевший от времени конверт из плотной бумаги. Он был запечатан воском и, судя по всему, десятилетиями лежал внутри вазы, в её основании или ножке, которая разбилась, освободив тайник.
Тамара Петровна смотрела на конверт, будто на призрак. Руки её тряслись.
«Что там?» — тихо спросила Аня, сердце её бешено колотилось.
Не отвечая, Тамара Петровна разломила восковую печать дрожащими пальцами. Из конверта выпали две вещи. Маленькая, потрёпанная картонная бирка на резинке, с выцветшими чернилами: «Девочка. 12.04.1978. 3 200 г. 52 см. Мать: Т.П.». И фотография. Старая, чёрно-белая, с волнистыми краями. На ней была молодая, невероятно красивая Тамара. Она смеялась, запрокинув голову, а её обнимал высокий темноволосый мужчина с яркой, открытой улыбкой. Они выглядели безумно влюблёнными и счастливыми. Это был не Николай Иванович, отец Дмитрия. Аня его никогда не видела.
Тамара Петровна выронила фотографию, как обожжённая. Лицо её исказила гримаса такого страдания, что Аня инстинктивно шагнула назад.
«Уходи, — прошептала свекровь, закрывая глаза. — Пожалуйста, уходи. И… никому. Ни слова. Ни Диме, никому. Поклянись».
«Но…»
«Поклянись!» — в её голосе прозвучала настоящая мольба, смешанная с отчаянием.
«Я… клянусь», — выдавила Аня, совершенно сбитая с толку.
Тамара Петровна захлопнула дверь прямо у неё перед носом. Аня стояла на лестничной площадке, чувствуя, как мир, который она знала, дал трещину. Девочка. 1978 год. Тамара Петровна. Молодая, с другим мужчиной. Что это было? У Тамары Петровны была дочь? До Дмитрия? Куда она делась? Почему это такая страшная тайна?
Клятву она сдержала. Не сказала Диме. Но внутри всё кипело. Загадка не давала покоя. Она видела во сне то бирку, то смеющееся лицо молодой Тамары. Дима заметил её рассеянность, но списал на стресс из-за истории с вазой.
Аня начала своё тихое расследование. Она рылась в семейных альбомах у себя дома. Фотографии Тамары Петровны до замужества с Николаем Ивановичем практически отсутствовали. Был словно провал. Она вышла замуж в 1982 году, Дмитрий родился в 1984-м. А что было до 1982-го? Где она жила, чем занималась?
Однажды, помогая Тамаре Петровне разбирать старые вещи на антресолях (та нехотя согласилась, видимо, чтобы загладить свою резкость), Аня наткнулась на коробку с книгами. Среди них был потрёпанный томик стихов Ахматовой. На форзаце было написано: «Моей птичке, на память о Ленинграде. Твой В.». Почерк был мужской, размашистый. «В.»? Тот самый мужчина с фотографии?
«Свекровь, а кто это В.?» — как бы невзначай спросила Аня, показывая надпись.
Тамара Петровна выхватила книгу из её рук так быстро, что та едва не выронила её. «Никто. Старый знакомый. Выбрось это», — сказала она резко, но Аня заметила, как дрожат её пальцы, сжимая книгу.
«А вы в Ленинграде жили?» — не унималась Аня.
«Училась. Недолго. Хватит вопросов, Анна, займись лучше этими шкафами».
Ленинград. 1978 год. Это была ниточка. Аня, работавшая архивариусом в городском музее, имела доступ к старой картотеке и некоторым базам данных. Она знала, что это неэтично, что это вторжение в частную жизнь, но остановиться не могла. Она чувствовала, что стоит на пороге чего-то огромного, что изменит всё.
В архивах старого Ленинградского педагогического института она нашла запись: «Петрова Тамара Павловна, 1956 г.р., зачислена на исторический факультет в 1974 году. Отчислена по собственному желанию в ноябре 1977 года». Отчислена за год до таинственного 1978-го. Почему?
Дальше след обрывался. Аня искала записей о рождении девочки в апреле 1978 года у Тамары Петровны. Ничего. Как будто этого ребёнка никогда не существовало. Тогда она расширила поиск. Детские дома, дома малютки Ленинграда и области того периода. И тут ей повезло — или нет. В отсканированных приказах об усыновлении одного из домов ребёнка она нашла запись за декабрь 1978 года: «Девочка Марина, 8 месяцев, передана на усыновление семье Ивановых из г. Горький». В графе «Сведения о матери» стоял прочерк. Но дата рождения ребёнка была указана: 12 апреля 1978 года. И вес: 3 200 г.
Сердце Ани упало. Марина. Девочка. Отданная на усыновление. В Горький. Она сама была из Нижнего Новгорода (бывшего Горького). Она родилась… Она родилась 12 апреля 1979 года. По крайней мере, так всегда говорили её приёмные родители. Но они были неразговорчивы о её прошлом. «Тебя нам передали очень маленькой», — вот и всё, что она слышала. Они были хорошими, добрыми людьми, но холодными, без особой эмоциональной близости. Они умерли в автокатастрофе, когда Ане было двадцать, оставив ей небольшую квартиру и больше вопросов, чем ответов.
Дрожащими руками Аня достала своё собственное, самое старое свидетельство о рождении. То, что хранилось в её документах. Оно было новым, перевыпущенным в 1990-е. В графе «родители» стояли имена её приёмных родителей. Она всегда думала, что это и есть оригинал. А если нет?
Она позвонила подруге, работавшей в ЗАГСе. Та, после долгих уговоров и клятв о секретности, согласилась проверить. Через день она перезвонила, голос её был странным.
«Ань, тут какая-то путаница. Я нашла первоначальную запись о твоём рождении. Ты была зарегистрирована как… Марина. Родилась 12 апреля 1978 года. Мать — Петрова Тамара Павловна. Отец — не указан. А в 1979 году запись была… изменена. После усыновления. Тебе дали новое имя — Анна, и изменили год рождения. Такое иногда практиковалось, чтобы разорвать связь с прошлым».
Мир перевернулся. Аня не помнила, как положила трубку. Она сидела на полу в своей гостиной, обняв колени, и смотрела в стену. В ушах гудело. Обрывки мыслей, воспоминаний, деталей складывались в чудовищную, невозможную мозаику.
Её навязчивое чувство неловкости рядом с Тамарой Петровной, которое она всегда списывала на разность характеров. Её странное, магнетическое влечение к дому свекрови, к этим стенам. Её рождение в Горьком. Её дата рождения, которая всегда казалась ей «не её». Бирка. Фотография. Боль в глазах Тамары Петровны. Не просто боль от разбитой вещи. Боль от разбитой жизни. От разбитого материнства.
«Я… Марина? — прошептала она в тишину. — Я… её дочь?»
А потом пришла вторая, ещё более ошеломляющая мысль. Если она — Марина, то Дима… Дима её… брат? От этого открытия её физически затошнило. Она вскочила и побежала в ванную.
Следующие несколько дней Аня прожила в состоянии глубокого шока. Она отпросилась с работы, сказала Диме, что плохо себя чувствует. Он заботился, приносил чай, но она не могла смотреть ему в глаза. Её муж. Её брат? Нет, этого не может быть. Этого не должно было случиться.
Она снова пошла в архив. Ей нужно было знать всё. Кто был её отец? Этот «В.» с фотографии? Она искала любые упоминания о Тамаре Петровне в Ленинграде в середине 70-х. В старой институтской газете она нашла фотографию студенческого спектакля. Среди актёров была молодая Тамара. А рядом с ней — высокий, красивый молодой человек, подписанный как «Владимир Степанов, студент режиссёрского факультета». Он смотрел на Тамару так, как смотрел на фотографии из вазы.
Владимир. В. След привёл её к печальному финалу. В архивах городских газет за 1977 год она нашла маленькую заметку: «В результате несчастного случая на воде утонул студент института культуры Владимир Степанов». Дата — октябрь 1977 года. За несколько недель до отчисления Тамары из института. За полгода до рождения ребёнка.
Всё складывалось. Трагическая любовь. Гибель возлюбленного. Незапланированная беременность у студентки в те суровые времена. Позор, давление семьи (Аня узнала, что родители Тамары были строгими партийными работниками). И единственный выход — тайные роды и отказ от ребёнка. А потом — попытка построить новую жизнь: переезд, брак с надёжным, но нелюбимым Николаем Ивановичем, рождение сына. И сорок лет ношения этой страшной тайны в себе, запертой в фарфоровой вазе — подарке, наверное, от того самого Владимира.
А что же она? Марина. Усыновлённая семьёй из Горького, которая, желая полностью стереть прошлое, изменила ей имя и год рождения. А потом, спустя десятилетия, судьба, ирония или чудовищная случайность привела её обратно. К своей родной матери. И она вышла замуж за своего единокровного брата.
Мысль об этом была невыносима. Аня понимала, что должна поговорить с Тамарой Петровной. Только она знала всю правду. Но как начать этот разговор? «Здравствуйте, мама, я, кажется, ваша пропавшая дочь, и я замужем за вашим сыном»?
Она собрала все доказательства: копии архивных записей, фотографию из газеты, фотографию бирки, которую тайком сфотографировала в тот день. И поехала к Тамаре Петровне.
Тамара Петровна открыла дверь. Она выглядела ещё более хрупкой и разбитой, чем после инцидента с вазой.
«Я должна с вами поговорить, — сказала Аня, не дожидаясь приглашения. — Начистоту. Иначе я сойду с ума».
Она вошла и выложила на стол перед ошеломлённой свекровью папку с документами. «Я всё узнала. Про Владимира. Про Ленинград. Про девочку, родившуюся 12 апреля 1978 года. Про Марину».
Тамара Петровна побледнела так, что Аня испугалась, не станет ли ей плохо. Она молчала, глядя на бумаги, словно на обвинительный акт.
«Почему? — тихо спросила Аня. — Почему вы отдали её?»
Тишина длилась вечность. Потом Тамара Петровна закрыла глаза, и по её щекам медленно потекли слёзы. На этот раз она не пыталась их сдержать.
«Потому что я была трусихой, — прошептала она, и голос её был полон такой горечи, что Аня содрогнулась. — Мне было двадцать один. Володя погиб. Родители сказали, что я опозорю семью. Что ребёнок без отца — это клеймо на всю жизнь. И на его жизнь тоже. Мне предлагали… избавиться. Но я не могла. Это была частичка его. Последнее, что от него осталось. Я уехала в другой город, родила в страшной тайне. Увидела её один раз… крошечную, с тёмными волосиками, как у него… Она сжала мой палец…»
Она замолчала, задыхаясь от рыданий. Аня не двигалась, затаив дыхание.
«А потом… ко мне пришли. Сказали, что есть хорошая семья, интеллигентная, не могут иметь детей. Что у неё будет будущее. А у меня… какое будущее я могла ей дать? Одинокая, без поддержки, с клеймом «блудницы»? Я подписала бумаги. Мне сказали, что всё будет анонимно, что записи уничтожат. Мне дали эту вазу… Володя подарил её мне перед… перед своей последней поездкой. Я положила туда её бирку из роддома и нашу с ним фотографию. И запечатала. Как гроб. Как склеп для моего счастья. И пыталась жить дальше. Вышла замуж за Николая. Родила Димку. Любила его. Но дыра внутри… она никогда не затягивалась. Каждый день, каждое утро я просыпалась с мыслью о ней. Где она? Жива ли? Счастлива ли? Ненавидит ли меня?»
Она подняла на Аню заплаканные глаза. «И вот ты пришла. Такая красивая, умная, добрая. Димка так тебя полюбил. И я… я с первого дня чувствовала что-то. Какую-то связь. Какую-то боль рядом с тобой. Но я боялась подумать. Боялась надеяться. Это было бы слишком жестоко — надеяться. А когда ты разбила вазу… это был знак. Карма. Наказание за моё предательство. Ты вырвала мою тайну на свет, как вырвали тогда у меня из рук мою дочь».
Аня медленно поднялась. Её сердце колотилось так, что, казалось, вырвется из груди. Она подошла к Тамаре Петровне, опустилась перед её креслом на колени и взяла её холодные, дрожащие руки в свои.
«Вы не предатель, — тихо сказала она. — Вы были молодой, напуганной девушкой, которую загнали в угол. Вы сделали то, что, как вам казалось, будет лучше для вашего ребёнка».
«Но я потеряла её навсегда!» — вырвалось у Тамары Петровны.
«Нет, — сказала Аня, и её голос вдруг стал твёрдым. Она подняла голову и посмотрела прямо в глаза своей свекрови. Своей матери. — Вы её не потеряли. Она здесь».
Она увидела, как в глазах Тамары Петровны мелькнуло сначала недоумение, потом страх, потом слабая, безумная надежда.
«Что… что ты говоришь?»
«Бирка. «Девочка. 12.04.1978. 3 200 г. 52 см. Мать: Т.П.». Мои приёмные родители были из Горького. Они изменили мне имя и год в документах. Но первоначальная запись… она есть. Я — Марина».
Тамара Петровна замерла. Казалось, она перестала дышать. Она смотрела на Аню, вглядываясь в её черты, будто впервые их видя. Ища в них себя, того самого Владимира, младенца, которого она держала на руках всего один раз.
«Нет… — прошептала она. — Не может быть… Это… слишком страшно… Тогда Дима…»
«Я знаю, — быстро сказала Аня, сжимая её руки. — Я думала об этом. Но мы должны проверить. Есть тесты. Нам нужно знать наверняка. И… нам нужно сказать Диме. Мы не можем скрывать это от него».
Ужас в глазах Тамары Петровны сменился паникой. «Нет! Ни в коем случае! Он не должен знать! Он… он не простит меня. И что будет с вами? С вашим браком? Это кошмар!»
«Это уже кошмар, — сказала Аня. — Но правда, какой бы ужасной она ни была, лучше, чем жизнь во лжи. Мы уже сорок лет живём в этой лжи. Хватит».
Уговорить Тамару Петровну сдать тест ДНК было невероятно сложно. Она металась между страхом подтверждения и страхом опровержения. Боялась, что Аня — не её дочь, и она снова потеряет её, теперь уже как невестку, расколов семью. Боялась, что Аня — её дочь, и тогда рухнет всё.
Аня сдала тест анонимно, отправив образцы в частную лабораторию в другом городе. Ждать пришлось две недели. Это были самые долгие две недели в её жизни. Дима чувствовал, что происходит что-то серьёзное, но Аня отмахивалась: «Просто нервы, работа, всё в порядке».
Когда пришло письмо с результатами, Аня распечатала его одна, в своей квартире. Дима был на работе. Она долго смотрела на конверт, боясь открыть. Потом глубоко вдохнула.
«Вероятность родства (мать-дочь): 99,98%».
Мир не рухнул. Он просто замер, а потом медленно начал собираться в новую, причудливую и пугающую конфигурацию. Она — Марина. Тамара Петровна — её мать. Дима — её брат.
Первой её мыслью было бежать. Уехать куда глаза глядят, стереть всё, начать с чистого листа. Но она понимала, что не сможет. Она любила Диму. Не как брата, а как мужа. И это было самое ужасное.
Она поехала к Тамаре Петровне. Молча протянула ей распечатку. Та прочитала, и с ней случилась истерика. Сорок лет сдержанности, контроля, железной воли — и всё это рухнуло в один миг. Она рыдала, обнимая Аню, гладя её по волосам, причитая: «Прости меня, прости, я так виновата, я так тебя искала всю жизнь в каждом встречном лице…»
Аня плакала вместе с ней. Плакала о потерянном детстве, о годах разлуки, о несправедливости судьбы, о любви к Диме, которая теперь была отравлена.
«Что мы скажем Диме?» — спросила она, когда слёзы немного иссякли.
«Я скажу, — твёрдо произнесла Тамара Петровна. Её лицо, опухшее от слёз, вдруг обрело решимость. — Это моя вина. Мой грех. Мне и отвечать. Ты не должна страдать».
«Нет, — сказала Аня. — Мы скажем вместе. Мы — семья. Какой бы странной она ни была».
Дима пришёл домой в хорошем настроении. Он купил цветы Ане и торт. «Чтобы поднять настроение, моя ненаглядная!»
Он замер на пороге гостиной, увидев их сидящими вместе на диване. Аню и его мать. Обе с красными, заплаканными глазами, но держащимися за руки. В воздухе висело напряжение, которое можно было резать ножом.
«Что случилось? — спросил он, медленно ставя торт на стол. — Мама, ты в порядке? Ань?»
«Сядь, сынок, — тихо сказала Тамара Петровна. — Нам нужно тебе кое-что сказать. Очень важное».
Рассказ длился больше часа. Дима слушал, не перебивая. Его лицо было каменным. Он смотрел то на мать, то на жену. Когда Тамара Петровна дошла до того, что Аня и есть та самая Марина, он вскочил с места.
«Что? Что за бред? Это какая-то больная шутка?»
Аня молча протянула ему результаты ДНК-теста. Он прочитал, и бумага выпала у него из рук. Он отступил назад, будто от удара.
«Нет… — прошептал он. — Нет, этого не может быть. Ты… ты моя сестра?»
«Единокровная, — тихо сказала Аня. — У нас одна мать. Разные отцы».
Дима засмеялся. Это был сухой, истеричный, страшный смех. «Поздравляю, мама. Какая счастливая семья у нас собралась. Муж и жена, они же брат и сестра. Это же надо было так устроить! Ты что, сорок лет молчала? И когда Аня появилась, ты ничего не заподозрила? Не сказала?»
«Я боялась! — крикнула Тамара Петровна, снова breaking down. — Я видела в ней что-то родное, но я думала, это мне кажется! Я не смела даже надеяться! А потом… когда я начала догадываться, было уже поздно! Вы уже любили друг друга! Как я могла разрушить ваше счастье?»
«Наше счастье? — Дима говорил с ледяной яростью. — Какое теперь может быть счастье? Мы… мы совершили…» Он не смог договорить. Он посмотрел на Аню, и в его глазах был ужас, отвращение к самому себе и к ней.
