22 июня 1941 года пятнадцатилетний Юра Рябинкин проснулся от странного жужжания за окном. Всю ночь что-то не давало ему спать. Когда наконец шум немного затих и поднялась заря, он взглянул в окно и увидел, что по небу ходят несколько прожекторов.
"Всё-таки я заснул", – запишет он позже. Проснувшись в одиннадцатом часу, он наскоро оделся, умылся, поел и отправился в сад Дворца пионеров. В это лето он решил получить квалификацию по шахматам.
Выйдя на улицу, Юра заметил что-то особенное. У ворот дома стоял дворник с противогазом и красной повязкой на руке. У всех подворотен было то же самое. Милиционеры были с противогазами, и даже на всех перекрестках говорило радио. "Что-то такое подсказывало мне, что по городу введено угрожающее положение", – записал мальчик.
Придя во дворец, он застал только двоих шахматистов. Расставляя шахматы на доске, он услышал что-то новое. Обернувшись, заметил кучку ребят, столпившихся вокруг одного небольшого парнишки.
– Вчера в 4:00 ночи германские бомбардировщики совершили налёт на Киев, Житомир, Севастополь, – с жаром говорил паренёк. – Молотов по радио выступал. Теперь у нас война с Германией.
"Я просто, знаете, сел от изумления. Вот это новость. А я даже и не подозревал такой вещи", – напишет Юра в новой общей тетради в черной матерчатой обложке. Он сыграл три партии, все три проиграл и поплелся домой. На улице остановился у громкоговорителя и прослушал повторную речь Молотова.
Так началась война. И дневник, который многие исследователи назовут самым страшным документом блокады Ленинграда.
Мальчик из хорошей семьи
Семья Рябинкиных жила в квартире на улице 3-го июля (ныне Садовая, 34). Мать, Антонина Михайловна, работала заведующей библиотечным фондом в облкомите Союза промстройцентра. Она происходила из интеллигентной семьи, окончила гимназию, знала французский, немецкий и польский языки. В квартире была богатая библиотека русской и иностранной литературы. Семья держала домработницу Нину.
Отец ушел из семьи в 1933 году, снова женился и уехал в Карелию. Через четыре года был репрессирован и отправлен в Уфу, где его следы потерялись. Антонина воспитывала детей одна – пятнадцатилетнего Юру и восьмилетнюю Иру.
У Юры были проблемы со здоровьем – плеврит и плохое зрение. Левый глаз давал 20% зрения, правый – 40%. Но он был начитанным, вдумчивым подростком, увлекался шахматами, историей и философией. Больше всего мечтал стать моряком.
26 июня мама отправила его на строительство у Казанского собора. "Работал я с 11 утра и до 9:00 вечера с обеденным перерывом. Перерыв час. На обеих руках мозоли, занозы. Таскал доски, копал землю, пилил, рубил. Всё приходилось делать", – записал Юра.
28 июня работал на строительстве бомбоубежища во Дворце пионеров. "Работа была адовая. Мы стали сегодня каменщиками. Я отбил все свои руки молотком. Все они теперь в царапинах".
29 июня произошло неожиданное. Мама пришла домой и сунула Юре в руки записку. "Я машинально развернул её. Это было заявление в военкомат о добровольном вхождении мамы и меня в ряды Красной армии. Оказывается, у мамы было утром партсобрание, и все партийцы решили войти в ряды нашей Красной армии. Никто не отказался".
Юра почувствовал сначала какую-то гордость, затем некоторый страх. "Наконец первое пересилило второе", – написал он. Вечером мама с Юрой пошли к владелице одного из домов в Сиверской – решали, куда отправить Нину и Иру, если они уйдут на фронт.
Но в армию Юру не взяли – слишком мал, да ещё и плеврит. В конце июня он даже поехал с мамой на оборонную стройку под Лугу, в Толмачёво.
19 июля к ним приехала из Шлиссельбурга тётя Тина, будущий главврач больницы. "Договорились, что если с мамой что-то случится, она берёт меня и Иру к себе", – записал Юра. Потом добавил мрачно: "Говорят, будем учиться эту зиму, восьмой, девятый и десятый классы. Особенно этому не верю. Тут бы быть живым".
Кольцо сжимается
Осенью мама посоветовала Юре устроиться в военно-морскую спецшколу – так у него было бы больше шансов поскорее эвакуироваться. "Да я знаю, что медкомиссия меня не пропустит и отказываюсь. Тяжело всё же отказываться от своей мечты. Море, да нечего делать", – писал он 30 августа.
5-6 сентября он всё-таки пошел на медосмотр. И оказался прав. "Медосмотр я не прошёл из-за глаз. У меня левый глаз 20%, а правый 40. Ничего себе", – записал с горечью.
1 сентября начались занятия в школе, но не состоялись. "С первого числа продукты продают только по карточкам. Даже спички, соль и те по карточкам. Настаёт голод, медленно, но верно. Ленинград окружён", – написал Юра.
2 сентября ему исполнилось 16 лет. "Да, ничем необыкновенным мой день рождения не ознаменовался. Мама дала мне 5 руб. в столовую. Решил себя порадовать, пошёл в магазин и купил шахматный учебник, а потом пришёл в столовую, там ничего дешёвого уже нет. Зато мама пришла вечером, мне два пирога принесла. Потом ещё суп сварили, я и суп поел. Сыт, доволен".
8 сентября началось самое жуткое. Дали тревогу. Юра выглянул во двор, посмотрел сперва вниз, затем вверх и увидел 12 юнкерсов. "Загремели разрывы бомб. Один за другим оглушительные разрывы, но стёкла не дребезжали. Видно, бомбы падали далеко, но были чрезвычайно большой силы". Он с Ирой бросился вниз.
Когда вернулся в квартиру, результат оказался плачевным. "Пол неба было в дыму. Бомбили гавань, Кировский завод и вообще ту часть города. Настала ночь. В стороне Кировского завода виднелось море огня". Позже выяснилось – сгорело много продовольственных складов: станция Витебская товарная, маслобойный завод, жилые дома.
"Это первая настоящая бомбёжка города Ленинграда", – подытожил Юра.
Ночью снова объявили тревогу. Всё время по небу ходили прожекторы, трещали самолёты, где-то бомбили. Юра, Маруська и тётка надели противогазы. "Так прошло около 2 часов... Может, и я так сделаю, не знаю. Да. Эту неделю фашисты хотят сделать оставленной в памяти у нас у всех ленинградцев".
13 октября Юре повезло устроиться на работу. "Предлагают мне поступить в госпиталь. Моя обязанность – эскортировать больных с госпиталя в госпиталь. Ответственность за их доставку несу я один. За потерю кого-либо иду под суд. Разъезжаю по ночам преимущественно на машине. Мне дадут зарплату 20 руб. в месяц и рабочую карточку. Быть может, обед. День работать, день отдыхать. Я согласен".
В ту же ночь на школу упало 23 зажигательные бомбы. "Я потушил две и помог затушить третью". За это ему объявили благодарность от треста.
17 октября он потерял ключ от квартиры и весь день переживал, что скажет мама вечером.
В дом вселились чужие
18 сентября в квартиру Рябинкиных вселили управляющего стройтрестом с женой Анфисой Николаевной. Пришлось освободить комнату. С 1 сентября маме пришлось уволить домработницу Нину.
Теперь вся жизнь семьи сосредоточилась в кухне. Там они ели – если было что положить в рот. Там грелись у плиты – если было чем топить. Там спали – когда вши меньше кусались.
А за стеной жизнь была совсем другой.
"Самое обидное, самое, что ни на есть плохое для меня – это то, что здесь я живу в голоде, в холоде, среди блох, а рядом комната, где жизнь совершенно иная. Всегда хлеб, каша, мясо, конфеты, тепло, яркая эстонская керосиновая лампа, комфорт", – писал Юра 29 октября.
Правда, Анфиса Николаевна иногда помогала. Дала им 300 граммов гороха, ежедневно штук восемь сухарей. 30 ноября подарила кусок конины и бутылку растительного масла. Даже обещала дать адрес своих родителей, живущих у Златоуста, куда можно было бы эвакуироваться.
Но контраст был невыносимым. "Я не могу привыкнуть. Не могу. И опять сейчас мне в уши бьёт весёлый смех Анфисы Николаевны", – признавался Юра.
Голод
Когда была введена карточная система, Антонина получила рабочую карточку, восьмилетняя Ира – детскую. А Юра, как неработающий подросток, – иждивенческую. Самую маленькую норму хлеба – 125 граммов в день.
"Мне надо приучаться к голоду, а я не могу. Но что же мне делать?" – писал он 28 ноября.
Записи в дневнике становились всё мрачнее.
"Я теперь еле переставляю ноги от слабости. А взбираться по лестнице для меня огромный труд. Мама говорит, что у меня начинает пухнуть лицо. А всё из-за недоедания", – 29 октября.
"Засыпая, каждый день вижу во сне хлеб, масло, пироги, картошку. Да ещё перед сном мысль, что через 12 часов пройдёт ночь и съешь кусок хлеба", – 9-10 ноября.
"Во сне я вижу только хлеб", – повторял он снова и снова.
Юра стоял в бесконечных очередях. За крупой, за маслом, за мясом. 24 ноября с половины седьмого до шести вечера – целых четыре часа на морозе. "Ничего не достал. Ни в одном магазине не было масла, крупы или мяса. Ни в одном".
Странные очереди стояли в те дни. За пивом. Мама меняла его на хлеб. 22 октября Юра простоял в очередях за пивом, отморозил ноги. "Мама две бутылки пива выменяла на 400 г хлеба". 23-24 октября снова послали за пивом. "Весь день с 10:00 утра до 6:00 вечера вместо дежурства в школе провёл в очереди за пивом. Не было времени даже постоять в милиции за паспортом. И всё-таки пиво не достал".
1 ноября он купил три пузырька пертусина. "Это смесь рома с валерьянкой и каплями датского короля. Чрезвычайно сладкая и питательная вещь. Два пузырька уже выпил, остался один".
18-19 октября произошло событие, которое запомнилось надолго. "В столовую привезли капусту, целый грузовик. И вот все жильцы нашего дома накинулись на неё, кто сколько может. Хабидулин взял себе около 40 кочанов, а мы около десяти. Так как таскала капусту одна Ира. На следующий день мы до отказа наелись капустой".
10 ноября он записал: "У нас не выкуплено на эту декаду 400 г крупы, 615 г масла, 100 г муки. А этих продуктов нигде нет. Где они выдаются, возникают огромные очереди. Сотни и сотни людей на улице, на морозе, а привозят чего-нибудь в этом роде человек на 80-100".
У мамы распухли ноги и стали твердыми, как камень. "У мамы вчера сильно распухла нога", – 10 декабря. У самого Юры начало пухнуть лицо. Ему было трудно подниматься по лестнице. "Я сижу и плачу. Мне ведь только 16 лет", – написал он.
"Кем я стал?"
И тут началось самое страшное.
"Позавчера лазал ложкой в кастрюлю Анфисы Николаевны. Я украдкой таскал из спрятанных запасов на декаду масло и капусту. С жадностью смотрел, как мама делит кусочек конфетки. Поднимаю ругань из-за каждой крошки. Кем я стал?" – 28 ноября.
"Я потерял свою честность, веру в неё. Я постиг свой удел", – продолжал он.
Дома начались сцены с дележкой. Антонина делила крохи с фанатичной точностью. "Мама что-то делит, Ира и я зорко следим. Точно ли?" – писал Юра.
"При делёжке хлеба Ира поднимает слёзы, если мой кусочек на полграмма весит больше её. Ира всегда с мамой. Я с мамой бываю лишь вечером и вижусь утром".
"А Ира ест нарочито долго, чтобы не только достигнуть удовольствия от еды, но ещё для того, чтобы почувствовать, что она вот ест, а остальные, кто уже съел, сидят и смотрят на неё голодными глазами", – записал он со злостью 2 декабря.
"Мама съедает всегда первой и затем понемножку берёт у каждого из нас... И вечер, что он мне готовит? Приходит мама с Ирой, голодные, замёрзшие, усталые, еле волокут ноги. Еды дома нет, дров для плиты нет, и ругонь, уговоры, что вот внизу кто живёт, достали крупу и мясо, а я не смог".
Юра понимал, что только он мог достать еду, вырвать семью из тисков голода. "Но у меня не хватает сил, энергии на это. О, если бы у меня были валенки, но у меня их нет, и каждая очередь приближает меня к плевриту, к болезни".
10 ноября он написал страшные слова: "Я решил: лучше водянка, буду пить сколько могу. Сейчас опухшие щёки, ещё неделя, декада, месяц. Если к новому году не погибну от бомбёжки, опухну".
"Я сижу и плачу. Мне ведь только 16 лет. Кто накликал всю эту войну. Прощай, детские мечты. Никогда вам ко мне не вернуться... Сгинуло бы всё прошлое в тартарары, чтобы я не знал, что такое хлеб, что такое колбаса, чтобы меня не одурманивали мысли о прошлом счастье".
Он вспоминал, как раньше переживал, что не пошёл в театр, как часто оставлял себя без обеда до вечера, предпочитая волейбол с товарищами. "Счастье. Только таким можно было назвать мою прежнюю жизнь".
"Я зарастаю грязью, развожу кучу вшей. У меня не хватает энергии от истощения, чтобы встать со стула. Это для меня такая огромная тяжесть", – признавался он 9 декабря.
"Я завшевел окончательно. Я и Ира немного опухли на лицо", – 24 декабря.
Украденное какао
13-14 декабря случилось несчастье. Юру послали купить конфеты на декаду. "По дороге домой случилось несчастье, так что я вернулся домой, имея при себе лишь 350 г какао да сыр". Он потерял или его обокрали – в дневнике неясно. "Была сцена с мамой и Ирой".
15 декабря он написал запись, от которой замирает сердце.
"Я был послан за конфетами. Мало того, что я вместо конфет купил какао с сахаром. Расчёт на то, что Ира его не станет есть и увеличится моя доля. Я ещё половину всего, каких-то 600 г, полагалось нам на всю декаду, присвоил, выдумал рассказ, как у меня три пачки какао выхватили из рук, разыграл дома комедию со слезами и дал маме честное пионерское слово, что ни одной пачки какао себе я не брал. А затем, смотря зачерствлённым сердцем на мамины слёзы и горе, что она лишена сладкого, я потихоньку ел какао".
"Сегодня, возвращаясь из булочной, я отнял, взял довесок хлеба от мамы и Иры, граммов 25, и также укромно съел. Сейчас в столовой я съел тарелку супа с крабами, биточки с гарниром и полторы порции киселя. А домой маме и Ире принёс только полторы порции киселя и из них ещё часть взял себе дома".
"Я скатился в пропасть, названную распущенностью, полнейшим отсутствием совести, бесчестием и позором. Я недостойный сын своей матери и недостойный брат своей сестры. Я эгоист, человек, в тяжкую минуту забывающий всех своих близких и родных".
И при этом: "Мама выбивается из сил, с опухшими ногами, с больным сердцем, в лёгкой обуви по морозу, без кусочка хлеба. Весь день она бегает по учреждениям, делает самые жалкие потуги, стараясь вырвать нас отсюда".
"Я потерял веру в эвакуацию. Она исчезла для меня. Весь мир для меня заменился едой. Всё остальное создано для еды, для её добывания, получения. Я погибший человек. Жизнь для меня кончена".
И страшное желание: "Я хотел бы сейчас две вещи. Убить себя сейчас. А этот дневник пусть прочла бы мама, пусть она прокляла бы меня, грязное, бесчувственное, лицемерное животное. Пусть бы отреклась от меня. Я слишком пал".
Потерянная карточка и попытка измениться
24 декабря произошло событие, которое перевернуло что-то в душе Юры. "Поворот этому дала потеря мною Ириной карточки на сахар. О, как я тогда поругался с мамой и Ирой, зазевался в магазине и потерял 200 г сахару, 100 г шоколада для Иры и мамы и 150 г конфет".
После этого он решил измениться. "Я хочу перемениться, хочу выковать из себя иной характер. Но я чувствую, что без поддержки мамы и Иры мне не протянуть на моей честной новой жизни".
"Сегодня я в первый раз за много уже дней принёс домой полностью все конфеты, выкупленные в столовой. Делюсь с Ирой и мамой хлебом, хотя иной раз ещё украдкой стяну крошку".
И случилось чудо. "Сегодня я почувствовал к себе такое тёплое обращение от мамы и Иры, когда они взяли и отделили мне от своих конфеток. Мама четверть конфетки, впрочем, потом опять взяла себе. А Ира половину конфетки за то, что я сходил за пряниками и конфетами и лепёшками из дуранды в столовую, что я чуть было не расплакался".
"До чего только не может сделать хорошее обращение", – удивлялся он.
Но тут же добавил: "Правда, сегодня мой грех. Утаил от мамы и Иры один пряник. Но вот это плохо".
В тот же день, 24 декабря, он написал пронзительное описание их пустой квартиры.
"Только вспоминаются дни, вечера, проводимые здесь, когда я выхожу из кухни в нашу квартиру. В кухне есть ещё какой-то мираж нашей прошлой довоенной жизни. Политическая карта Европы на стене, домашняя утварь, раскрытая порой для чтения книга на столе, ходики на стене, тепло от плиты, когда она топится".
"Но мне хочется обойти опять всю квартиру. Надеваешь пальто, шапку, запоясываешься, натягиваешь варежки на руки и открываешь дверь в коридор. Здесь мороз. Изо рта идут густые клубы пара. Холод забирается под воротник. По неволе поёживаешься. Коридор пуст".
"Рядом пустая комната, оклеенная коричневыми обоями. Окно разбито, гуляет холодный ветер с улицы, голый дубовый стол у стены и голая этажерка в углу, пыль и паутина по стенам. Что это? Это бывшая столовая, место веселья, место учёбы, место отдыха для нас".
"Здесь когда-то, это кажется давным-давно, стояли диван, буфет, стулья. На столе стоял недоеденный обед, на этажерке книги, а я лежал на диване и читал "Трёх мушкетёров", закусывая их булкой с маслом и сыром или грызя шоколад. А я переживал, что не пошёл в театр или ещё что-нибудь, как часто оставлял себя без обеда до вечера, предпочитая волейбол с товарищами".
"Кухня, одна кухня – место, где протекает наша домашняя жизнь. Здесь мы едим, если есть что положить на язык, здесь мы согреваемся, если есть чем топить плиту, здесь мы спим, когда немного меньше покусывают вши. Здесь наш уголок. Квартира запустела, жизнь в ней совсем затихла. Она как бы застыла, превратилась в сосульку".
История с чужой карточкой
4 декабря произошло важное событие. "Мама уволена из обкома в связи с ожидавшейся эвакуацией". Она осталась без работы, без карточек.
7 декабря Юра записал: "Мама незаконным образом, договорившись с Громовым, взяла служащую карточку Сухарева, которого отчислили из списков обкома. Вчера мы купили по этой карточке 200 г макарон, 350 г конфет и 125 г хлеба. Всё это, за исключением макарон, вчера и съели".
12 декабря мама ушла в карточное бюро. И долго не возвращалась.
"Сейчас мама ушла в карточное бюро. От этого зависит вся моя дальнейшая жизнь. Если история эта с чужой карточкой всплывёт наружу, я могу даже покончить с собой. 5:00 вечера, а мамы нет. Значит, это что-то плохое. И всё это из-за карточки. А почему мама взяла эту карточку? Из-за меня, из-за моего голодного вида. Под моим влиянием мама пошла на преступление. Я должен перенять кару с неё на себя".
"Если и это не выйдет, если я погубил все наши жизни, я должен и могу это сделать. Пойду добровольцем в ополчение и хоть на фронте сделать доброе дело, погибнуть за родину. Ещё подожду полчаса или час, а затем пойду в трест номер два. Я должен знать, где мама. А если её там после часу не видели, придётся завтра наводить справки по больницам, съездить в морги".
На оставшейся половине страницы он писал явно в невменяемом состоянии. Буквы стали невероятно размашистыми, всего несколько слов заняли всё пространство.
"Что за ужас я пишу? О боже мой! Боже мой!"
На всей следующей странице только: "Где мама? Где она?"
Мама вернулась. Обошлось.
Последние записи
3 января 1942 года: "Чуть ли не последняя запись в дневнике. Боюсь, что и дневник-то этот не придётся мне закончить, чтобы на последней странице написать слово "конец". Уже кто-нибудь другой запишет его словами – смерть. А я хочу так страстно жить, веровать, чувствовать".
"Но эвакуация будет лишь весною, когда пойдут поезда по северной дороге. А до весны мне не дожить. Я опух. Каждая клетка моей ткани содержит воды больше, чем нужно, распухли все, следовательно, внутренние органы. Мне лень передвинуться, лень встать со стула, пройти. Но это всё от избытка воды, недостатка еды. Всё жидкое, жидкое, жидкое".
"Мама порвала со мной и с Ирой. Они оставят меня. У мамы уж такая сейчас стала нервная система, что она готова забыться. И тогда, как это уже бывало, как она мне каждый день говорит, тогда она с Ирой как-нибудь выберутся отсюда, но не выбраться мне. Какой из меня работник, какой из меня ученик. Ну, проработаю я, проучусь неделю, а там и протяну ноги".
"Неужели это так и будет? Смерть. Смерть прямо в глаза, и деться от неё некуда. Что мне делать? О, господи, я ведь умру. Умру. А так хочется жить, уехать, жить, жить. Но быть может хоть останется жить Ира. Ох, как нехорошо на сердце".
"Мама сейчас такая грубая, бьёт порой меня, и ругань от неё я слышу на каждом шагу. Но я не сержусь на неё за это. Я паразит, висящий на её и Ириной шее. Да, смерть. Смерть впереди, и нет никакой надежды. Лишь только страх, что заставишь погибнуть с собой и родную мать, и родную сестру".
4 января: "Впереди ещё целый месяц до улучшения с продовольствием и отъездом. Что с нами будет к концу этого месяца? В каких нищих мы превратимся, если только нас не вырвет отсюда какой-то наисчастливый дар фортуны, милость Бога, небесное спасение даст нам эвакуацию завтра, послезавтра, до середины второй декады. Пусть он спасёт нас теперь".
"Никогда, никогда не придётся мне уж обманывать мать. Никогда не придётся мне порочить своё чистое имя. Оно опять станет у меня священным. О, только бы нам была дарована эвакуация сейчас. А я клянусь всей своей жизнью, что навечно покончу со своей гнусной обманщицкой жизнью, начну честную и трудовую жизнь в какой-нибудь деревне, подарю маме счастливую золотую старость".
"Только вера в Бога, только вера в то, что удача не оставит меня и нас троих завтра. Вера на ответ Пашина в райкоме ехать. Только это ставит меня на ноги. Если бы не это, я погиб. Я сумею отплатить хорошим по отношению к Ире и к маме. Господи, только спаси меня, даруй мне эвакуацию, спаси всех нас троих, и маму, и Иру, и меня".
6 января, последняя запись:
"Я совсем почти не могу ни ходить, ни работать. Почти полное отсутствие сил. Мама еле тоже ходит. Я уж себе даже представить этого не могу, как она ходит. Теперь она часто меня бьёт, ругает, кричит. С ней происходят бурные нервные припадки. Она не может вынести моего никудышного вида, вида слабого от недостатка сил, голодающего, измученного человека, который еле передвигается с места на место, мешает и притворяется больным и бессильным".
"Но я ведь не симулирую своё бессилие. Нет, это не притворство. Силы из меня уходят, уходят, плывут, а время тянется, тянется и длинно, долго. О, господи, что со мной происходит? И сейчас я, я, я..."
Фраза оборвалась посреди слова.
8 января
Ирина Ивановна Новикова, в девичестве Рябинкина, всю жизнь проработавшая учительницей русского языка и литературы, спустя много лет вспоминала тот день:
"Я помню, облеченная в стёганные штаны, фуфайку и шапку мама помогла Юре встать. Вот он встал, прислонившись к сундуку, опираясь на палку, но идти не мог. Не мог оторваться и стоял вот так, согнувшись, изможденный".
У них были саночки, на них положили чемодан. В нём было столовое серебро, несколько вилок и ложек серебряных – все их драгоценности. Юрина коллекция открыток из Третьяковки – их было у него много, чуть ли не сотня. Их тоже взяли с собой. Потом в детприёмнике у Иры их выпросили. Какие-то одёжки.
"И вот я сзади санки толкала. А Юра остался дома. Мама не могла его посадить, видимо, а идти он не мог. Не свести было его. Видимо, я не знаю. А когда мы к Московскому вокзалу добирались пешком по Невскому, мама порывалась всё назад за ним. Там Юрка остался. Там Юрка остался".
26 января 1942 года Антонина Михайловна и Ира прибыли в Вологду. В тот же день прямо на вокзале Антонина умерла. Её дочь Ирину отправили в детский приёмник, откуда 11 февраля определили в детский дом в деревне Никитская. В 1945 году её забрала сестра Антонины – тётя Тина из Шлиссельбурга, которая воспитывала Юру до семилетнего возраста.
Что случилось с Юрой
Долгие годы судьба Юры оставалась неизвестной. Одна из соседок утверждала, что соседи отнесли его вниз, в кочегарку, где было теплее. Возможно, именно там и обгорели его дневник и тетрадь.
Только в феврале 2021 года исследователи центра "Возвращенные имена" при Российской национальной библиотеке обнаружили в архивах Информационного центра ГУВД по Санкт-Петербургу адресный листок убытия квартиры Рябинкиных, датированный 2 марта 1942 года. В нём Юрий помечен как умерший.
Он умер где-то между 8 января, когда мать с Ирой уехали на эвакуацию, и 2 марта. Один, в пустой ледяной квартире. Точная дата его смерти неизвестна. Место захоронения не установлено.
Путь дневника
А дневник выжил. И путь его был загадочным.
Где-то в 1942 году медсестра Ревекка Трифонова работала в туберкулёзной больнице в Вологде. Однажды она в составе бригады скорой помощи поехала на вызов в деревню Клипуново Лежского района (сейчас часть Грязовецкого района). Оттуда они везли в госпиталь учителя в критическом состоянии.
При нём были две немного обожжённые тетрадки. Его жена дала почитать Ревекке, чтобы скоротать время в пути. Учитель уже не мог говорить. Вскоре он умер.
Ревекка оставила дневники себе. Как они попали к умирающему учителю в Вологодской области – неизвестно до сих пор.
Семья Трифоновых хранила их и часто перечитывала. Однако, несмотря на указанный в дневнике ленинградский адрес Юры, они не предпринимали попыток найти кого-то из его родных. Боялись, что в других руках дневник потеряется. А для них он был очень дорог – в этой семье многие погибли во время блокады, прошли войну.
В 1970 году к юбилею снятия блокады газета "Смена" бросила клич по школам – собрать свидетельства тех дней. Девочка Татьяна Уланова принесла блокадный дневник неизвестного ей мальчика, который хранился в семье у её бабушки в Вологде.
Редактор газеты Алла Белякова сразу поняла значимость документа. "Общая тетрадь в черной матерчатой обложке с обгоревшими краями. С первых же страниц я почувствовала особенность и серьёзность этих записей", – вспоминала она.
Машинистка Анечка Максимова, тоже блокадница, печатала дневник сквозь слёзы, вспоминая своё пережитое. Многие страницы было трудно расшифровать – они выцвели за 30 лет, кое-где обгорели и были залиты водой. К тому моменту сохранилась только одна основная тетрадь. Вторая состояла всего из шести страниц, из которых были использованы только две или три, исписанные бессвязным, без какой-либо датировки, вышедшим за линейки набором слов вроде "умираю", "хочу есть".
Алла Белякова попыталась разыскать Юру. Адрес был – улица 3-го июля, дом 34. Рядом с редакцией. Но в доме уже было какое-то учреждение. Жильцы разъехались. Ничего о Рябинкиных узнать не удалось.
Белякова опубликовала большие отрывки из дневника в "Смене". Когда публикация вышла, в редакцию позвонила женщина. Это была Ирина. Она не знала о существовании дневника брата.
Она поехала в Вологду и нашла Ревекку Трифонову. "Разговор получился короткий... Похоже, что она работала медсестрой в какой-то больнице, и Юра, умирая, уже не в состоянии ничего сказать, лишь кивнул головой: "Здесь, под подушкой". Там лежала синяя тетрадь", – вспоминала Ирина.
Впрочем, это противоречит другим свидетельствам о том, что дневник был у учителя, а не у самого Юры. Но дневник Ирина получила.
Алла Белякова отнесла копию дневника Даниилу Гранину. Сначала он вежливо отстранил её: "У нас такое обилие материалов, что не знаем, как с ними справиться... и дневников много..."
Но буквально через день позвонил: "Вы правы, дневник удивительный".
Он вошёл почти полностью в "Блокадную книгу" Алеся Адамовича и Даниила Гранина. После этого о Юре Рябинкине узнала вся страна.
Пророческие слова
25 октября 1941 года, когда голод только начинался, Юра написал:
"Мама мне говорит, что дневник сейчас не время вести. А я вести его буду. Не придется мне перечитывать его, перечитает кто-нибудь другой, узнает, что за человек такой был на свете – Рябинкин Юра, посмеется над этим человеком, да..."
Он не ошибся. Его перечитали. Миллионы людей. Но не посмеялись. Заплакали.
Ирина Ивановна Новикова прожила долгую жизнь. 45 лет проработала учительницей русского языка и литературы в школе. Она хранила дневник брата, его стеклянную чернильницу. И, как признавалась исследователям, хрупкую веру в то, что Юра жив, просто не нашёл её, определённую в детприёмник и затем вывезенную из Вологды тёткой, из чувства обиды, боли, гордости...
Имена Антонины Михайловны и Юрия Рябинкина теперь внесены в Книгу памяти "Блокада". В 2018 году артисты спектакля "Гекатомба. Блокадный дневник" предложили назвать в честь Юры один из городских скверов.
Дневник шестнадцатилетнего мальчика стоит в одном ряду с дневником Анны Франк – как свидетельство того, что война делает с человеком. Как разрушает не только тела, но и души. Как превращает любящего сына в вора, крадущего у голодной матери. Как заставляет ненавидеть себя за каждую украденную крошку.
Юра Рябинкин мечтал о море, об учёбе, о будущем. Он был начитанным, вдумчивым подростком, любил шахматы и "Трёх мушкетёров". Он работал на стройке бомбоубежищ, тушил зажигательные бомбы, стоял в бесконечных очередях. Он получил только голод, стыд и одинокую смерть в пустой квартире.
Но он оставил правду. Страшную, беспощадную, честную правду о блокаде. О том, как голод разрушает человека изнутри. О том, как рушатся моральные устои. О том, как шестнадцатилетний мальчик крадёт у своей матери и сестры хлеб – и каждый раз умирает от стыда.
"А был ли мальчик?" – писал Юра, вспоминая фразу Горького. Да, был. Прожил недолго, но оставил документ, который будут читать и перечитывать, пока существует память о блокаде Ленинграда.
_____________________________________