— Мам, а у меня дырка, — Егор поднял ногу и ткнул пальцем в носок. Носок был серый, с жёлтой полоской, когда-то «как у футболистов». Сейчас полоска потускнела, а дырка выглядела так, будто её специально прорезали, чтобы пальцу было дышать.
— Не дырка, а вентиляция, — автоматически сказала я и тут же пожалела. Егор улыбнулся, потому что шутка. А я увидела, что улыбка у него какая-то взрослая, осторожная. Он давно понял, что мы смеёмся не потому что весело, а потому что иначе будет тяжело.
Я сидела на табуретке в прихожей и пыталась застегнуть на Маше сапог. Маша стояла, уткнувшись подбородком в шарф, и качалась из стороны в сторону, как маятник. Я ловила её ногу, как рыбу. Молния никак не попадала в замок. Зубцы цеплялись за подкладку. Пальцы уже были красные от холода — в квартире опять тянуло из окна, но я даже не закрывала шторы: шторы мешали видеть двор, а двор в декабре — единственное бесплатное развлечение.
— Мам, больно, — сказала Маша, когда я дёрнула молнию чуть резче.
— Подожди. Сейчас, — я ослабила хватку и попробовала ещё раз, медленнее. Молния пошла. Но сапог всё равно выглядел как на чужой ноге: широкий, разболтанный, будто Маша носила его с прошлой зимы.
Она и носила.
Я подняла голову и увидела Пашу. Он стоял на кухне с кружкой, смотрел в телефон. На нём были домашние шорты и футболка с каким-то геймерским логотипом. Я знала эту футболку на ощупь: ткань мягкая, чуть потёртая, потому что он в ней живёт.
— Паш, — сказала я. — На каникулах надо сапоги детям. Я посмотрела. У Егора прям подошва треснула. И Маше новые. Эти уже всё.
Он не сразу оторвался от телефона.
— Угу, — сказал он. — Посмотрим.
«Посмотрим» у Паши означало: «я услышал, но сейчас не готов». Я не стала развивать. У меня была таблица в голове. Молоко, хлеб, коммуналка, кружки, плюс этот список: сапоги. Я не просила шубу. Я просила обувь, чтобы дети не ходили по снегу в треснувшей резине.
— Я сегодня зайду в “Детский мир” или на рынок, — сказала я. — Если будут скидки, возьму сразу.
— Да бери, — ответил Паша. — Премия же должна прийти.
Премия. Это слово у нас в декабре всегда звучало как спасательный круг. Только круг не видели, но верили, что он где-то есть.
— Она пришла? — спросила я и сама почувствовала, как голос стал чуть быстрее.
Паша поднял глаза.
— Ну… пришла.
— Сколько? — я не хотела быть бухгалтером, но в нашей семье кто-то должен был считать.
— Да нормально, — сказал он. — Не переживай.
Я застегнула Машин сапог до конца и выпрямилась. Трудно было выпрямиться, когда в голове сразу появились цифры. «Нормально» — это сколько? Десять? Двадцать? Тридцать? Сапоги на двоих — это уже прилично, если брать не совсем картон.
— Паш, — сказала я. — Ты можешь кинуть мне на карту? Я сегодня поеду.
Он сделал вид, что ищет что-то в телефоне.
— Я потом, — сказал он. — Там… надо кое-что оплатить.
— Что? — я зацепилась.
— Да так, — отмахнулся. — Не сейчас.
Маша потянула меня за рукав.
— Мам, мы идём? — спросила она. — Там горка.
— Идём, — сказала я и заставила себя улыбнуться.
На улице было шумно. Двор жил своей декабрьской жизнью: кто-то выгуливал собак, кто-то таскал пакеты, дети катались на ледянках, как на маленьких лодках. Егор бежал впереди, Маша спотыкалась и смеялась. Я шла за ними и думала о сапогах. О том, что на сапогах нельзя экономить так, как на конфетах. Конфеты можно не купить. А ноги — они одни.
Вечером Паша пришёл домой странно довольный. Он был в куртке, с мокрым капюшоном, но глаза у него светились, как у человека, который только что выиграл спор.
— Слушай, — сказал он, не разуваясь. — Завтра будет огонь.
— Что? — я стояла на кухне, мешала тесто для блинов. Потому что блины — это дешево и дети едят.
— Салюты, — сказал Паша. — Я договорился. Будет шоу для всего двора. Нормальное, не эти хлопушки.
Я остановила ложку в миске. Тесто стекало с неё медленно, как будто тоже прислушивалось.
— Какие салюты? — спросила я.
— Новогодние, — он улыбнулся. — Ну, чтобы как у людей. Чтобы не просто на телевизор смотреть, а… вживую. Понимаешь? Дети будут в восторге. И вообще… хочется нормально.
Слово «нормально» снова пришло, как будто оно у нас одно на все случаи: нормально жить, нормально есть, нормально праздновать.
— Паш, — сказала я осторожно. — Мы же говорили про сапоги.
— Сапоги купим, — быстро сказал он. — Купим. Да что ты, я что, не понимаю? Я всё понимаю. Просто… это один раз. Новый год. Давай порадоваться.
Я посмотрела на его лицо. Он был как мальчик, который придумал сюрприз и уже гордится собой. И мне стало страшно. Потому что мальчики не думают о молоке первого января.
— Сколько? — спросила я.
— Да не так много, — сказал он.
— Сколько? — повторила я.
Он вздохнул и всё-таки снял куртку, бросил на стул. Сел.
— Ну… — сказал он. — Две… ну почти две зарплаты.
Я почувствовала, как у меня в руках сама собой сжалась ложка. Я держала её так, будто это рычаг, который можно дёрнуть и отменить разговор.
— Две зарплаты, — повторила я тихо.
— Ну премия же, — быстро добавил он. — Это же не из зарплаты. Это премия. Она же… типа бонус. Мы же не рассчитывали, что она будет, а она есть. Почему бы не сделать праздник?
Праздник. Я посмотрела на миску с тестом. На дешёвую муку. На бутылку масла, которую я покупала по акции. На пакет молока, который стоял в холодильнике и был единственным. Я уже знала, что после праздника молока может не быть.
— Ты понимаешь, что ты сделал? — спросила я.
— Я сделал хорошо, — Паша нахмурился. — Я хотел… ну. Чтобы дети запомнили. Чтобы было вау. А не как обычно: “денег нет, сидим дома”.
Я услышала в его голосе обиду. Он правда хотел быть хорошим. Просто его «хорошо» всегда стоило денег, которых у нас не было.
— Они запомнят, — сказала я. — Особенно когда будут ходить в дырявых сапогах.
— Да купим мы сапоги! — он повысил голос. — Ты как будто не слышишь.
Я услышала. Но услышать — не значит поверить.
31 декабря прошёл как в тумане. Я делала оливье, потому что дети просили. Не тазик, маленькую миску. Егор всё время спрашивал:
— Мам, а салют будет?
— Будет, — отвечал Паша из комнаты, как ведущий праздника. — Такой, что все офигеют.
К вечеру к нам подтянулись соседи снизу. Паша говорил с ними в подъезде, показывал какие-то схемы на телефоне. Смеялся. Был важный.
Я нарезала хлеб и думала: хлеб — это тоже деньги. Просто маленькие. Но если сложить маленькие, получится большая дыра.
В полночь мы вышли во двор. Дети прыгали, как мячики. Кто-то уже запускал свои петарды. Паша стоял рядом со своим «пиротехником» — каким-то мужиком в шапке и с сумкой, которую держал, как чемодан с секретом.
— Сейчас, — сказал Паша. — Сейчас будет.
И было. Красиво, конечно. Я не буду врать. Было красиво. Небо вспыхивало, как экран. Соседи визжали, дети хлопали. Маша кричала: «Ещё!», хотя ещё даже не закончилось.
Паша смотрел на всё это так, будто он сам устроил фейерверк над городом, как мэр. И в этот момент я увидела, как ему это важно. Быть человеком, который «может». Который не «как обычно». Который делает «вау».
Потом всё закончилось. Соседи хлопали Пашу по плечу.
— Красава, Паш! — говорил кто-то. — Вот это да.
Паша улыбался, как именинник.
Мы вернулись домой. Дети уснули быстро, прямо в одежде, на диване. Я сняла с них куртки, ботинки. У Егора подошва сапога хрустнула, когда я согнула её. Я посмотрела и увидела трещину, которая стала шире.
Первого января я проснулась рано. Не потому что бодрая. Потому что в голове уже снова была таблица.
Я пошла на кухню. Открыла холодильник. Там стоял пакет молока, почти пустой. Половина батона. Остатки салата. И всё.
Я достала телефон. Открыла приложение банка. Баланс.
Ноль. Не «мало». Не «почти». Ноль.
Я стояла с телефоном в руке, как с градусником. Вадим? Нет, Паша. Паша спал в комнате, раскинувшись. На полу валялась коробка от салютов, которую он притащил домой «на память».
Я закрыла холодильник так тихо, как будто боялась разбудить не его — деньги.
Паша проснулся ближе к десяти. Вышел на кухню, потянулся, улыбнулся.
— Ну как? — спросил он. — Вчера было круто, да?
Я поставила перед ним кружку. Пустую. Без чая. Просто чтобы было что поставить. Руки хотели опереться на что-то.
— Паш, — сказала я. — У нас нет денег.
Он моргнул.
— В смысле?
— В прямом, — я показала ему экран. — Ноль.
Он взял телефон, посмотрел, как будто думал, что это ошибка приложения.
— Ну… — сказал он. — Сейчас переведу. У меня же…
— У тебя что? — спросила я.
Он замолчал. Потом сел на табуретку.
— Ну я… я думал, что ещё… — он почесал затылок. — Я думал, что на карте будет… ну, не так.
— Паш, — сказала я. — Нам нужно купить молоко. Сегодня. И хлеб. И сапоги. Помнишь сапоги? Мы считали каждую копейку. Я откладывала. А ты… ты устроил шоу.
Он поднял глаза. И тут я увидела, что он не злодей. Он просто взрослый мальчик, который захотел, чтобы его похвалили.
— Я хотел, чтобы было нормально, — сказал он тихо.
— Нормально — это когда утром есть молоко, — ответила я. — А не когда двор хлопает.
Он хотел что-то сказать, но в этот момент в комнату вошёл Егор.
— Мам, можно хлопья? — спросил он. — Я голодный.
Я открыла шкаф. Хлопьев не было. Я сама вчера решила: «Купим после праздника, когда премия». Премия улетела в небо.
— Нет хлопьев, — сказала я. — Будут бутерброды.
— А молоко? — спросил Егор.
Я посмотрела на Пашу. Паша опустил глаза.
— Молоко будет, — сказала я. — Сейчас решим.
Егор ушёл. Маша проснулась и начала просить мультики.
Я стояла на кухне и вдруг почувствовала, что если сейчас я начну объяснять Паше, как он неправ, мы потонем. Мне нужно было не объяснение. Мне нужен был результат. Деньги.
Я пошла в комнату. Открыла шкафчик под телевизором. Там стояла его приставка. Чёрная, блестящая. Рядом наушники — большие, дорогие, которые он покупал «по скидке, но всё равно круто». Геймпад. Пара дисков. Всё это было его маленьким миром. Его «я заслужил».
Я принесла приставку на кухню. Паша поднял голову.
— Ты что делаешь? — спросил он.
Я поставила приставку на стол. Потом наушники. Потом геймпад. Аккуратно, как на витрину.
— Я возвращаю бюджет в норму, — сказала я.
Он сначала не понял. Потом понял.
— Ты… ты что, серьёзно? — голос у него стал тоньше.
— Очень, — сказала я и достала телефон. Открыла Авито.
Паша встал.
— Настя, подожди. Давай… ну… я займу у мамы. У Серёги. Я…
— Ты вчера уже «давай», — сказала я. — Ты вчера решил сам. Сейчас решаю я.
Он стоял и смотрел, как я фотографирую приставку. С разных сторон. Чтобы покупатели не спрашивали «а есть ли царапины». Я писала описание: «В отличном состоянии. Полный комплект. Самовывоз». Пальцы у меня были холодные, хотя на кухне тепло.
— Это моя вещь, — сказал Паша тихо. — Я на неё копил.
— Я тоже копила, — ответила я. — На сапоги детям.
Он попытался подойти ближе, но остановился. Сел обратно. Провёл ладонью по лицу, как человек, который не знает, куда деть руки.
— Ты меня унижаешь, — сказал он.
Я подняла на него глаза.
— Нет, Паш. Унижение — это когда я в магазине считаю монеты на кассе и делаю вид, что мне просто так удобно. Когда дети ходят в треснувших сапогах, а ты запускаешь в небо две зарплаты. Вот это унижение. Только его почему-то никто не видит. Потому что оно тихое.
Он молчал.
Через полчаса мне уже написали первые люди. «Сколько окончательно?» «Можно сегодня?» «А почему продаёте?»
Я отвечала коротко. «Да». «Можно». «Продаю, потому что так надо». Последнее я не писала, конечно. Писала: «Не пользуемся».
Паша сидел на диване и смотрел в пустоту. Дети бегали, спрашивали про еду. Я сделала бутерброды. Порезала хлеб тонко, чтобы хватило. Налила чай вместо молока. Маша кривилась, но пила.
К двум часам приехал парень за приставкой. Молодой, в пуховике, с красным носом.
— А чё продаёте? — спросил он на пороге.
Я улыбнулась.
— Освобождаем место, — сказала я.
Он протянул деньги. Наличными. Я пересчитала. Руки дрожали не от волнения, а от привычки считать.
Паша стоял в комнате и не выходил. Я слышала, как он что-то делает — то ли открывает, то ли закрывает шкаф.
Потом пришёл второй — за наушниками. Потом третий — за геймпадом. Я продавала быстро, потому что цены поставила честные, без «я знаю, что у меня лучше». Мне не нужно было лучше. Мне нужно было сейчас.
К вечеру на карте снова появились цифры. Не огромные. Но реальные. Молоко. Хлеб. Сапоги. Коммуналка. Дышать.
Я села за стол и написала в заметках: «Диета до весны». Это было не про еду. Это было про Пашины хотелки.
Он вышел на кухню, когда дети уже смотрели мультики.
— Всё продала? — спросил он.
— Да, — сказала я.
Он постоял. Потом сел напротив.
— И что дальше? — спросил он.
Я достала листок и ручку. Обычную, синюю. Положила перед ним.
— Дальше вот, — сказала я. — Это бюджет. До весны. Никаких салютов. Никаких “акций” на гаджеты. Никаких “я заслужил”. Если хочешь “заслужил” — сначала молоко, потом сапоги, потом твои игрушки.
Он посмотрел на листок, как на приговор.
— Ты со мной как с ребёнком, — сказал он.
— Потому что ты вчера был ребёнком, — ответила я. — И я тоже устала быть взрослой за двоих.
Он поднял глаза.
— Я хотел… — начал он.
— Я знаю, что ты хотел, — сказала я. — Ты хотел, чтобы тебя похвалили. Чтобы двор сказал “красава”. Но двор не купит нашим детям сапоги. Двор не даст денег на молоко. Двор хлопнул и пошёл домой.
Он молчал. Потом спросил:
— А если я… ну… я правда больше так не буду?
Я посмотрела на него. На то, как он держит руки на коленях. Сжимает и разжимает пальцы, будто ищет, чем заняться.
— Тогда будешь жить на диете до весны, — сказала я. — И доказывать делом. Не словами.
— А приставка? — спросил он тихо.
— Весной, — ответила я. — Если мы переживём зиму без сюрпризов.
Он кивнул. Медленно.
Я встала, пошла в прихожую и достала из пакета новые сапоги. Я купила их уже сегодня, после продаж. Не самые дорогие, но тёплые. Настоящие. С запахом резины и магазина. Егор обул и прыгнул.
— Мам, они мягкие! — сказал он.
Маша тоже обула и пошла по квартире, стуча подошвами, как маленький солдат.
— Я теперь как взрослая, — сказала она.
Я посмотрела на Пашу. Он смотрел на детей. И в его лице было что-то такое, чего я давно не видела: не обида и не защитная улыбка, а стыд. Настоящий. Без театра.
— Я дурак, да? — спросил он.
Я вздохнула.
— Ты не дурак, — сказала я. — Ты просто выбрал аплодисменты вместо молока. Больше так не выбирай.
Он кивнул ещё раз.
— Ладно, — сказал он. — Я понял.
Я поставила чайник. На этот раз у нас был сахар. И молоко тоже будет. Я знала это, потому что деньги теперь лежали там, где должны лежать. Не в небе. Не в чужих хлопках. На нашей карте. В нашем холодильнике. В наших сапогах.