— Мам, только без этого, ладно? — Вадим сказал это ещё в прихожей, пока возился с домофоном. Сказал тихо, как будто домофон мог обидеться.
— Без чего? — голос свекрови в трубке был сухой, деловой. — Я же просто спросила, во сколько вы садитесь. Мне что, нельзя спросить?
Я стояла на кухне и слушала через открытую дверь. Нож в руке был мокрый от огурцов. Пальцы скользили. Я вытерла ладонь о фартук и снова взяла огурец. Резала мелко. Слишком мелко. Так режут, когда хочется занять руки, а не накормить людей.
План был простой: два дня до праздника — готовка, потом один день — ничего. Сериал, пижама, тишина. Я даже купила новую пижаму. Такую, в которой не стыдно открыть дверь курьеру, если вдруг. Я разложила её на стуле заранее, как обещание самой себе.
Потом Вадим сказал: «Мама заедет». Просто сказал, как будто это «соль закончилась». Я не уточнила. У меня в горле встал ком, не театральный, а такой, от которого хочется прочистить горло и сделать вид, что это от чая. Я не прочистила. Просто кивнула.
Свекровь приезжала каждый год. И каждый год происходило одно и то же, только под разными соусами. В этот раз, я подумала, может, обойдётся. Может, она устала. Может, ей уже не интересно. Может, ей уже хватает того, что она главная в своей квартире.
Я ошибалась, но пока ещё не знала.
Я смешивала оливье. Картошка, морковь, яйцо, огурцы, горошек. Майонез — хороший, не самый дешёвый. Я даже купила сметану, чтобы разбавить и сделать «полегче», потому что в прошлом году она говорила: «У вас всё тяжёлое, как будто вы в столовой работаете».
Селёдку под шубой я собирала слоями. Слой — прижать, слой — прижать. Тихо, аккуратно. Я делала это как медитацию. Не потому что люблю, а потому что надо куда-то положить тревогу.
На столе стояли тарелки. Я выбрала те, что получше. Не «парадные», они у нас есть, но их страшно доставать, потому что потом будет: «Ой, а что это у вас тарелки такие…» И начнётся обсуждение, сколько это стоило и зачем вообще.
Чайник закипел. Я выключила. Через минуту снова включила. Мне нужно было, чтобы на кухне что-то происходило, кроме моей головы.
Вадим пришёл на кухню.
— Ты не накручивай, — сказал он. — Она просто… ну, она такая. Но она не со зла.
— Я не накручиваю, — ответила я и сама услышала, что голос у меня стал ровным, слишком ровным. — Я готовлю.
Он почесал затылок и потянулся к миске.
— Дай попробовать.
Я подала ложку.
Он попробовал и кивнул.
— Нормально. Вкусно.
— Угу, — сказала я.
— Ну вот, — он улыбнулся, как будто решил задачу. — Значит, всё нормально.
«Нормально» у Вадима — это слово, которое закрывает разговор. Как крышка на кастрюле. Он закрывает — и ему спокойно. А у меня потом кипит внутри.
В звонок позвонили ровно в шесть. Не «примерно», не «чуть позже», а ровно. Свекровь всегда приходила вовремя. Это было её маленькое доказательство, что она собранная и правильная, в отличие от остальных.
Я открыла дверь.
— Ну здравствуй, — сказала она, проходя мимо меня так, как будто я дверной косяк. — Вадим дома?
— Дома, — ответила я. — Проходите.
Она сняла пальто, аккуратно повесила на вешалку, выпрямила рукава. Всё это делалось с таким видом, будто в моей прихожей она наводит порядок.
С собой у неё было два пакета. Я подумала: «Подарки». Потом увидела угол контейнера и поняла: нет.
— Ой, как у вас жарко, — сказала она, не улыбаясь. — Ты что, батареи выкрутила?
— Нет, — ответила я. — Так топят.
— Топят, — повторила она и пошла на кухню без приглашения, как к себе. Осмотрела стол, плиты, раковину. Всё быстро, но цепко.
— Ну, накрыли, — сказала она. — Опять у вас… много.
— Праздник же, — Вадим вышел из комнаты, оживился. — Мам, привет.
Свекровь обняла сына, прижалась щекой к его щеке. Долго. Потом отодвинулась и поправила ему воротник, как маленькому.
— Ты похудел, — сказала она.
— Да нет, — Вадим засмеялся. — Всё нормально.
Она посмотрела на меня.
— Ну что, Насть, показывай свои шедевры.
Это было сказано вроде бы с юмором, но я знала, как это будет звучать дальше.
Я поставила на стол оливье, шубу, холодец, нарезки. Вадим помогал, таскал тарелки.
Свекровь села, взяла вилку и сразу же полезла в оливье. Не спросив. Не дождавшись остальных. Как будто проверка.
Она попробовала, слегка прищурившись. Потом отложила вилку.
— Оливье у тебя какой-то пресный.
Это было сказано спокойно, без злости. Именно так и больнее всего. Как констатация: «На улице снег». Попробуй поспорь.
Я посмотрела на салат. На поверхность. На маленькие кубики. Я вдруг увидела их не как еду, а как часы работы. Как моё вчерашнее вечернее «ну ещё чуть-чуть и всё».
— Я солила, — сказала я.
— Да я вижу, что ты солила, — свекровь махнула рукой. — Просто ты, видимо, боишься. Всё боишься пересолить, пересластить, пережать. Живёшь как будто на цыпочках. А еда — она должна быть… нормальная.
— Мам, — Вадим попытался улыбнуться. — Да нормально всё.
— Ты всегда говоришь «нормально», — сказала она. — Ты у меня вообще терпеливый. Но я же мать. Я же чувствую.
Слово «чувствую» она произнесла так, как будто у неё есть специальный прибор, который показывает правду.
Я встала, потому что сидеть было неудобно. Колени сами выпрямились.
— Чаю? — спросила я, хотя чай никому не нужен был.
— Потом, — сказала она. — Давай лучше детей позовём, пока всё горячее. Где они?
Дети были в комнате. Мои. Лёша и Соня. Они ждали, пока взрослые «сядут нормально», потому что я им так сказала. Я всегда так говорю, потому что мне кажется, что так правильно. Что дети не должны крутиться под ногами.
— Дети! — позвал Вадим.
Они прибежали, загалдели. Сели. Я поставила им тарелки.
Соня потянулась к шубе.
— Это можно? — спросила она.
Свекровь улыбнулась так, как улыбаются продавцы в аптеке, когда ты просишь что-то «от головы», а они знают, что тебе надо «от нервов».
— Сонечка, это лучше чуть-чуть, — сказала она. — Там майонез. Давай я тебе другое дам.
И тут она поднялась, пошла в коридор и принесла пакеты. Те самые. Поставила на стол контейнеры один за другим. Щёлк-щёлк. Крышки открылись.
— Я привезла нормальную еду, — сказала она. — Для внуков. И для Вадима. Чтобы не травить желудок.
В контейнерах была гречка с курицей, запечённые овощи, какой-то салат без майонеза, котлеты на пару. Всё выглядело правильно и скучно. Как школьная столовка, только без компота.
— Мам, — Вадим уже напрягся. — Мы же…
— Мы что? — перебила она. — Вы что, против, чтобы дети ели нормально?
Я почувствовала, как у меня в руках появились лишние движения. Я начала поправлять салфетки. Потом переставлять вилки. Потом поняла, что делаю это быстро, почти нервно, и остановилась.
Свекровь тем временем взяла тарелку Сони и отодвинула мою шубу в сторону. На её место положила гречку.
— Вот, — сказала она. — Ешь.
Соня посмотрела на меня. В глазах было что-то детское, простое: «Можно я всё-таки буду есть то, что хочу?» Я кивнула едва заметно, но уже было поздно. Бабушка стояла рядом.
— Баб, я хочу шубу, — сказала Соня.
— Ты хочешь, потому что она яркая, — ответила свекровь. — А потом живот будет болеть. Давай сначала вот это, а потом чуть-чуть «шубы» попробуешь.
«Шуба» в её голосе звучала как неправильное слово. Как что-то стыдное.
Лёша потянулся к оливье, но свекровь положила ему котлету на пару и сказала:
— Вот это ешь, Лёшенька. Это мясо, а не ваша колбаса.
Я стояла рядом и чувствовала, что меня отодвигают физически. Не толкают, нет. Просто мои тарелки уезжали к краю стола, мои блюда переставали быть центром. И вместе с ними уезжала я. В угол. На периферию.
Вадим сел и начал есть то, что положила мама. Он сделал это автоматически. Не из предательства, а из привычки. Он с детства так: мама положила — значит, так надо.
И вот в этот момент я вдруг поняла. Не умом — телом. Я увидела картинку прошлых лет. Точно такую же. Только я тогда думала: «Она просто заботится». Думала: «Она переживает». Думала: «Ну ладно, потерплю».
Это был ритуал. Каждый год. Она приходила, пробовала, находила «не так», доставала свои контейнеры и начинала «кормить правильно». Она показывала всем, что я не хозяйка. Что я так, временная. Что настоящая — она.
В прошлом году она сказала: «У тебя суп как вода». В позапрошлом: «Ты всё пережариваешь». Ещё раньше: «Ну это у вас не борщ, а красная водичка». И каждый раз я улыбалась, а потом в ванной долго выдавливала из тюбика зубную пасту, хотя зубы уже почистила, просто чтобы занять руки.
Сейчас я смотрела на стол и понимала: это не про соль. Это про место. Про территорию. Про то, кто здесь главный.
— Насть, ты что не ешь? — спросил Вадим, не поднимая глаз.
— Я потом, — сказала я.
Свекровь покачала головой:
— Ну конечно. Ты устаёшь. Ты у нас всегда устаёшь. А Вадим работает.
Я открыла рот, чтобы ответить, и закрыла. Потому что если сейчас начать, я не остановлюсь. А мне не хотелось кричать. Я не хотела быть «истеричной невесткой». Я знала, как легко это приклеивается.
Я встала.
— Я сейчас, — сказала я и пошла на кухню.
В кухне было тихо. Только холодильник гудел. Я открыла его и уставилась внутрь. Там стояли мои блюда, которые я ещё не успела вынести. Салаты, закуски, нарезка, пирог, который я испекла ночью, чтобы утром был свежий. Всё моё. Всё, что я сделала, чтобы дома было уютно. И всё это сейчас оказалось лишним.
Я закрыла холодильник и опёрлась ладонями о столешницу. Пальцы ощутили крошки. Я начала собирать их в кучку. Медленно. Потом вспомнила, что на кухне есть тряпка, и пошла за ней, хотя крошек почти не было. Мне нужно было действие.
Я вытерла стол. Потом вытерла ещё раз. Потом ещё. Тряпка стала мокрой. Я отжала её так сильно, что заболели пальцы.
В голове крутилась одна простая мысль: «Опять». Не «почему», не «за что», а «опять». И от этого «опять» мне стало даже не больно, а пусто.
Я вернулась в комнату. За столом смеялись. Свекровь рассказывала что-то про соседку, которая «вечно ходит в халате». Дети ковыряли гречку. Вадим ел котлеты.
Мои блюда стояли по краю стола, как декорации. Как будто я их поставила для красоты.
Я посмотрела на свой оливье. Никто к нему больше не тянулся. Свекровь своей фразой сделала его «плохим». И этого хватило.
Тогда я и решила.
Я не буду спорить. Не буду доказывать. Не буду рассказывать, сколько я старалась. Не буду втягиваться в разговор «я же мать, я же лучше знаю». Я просто уберу себя. Свою еду. Свой труд. И пусть они останутся с «правильным».
Я начала собирать блюда.
— Ты что делаешь? — спросил Вадим, наконец подняв глаза.
— Убираю, — сказала я.
— Зачем? — он нахмурился. — Мы же только сели.
Свекровь замерла с вилкой.
— Насть, ты чего? — сказала она, и в голосе мелькнуло раздражение. — Опять ты со своими…
— Я просто уберу, — повторила я. — Чтобы не мешало.
— Не мешало кому? — свекровь прищурилась. — Это мой сын дома. Это мои внуки. Ты что, устраиваешь сцену?
Я не ответила. Я просто взяла поднос и поставила на него оливье, шубу, закуски. Вадим хотел что-то сказать, но не сказал. Он смотрел, как я двигаюсь.
Я вышла в подъезд.
На лестничной клетке было светло и пусто. Лампочка жужжала. Я поставила поднос на подоконник. Рядом стоял чей-то пакет с мусором. Я отодвинула его ногой. Аккуратно, чтобы не порвался.
Потом достала из кармана телефон и написала в домовой чат: «Соседи, угощайтесь. Праздничная еда. На подоконнике между 4 и 5 этажом». И добавила смайлик? Нет. Я не добавила. Смайлики здесь были лишние.
Я услышала, как открылась дверь снизу. Кто-то вышел. Потом шаги. Потом женский голос:
— Это что, чьё?
Я вернулась к подоконнику и увидела Галину Петровну из квартиры напротив. Она была в домашнем халате, с мокрой головой, в полотенце. Пахло шампунем.
— Моё, — сказала я.
— А что случилось? — спросила она и посмотрела на меня внимательно, не как сплетница, а как человек, который уже видел всякое.
— Ничего, — ответила я. — Просто лишнее.
Она кивнула. Не задавая лишних вопросов.
— Я возьму? — спросила она.
— Берите, — сказала я.
Пока я возвращалась в квартиру, двери начали приоткрываться. Кто-то осторожно выглядывал. Кто-то уже тянулся к подносу. В подъезде стало оживлённее, как на маленьком рынке. И мне почему-то стало легче от того, что еда не пропадёт. Что мой труд не уйдёт в мусор. Он уйдёт людям. Просто не тем.
Я зашла в комнату.
Стол выглядел странно. Пусто. В центре — свекровины контейнеры. Они вдруг стали некрасивыми. Не потому что еда плохая, а потому что больше не было рядом моего «праздника», на фоне которого они выглядели «правильными».
Дети посмотрели на меня. Соня спросила тихо:
— Мам, а где шуба?
— Ушла гулять, — сказала я. И сама удивилась, что голос у меня не дрожит. — Появится у соседей.
Свекровь открыла рот.
— Это что за выкрутасы? — сказала она. — Ты что себе позволяешь?
— Я позволяю себе не участвовать, — ответила я.
— В чём? — она резко подняла брови. — Ты вообще понимаешь, как это выглядит?
— Понимаю, — сказала я и села. — Вы сказали, что у меня пресно. Вы принесли своё. Значит, мой стол вам не нужен.
Вадим сидел и переводил взгляд с меня на мать. Он был как человек, который вдруг понял, что сейчас от него что-то зависит. А он привык, что зависит не от него.
— Настя, — начал он, — ну…
— Вадим, — сказала я, и слово получилось коротким, как команда. — Я не ругаюсь. Я просто убрала то, что вам не подходит.
Свекровь побледнела. Не как в кино, а чуть-чуть. Как будто она резко вышла из тёплой комнаты на холодный воздух.
— Я вообще-то… — сказала она. — Я вообще-то о вас думаю. Я вообще-то заботилась. Я, между прочим, с утра готовила. Я, между прочим, привезла.
— Я тоже готовила, — сказала я. — Просто вам это не подходит.
Она посмотрела на детей, как будто ожидала поддержки.
— Внуки, вам вкусно? — спросила она слишком громко.
Лёша пожал плечами.
— Нормально, — сказал он. И я увидела, что он сказал это тем же словом, которым Вадим закрывает разговоры.
Соня ковыряла вилкой гречку.
— Я шубу хочу, — сказала она, не глядя ни на кого.
Свекровь улыбнулась натянуто.
— Шуба будет потом, — сказала она. — Сейчас ешь полезное.
— Её уже нет, — тихо сказала Соня. — Она ушла.
Свекровь резко повернулась к Вадиму.
— Ты видишь, что она делает? — сказала она. — Это что, нормально?
Вадим молчал. Он смотрел на стол. На контейнеры. На пустые места. Как будто впервые увидел, что стол может быть пустым.
Я встала и пошла на кухню. Поставила чайник. Достала кружки. Не самые красивые. Обычные. Потому что красивые мне сейчас было жалко.
Свекровь пошла за мной. Встала в дверях кухни, скрестив руки.
— Ну и что ты этим хотела доказать? — спросила она.
Я открыла шкаф и достала сахар. Поставила на стол. Достала чай. Пакетики. Не листовой. Листовой я прятала, потому что «потом жалко».
— Я ничего не доказываю, — сказала я. — Я просто не хочу каждый год сидеть и слушать, что я плохая хозяйка.
— Да кто тебе сказал «плохая»? — свекровь вскинулась. — Я сказала «пресный». Это что, уже преступление?
— Это не про салат, — сказала я и включила чайник. — Вы каждый год находите, что не так. И каждый год приносите своё. И каждый год кормите Вадима как будто он маленький и я тут случайная.
Свекровь открыла рот, потом закрыла. Потом сказала:
— Я мать. Я имею право.
— И я мать, — сказала я. — И я имею право на уважение у себя дома.
Чайник щёлкнул. Тишина.
Свекровь смотрела на меня долго. Потом отвернулась, словно ей стало скучно.
— Уважение, — повторила она. — Ну конечно. Сейчас все любят это слово.
Я разлила воду по кружкам. Чайные пакетики всплыли, закрутились.
— Вы можете сказать, что у меня пресно, — продолжила я. — Но вы не можете отодвигать мои тарелки и делать вид, что меня тут нет. И особенно при детях.
— А что дети? — свекровь фыркнула. — Дети должны есть нормальное.
— Дети должны видеть, что мама не мебель, — сказала я.
Свекровь резко выдохнула через нос. Это был её способ показать, что она злится, но держится.
— Значит, ты теперь будешь устраивать позор на весь подъезд? — спросила она.
— Я никому ничего не объясняла, — сказала я. — Я просто отдала еду. Чтобы не выбрасывать.
— А гостям что теперь? — она сделала шаг ближе. — Нам что, на твоих соседей теперь работать?
Я посмотрела на неё. На её аккуратную прическу, на губную помаду, на сумочку, которая всегда выглядела новой, даже если ей сто лет.
— Вы привезли свою еду, — сказала я. — Вот и кормите.
Свекровь развернулась и ушла в комнату. Я слышала, как она что-то говорит Вадиму вполголоса. Потом громче. Потом снова вполголоса. Она умеет так: сначала жалоба, потом обвинение, потом обида.
Я принесла чай. Поставила на стол.
Стол был пустой. И в этой пустоте было что-то правильное. Никаких лишних тарелок, которые можно отодвинуть. Никаких моих салатов, которые можно назвать «пресными». Только её контейнеры. Пусть они будут главными. Пусть теперь видно, кто здесь устроил этот «правильный» вечер.
Свекровь сидела, как на экзамене. Дети уже доели котлеты. Тянулись за добавкой.
— Баб, ещё котлету, — попросил Лёша.
Свекровь открыла контейнер. Посмотрела внутрь. Там осталось две.
Она положила одну Лёше. Вторую Соне. А сама замерла.
— Мам, а мне? — спросил Вадим, улыбаясь, но улыбка была неуверенная.
— Я… я думала, вам хватит, — сказала свекровь.
— Мам, ты же всегда много делаешь, — Вадим попытался пошутить. — Ты же у нас запасливая.
Свекровь покраснела. Не ярко. Просто щёки стали теплее.
— Я не рассчитывала, что… — она посмотрела на меня и осеклась. — Я думала, что у вас будет ещё.
— Было, — сказала я. — Вы сказали, что пресно. Я убрала.
Свекровь взяла вилку и начала есть свой салат. Маленькими порциями. Как будто не ела, а демонстрировала, что ей достаточно. Но я видела, как она поглядывает на детей. На Вадима. На пустые места.
Минут через десять дети снова начали просить что-то «вкусненькое». Привычно. Они же дети. Им хочется праздника, сладкого, красивого.
— Мам, а конфеты? — спросила Соня.
Я знала, где конфеты. Я купила коробки. Подписала. Спрятала в верхний шкаф. И вдруг поняла: если сейчас достану, всё вернётся на круги. Свекровь скажет: «Нельзя столько сладкого». Потом сама даст. Потом будет «я же заботилась». Потом я снова окажусь на краю.
Я не достала.
— Конфеты потом, — сказала я спокойно. — Сейчас чай.
Свекровь посмотрела на меня с таким выражением, будто я лишила детей детства.
— Ты их голодом моришь? — спросила она.
— Нет, — сказала я. — Они поели.
— Поели… — свекровь повторила это слово и усмехнулась.
Вадим сидел молча. Он вдруг стал тихим. Он смотрел на детей, на мать, на меня. И, кажется, впервые видел всю картину целиком.
— Мам, — сказал он наконец, — а зачем ты каждый год привозишь свою еду?
Свекровь резко подняла голову.
— Потому что я вижу, чем вы питаетесь, — ответила она. — Потому что ты у меня один. Потому что я не хочу, чтобы у тебя гастрит.
— У меня нет гастрита, — сказал Вадим.
— Пока нет, — отрезала она.
— Мам, — он помялся, — но ты же… ты же этим как будто говоришь, что Настя… ну…
Он не договорил. И это «ну» повисло в воздухе, как мокрая тряпка на батарее.
Свекровь посмотрела на него так, будто он предал её прямо сейчас.
— Я ничего не говорю, — сказала она. — Я делаю. Я помогаю.
Я взяла кружку, сделала глоток. Чай был слишком горячий. Я обожгла язык, но не показала. Это было даже удобно: можно молчать, ссылаясь на чай.
— Мам, — Вадим продолжил, — ты сегодня сказала про оливье… ну… обидно.
Свекровь повернулась ко мне.
— Она обидчивая, — сказала она. — Всегда была. Сколько лет вместе живёте, а она всё как девочка. Слова сказать нельзя.
Я поставила кружку на стол. Медленно. Чтобы не стукнула.
— Я не обидчивая, — сказала я. — Я просто устала.
— От чего? — свекровь подняла брови. — Ты дома сидишь.
— Я работаю, — ответила я. — И дома. И с детьми. И готовлю. И каждый год стараюсь, чтобы было нормально. А вы каждый год делаете одно и то же.
Свекровь хотела что-то сказать, но в этот момент в дверь постучали. Не звонок, а стук. Сдержанный, соседский.
Вадим пошёл открывать. В прихожей послышались голоса.
— Настя, это вы выставили? — спросила Галина Петровна. — Мы взяли салат и холодец, спасибо большое. Только… там ещё осталось. Может, вам обратно?
Я вышла в коридор. Свекровь тоже поднялась и выглянула из комнаты, как из укрытия.
— Нет, — сказала я Галине Петровне. — Не надо обратно. Пусть берут.
— Хорошо, — кивнула она. Потом посмотрела на свекровь, на Вадима, на меня. Не спросила ничего. — С наступающим.
— И вас, — сказала я.
Дверь закрылась.
В комнате стало тихо. Даже дети притихли, как будто почувствовали, что сейчас взрослые решают что-то важное.
Свекровь села. Прямо. Держась за сумочку, как за доказательство своей правоты.
— Ну вот, — сказала она. — Уже весь дом знает.
— Никто ничего не знает, — ответила я. — Они просто взяли еду.
— Ты специально это сделала, чтобы меня выставить, — сказала она.
Я посмотрела на её контейнеры. На пустой стол. На детей, которые ждали конфет.
— Нет, — сказала я. — Я сделала это, чтобы прекратить.
— Прекратить что? — свекровь почти повысила голос.
— Прекратить этот ваш ежегодный ритуал, — сказала я. — Когда вы приходите, пробуете, говорите, что плохо, достаёте своё и кормите всех так, будто я не справляюсь.
Свекровь приоткрыла рот, потом резко закрыла. Она явно не ожидала слова «ритуал». Она любила думать, что всё происходит само. Что она просто «так получилось».
— Ты придумала, — сказала она. — Тебе кажется.
— Мне не кажется, — ответила я. — Я просто раньше молчала.
Вадим сидел и смотрел на стол. Он вдруг потёр ладонью лицо, как будто устал.
— Мам, — сказал он тихо, — давай правда… без этого.
Свекровь посмотрела на него. В её глазах было удивление. И обида. И что-то ещё, такое, что я раньше не замечала: страх. Страх потерять влияние.
— То есть ты на её стороне? — спросила она.
— Я… — Вадим замялся. — Я на стороне того, чтобы дома было нормально. Чтобы никто не унижал никого.
— Унижал, — повторила свекровь, будто пробовала слово на вкус. — Ты послушай, как она выражается.
Я не стала спорить. Я просто встала, собрала оставшиеся её контейнеры ближе к ней.
— Ешьте, — сказала я. — Я правда не хочу ругаться. Я хочу, чтобы вы увидели, как это выглядит со стороны.
Свекровь посмотрела на свои контейнеры, потом на пустой стол. И впервые за весь вечер ей стало неуютно. Это было видно не по слезам и не по драме. По тому, как она поправила крышку, хотя крышка и так была ровно. По тому, как она сдвинула вилку на сантиметр вправо. По тому, как она начала говорить быстрее, чем обычно.
— Я привезла, чтобы помочь, — сказала она. — Потому что вы вечно всё делаете в последний момент. Потому что я не хочу, чтобы дети ели майонез ведрами. Потому что… потому что…
Она замолчала. И в этой паузе я вдруг поняла: ей правда важно быть нужной. Только она выбирает способ такой, чтобы быть нужной сверху.
Дети снова попросили еды. Свекровь открыла контейнер и обнаружила, что там почти пусто.
— Мам, я голодный, — сказал Лёша просто.
Свекровь посмотрела на него и на Вадима. Потом на меня. И впервые не нашла готового решения.
— Насть… — сказала она осторожно, почти чужим голосом. — Может… может, вернём?
— Нет, — ответила я. — Пусть. Мы можем заказать пиццу.
Свекровь вздрогнула, как будто слово «пицца» было оскорблением.
— Пицца — это не еда, — сказала она автоматически.
— Сейчас это еда, — ответила я. — И она всем подходит. Никто не будет её оценивать по соли.
Вадим поднял глаза.
— Давай закажем, — сказал он. — Правда.
Свекровь молчала. Ей было нечем спорить. Потому что её «правильная еда» закончилась. А мой стол — ушёл соседям.
Когда пиццу привезли, дети прыгали у двери. Вадим рассчитался. Я разложила куски на тарелки. Свекровь сидела и смотрела, как будто её пригласили на чужой праздник.
— Мам, будешь? — спросил Вадим.
— Я… — она поправила сумочку. — Я не очень такое.
— Будешь, — сказал он не грубо, но твёрдо. И протянул ей кусок.
Она взяла. Откусила маленький уголок. Жевала медленно. И я видела: ей вкусно. Она просто не может признаться.
Я не улыбалась. Не торжествовала. Я просто сидела и пила чай. Я чувствовала усталость, но это была не та усталость, когда тебя растёрли в порошок. Это была усталость после того, как ты наконец перестал держать тяжёлую сумку в одной руке и переложил её на пол.
Свекровь съела половину кусочка и сказала:
— Ну… нормально.
И это «нормально» прозвучало смешно. Потому что она сказала слово моего мужа.
Потом она встала, начала собирать свои контейнеры.
— Я домой поеду, — сказала она. — Устала.
— Мам, оставайся, — автоматически сказал Вадим.
Свекровь посмотрела на него и вдруг не стала спорить. Она просто кивнула.
— Я завтра заеду за детьми, погуляю, — сказала она уже мягче. — Если вы не против.
— Не против, — ответила я.
Она оделась, ушла. В прихожей долго возилась с замком. Потом дверь закрылась.
В квартире стало тихо. Дети ушли в комнату играть. Вадим сел на кухне и смотрел на пустой стол, на коробки из-под пиццы.
— Я не понимал, — сказал он наконец. — Правда не понимал.
Я собрала коробки, выкинула в пакет, завязала.
— Теперь понимаешь? — спросила я.
Он кивнул. И это было не «чтобы отстала». Это было настоящее.
Я подошла к окну. В подъезде горела лампочка. На подоконнике уже не было моих блюд. Значит, разобрали. Я представила, как Галина Петровна ставит на свой стол мой оливье и говорит мужу: «Соседка угостила». И не обсуждает, пресно там или нет. Просто ест.
Я повернулась к Вадиму.
— Я не хочу больше так, — сказала я. — Я не хочу каждый год доказывать, что я имею право ставить тарелку на свой стол.
— Я понял, — сказал он. — Я с ней поговорю.
— Не надо говорить, — ответила я. — Просто в следующий раз, когда она скажет «пресно», ты скажи: «Нормально». И чтобы это было не слово-замок, а слово-граница.
Он улыбнулся. Слабо.
— Хорошо.
Я убрала со стола последнюю кружку. Поставила её в раковину. Не стала мыть сразу. Пусть стоит. Мне не нужно сегодня быть идеальной хозяйкой. Мне нужно сегодня просто быть дома. По-настоящему.
И впервые за много лет каникулы снова начали быть похожи на то, что я планировала: тишина, пижама и ощущение, что в этой квартире я не на цыпочках.