Игра Отца и театр военных действий
Он пил холодный горный воздух христианства, не расколотого на конфессии, не превращённого в государственную религию, в религиозно-национальную идеологию — первохристианский воздух будущего, для которого, по его словам, и пишет поэт. Но, пожалуй, уместнее в этом случае говорить не столько о будущем, сколько о новом. Новом в новозаветном смысле: новом небе и новой земле.
Его «воздушно-каменный театр» есть ни что иное как Церковь, созидаемая «как бы игрой» Духа («воздух») на «камне» (вспомним обетование Петру) и из «живых камней». Это те же «зернохранилища вселенского добра и риги Нового Завета», тот же «свет в круглой храмине под куполом в июле», где «все причащаются, играют и поют». Это и зрелище, и виденье - созерцание человеческой истории, понимаемой как религиозное по своей сути действо, приобщающее к божественному бытию.
Это и богослужение, которое может быть названо «как бы игрой Отца с детьми», и в то же время — «театр военных действий»: трагедия человеческой свободы, по завершении которой будет дано «всем увидеть всех».
Ворованный воздух
Одновременно иудей, эллин и христианин, Мандельштам воспринимает христианство не как католицизм, православие, протестантизм, которым — всем трём — симпатизирует, но — не отождествляя себя ни с одним из них — как «неисчерпаемое веселье». Этой радости именно иудейского, пропитанного эллинизмом и перевернутого христианством сознания мы и обязаны уникальности мандельштамовской поэзии и судьбы. И та и другая следуют с неизбежностью из убеждения в том, что историческому небытию можно противостоять лишь встав на путь «свободного подражания Христу» — «вечного возвращения к единственному творческому акту, положившему начало нашей исторической эре» («Пушкин и Скрябин»). Но это — не что иное, как распятье, точнее, со-распятие.
Стихи о «кремлевском горце» Пастернак воспринял как безумие и самоубийство и с точки зрения человеческой он совершенно прав. Но человеческая логика зачастую только логика оберегающей себя природы, а не личности, не «самостояния человека, залога величия его», говоря словами Пушкина. По логике Мандельштама безумием и самоубийством было не совершить этого безумия и самоубийства. Подписать себе смертный приговор было, по-видимому, единственной возможностью глотнуть «ворованный воздух», отказаться от которого означало впасть в иудин грех «разрешённой литературы».
Последняя жатва
Деля всю мировую литературу на «мразь» и «ворованный воздух», Мандельштам отделяет зерна от плевел как ангел при последней жатве. Ангел, как известно, вестник, каковым и сознавал себя Мандельштам, зная, что «не бумажные дести, а вести спасают людей». А если так, то каждый пишущий поставлен перед выбором между культурой как «свободным подражанием Христу» и тем или иным уходом от этого «подражания».
И бороться за воздух прожиточный —
Это слава другим не в пример.
Именно наличие или отсутствие такой борьбы и отличает одну литературу от другой. Особенно, когда воздух очевидным образом отнят. И отнят не только у поэта — отнят у всех:
Из густо отработавших кино,
Убитые, как после хлороформа,
Выходят толпы. До чего они венозны,
И до чего им нужен кислород!
Кислород может быть только украден, но у кого? Разумеется, у князя воздушного, представленного земными инстанциями. И вести такую борьбу значит решить задачу, превышающую человеческие силы, так как литература, «написанная без разрешения», - это свидетельство, необходимое как воздух и сама является воздухом. Тем воздухом, которым каждый задыхающийся ученик — ученик Задыхавшегося на кресте — дышит «в весельи и тайне».