Сказать это вслух оказалось проще, чем выдержать тишину, которая стояла вокруг. Я попытался усмехнуться, но губы не слушались. Во рту вкус крови, горло пересохло так, будто я сутки жевал пыль. Под курткой липло — то ли опять кровь пошла, то ли грязь и пот, уже не разберёшь. Я потрогал бок, плечо, голову. Болит, но кости целые. Значит, пока живой.
Деревня тянулась вдоль одной улицы, как будто её когда-то поставили наспех: дом, сарай, баня, колодец. Между дворами — узкие проходы, забитые снегом и прошлогодней травой. Крыши местами провалились, но не все. У пары домов окна были целые, рамы потемневшие, стекло мутное. Я стоял и пытался понять, что это за место: посёлок, лес база? Ни дыма, ни следов, ни собаки, которая бы выбежала и залаяла. Только тайга стеной вокруг, и от неё веяло холодом так, будто она хочет проглотить меня навсегда.
Я пошёл по улице медленно, осматривая всё здесь. Каждый раз, когда нога проваливалась в рыхлый наст, сердце дёргалось: вдруг ногу подверну, и тогда всё. Спасатели должны были вылететь, да. Но если я тут поломаюсь кто знает, что будет...
Первым делом я достал телефон. Экран треснут, но включился. Сети нет. Я поднял его выше, пошёл к краю улицы, где торчал старый столб с перекладиной и оборванными проводами. Ноль. Даже значка не мелькнуло. Я выдохнул и засунул телефон обратно, будто он меня предал, хотя что с него взять.
На крыльце ближайшего дома лежал ржавый замок, сорванный давно. Дверь поддалась с хрустом. Внутри пахло сырой доской, мышами и старой печной золой. Я нашёл глазами печь, стол, перевёрнутый табурет. На стене висели выцветшие обои с цветочками, на полу — рассыпанные щепки и стекло. Я не полез сразу внутрь глубоко, сначала прислушался. Но нет… здесь было, пусто.
Я прошёл по комнатам, проверяя углы, может хотя бы есть что полезное. В одной из комнат стояла железная кровать без матраса, на ней — уже кусок одеяла, съеденный молью ил мышами. На подоконнике — банка из-под тушёнки, внутри засохшая грязь. Я открыл шкаф: пустые вешалки, пара старых валенок. Валенки я взял не думая. Если ночь тут встречать — лучше с ними, чем в мокрых ботинках.
Потом нашёл в кухне эмалированную кружку и ведро. Колодец во дворе был, но крышка перекошена. Я подошёл, заглянул: темно, глубоко, и оттуда тянуло сыростью. Верёвки нет. Я плюнул от злости и пошёл дальше. Мне нужна вода, огонь и место, где можно переждать, пока меня заберут. Потому что если меня не заберут сегодня, то завтра я сам не выберусь.
******
Наверняка ищут. Это мысль держала меня на ногах.
А с другой стороны, я почему-то до последнего надеялся, что здесь будут люди. Хоть кто-то. Хоть один двор с дымом из трубы... Любая нормальная жизнь. Но деревня была абсолютно пуста. Ни скрипа двери, ни кашля, ни шагов. Только дома, как после эвакуации: стоят, ждут, но никто не возвращается.
Вокруг — сплошная тайга. Не край леса, не редколесье, а ровная стена. И от этого ещё страннее, что тут вообще сохранились дома. Какие-то срубовые…, потемневшие, с перекошенными рамами окон. Какие-то кирпичные…, будто их строили уже позже, когда тут ещё надеялись на будущее. А теперь всё это торчит среди снега.
Меня зовут Виктор. Я единственный, кто остался целым после катастрофы на частном самолёте. “Увеселительный полёт”, как они это называли. Как же. Пилота убило сразу — там даже думать нечего. А я что? Я простой рабочий, который решил в отпуске, в первый раз в жизни, полететь на самолёте. Хотелось почувствовать себя человеком, а не тем, кто всю жизнь руками пашет. И вот почувствовал.
Я ведь так и знал. Прямо знал, что как только сяду в эту шайтан-машину, мне конец. И всё равно сел. И теперь стою живой, и мне от этого не легче. Даже стыдно где-то внутри — будто школьник. Будто кто-то наверху ошибся и просто решил меня помучить перед смертью... я ведь не выживальщик… ничего не понимаю в том, как мне быть теперь…
Правду говорят: рождённый ползать летать не может.
Вокруг полно снега. Если припрёт, растоплю. Главное сейчас не вода. Главное разжечь огонь… а я не курю как на зло.
************
Я ведь эту деревню ещё с самолёта видел, когда мы падали. Тогда она мелькнула снизу как пятно среди белого: белое поле, чёрные крыши, линия улицы. И в тот момент я даже успел подумать, что если нас сейчас швырнёт в лес — это конец, а если дотянем до улицы — шанс. Странно, как мозг цепляется за такие вещи, когда всё уже летит к чёрту.
Про спички я тогда не подумал. И сейчас смешно и горько от этого. Я ведь не курю. Никогда не курил. Всю жизнь считал это дурной привычкой, деньги на ветер, здоровье в никуда. А теперь стою посреди пустой деревни и впервые пожалел, что в кармане нет этой мелочи. Не сигарет — не надо мне сигарет. Спичек. Обычных, дешёвых, которые лежат у курящих всегда. А у меня — нет.
Я пошёл вдоль улицы, шаркая по насту, и возле одного дома увидел сарай. Дверь держалась на одной петле, открылась без сопротивления, только скрипнула так, будто её кто-то дёрнул изнутри. Внутри было темно, пахло сыростью, старой соломой и железом. Я нащупал взглядом кучу всякого хлама: тряпьё, какие-то мешки, обрывки верёвок. Грабли — кривые, с выбитыми зубьями. Лопата — с треснувшим черенком. Банка с гвоздями.. И ещё всякая мелочь — как будто здесь когда-то был целый арсенал садовника и строителя, а потом всё бросили.
Я машинально перебирал это руками, будто искал что-то конкретное, хотя сам не знал что. Инструмент — это уже опора. В руке металл, значит ты не совсем голый в этой тайге. Лопату я отложил ближе к выходу. Банку с гвоздями тоже. Гвозди — это не еда и не тепло, но это возможность. Заклинить дверь, подпереть, что-то прибить, если вдруг придётся устраиваться надолго.
И вот тут меня накрыло совсем другим. Не страхом а голодом.
Жрать захотелось так резко, что я даже остановился. Именно жрать, без красивых слов. В одном из домов, куда я заглянул, на стене висел календарь. Две тысячи первый год. Старый, пожелтевший, но картинка была яркая: праздничный стол, всё заставлено, и девушка у новогодней ёлки, улыбается так, будто у неё в жизни никогда не было проблем. И у меня от одной этой бумаги слюнки потекли, как у собаки. Я стоял и смотрел на нарисованную еду, и меня трясло не от холода.
Только тогда до меня дошло, что я не ел… как минимум с момента падения самолёта. А это уже двое суток. Я пытался вспомнить, пил ли вообще хоть что-то, и в голове была каша: снег, холод, боль, сон короткими провалами. И сейчас организм будто выставил счёт: хватит геройства, давай топливо. Я оторвал взгляд от календаря и понял простую вещь — ждать спасателей можно сколько угодно, но если я сейчас не найду хоть что-то съедобное, то завтра я буду думать уже не про вертолёт, а про то, как не упасть посреди улицы в обморок.
************
Сказать, что мне повезло? Да навряд ли. Я всё это время ходил по деревне, как по чужой памяти, и каждый дом был пустой оболочкой: мебель, пыль, перекошенные двери, тишина. Всего домов было десять, я уже почти перестал надеяться, что найду хоть что-то живое, полезное, не сгнившее.
И всё-таки в одном из домов, в крайнем по улице, я полез в чулан. Не потому что верил — просто руки сами делали работу: если есть угол, если есть тёмное место, там часто лежит то, что не выкинули. Дверца чулана открылась тяжело. Внутри — мешки, старые тряпки, комья пыли, запах затхлой ткани.
Сначала я наткнулся на мешок с чесноком. Точнее, на то, что от него осталось. Он практически истлел: шелуха, труха, вялый запах. Я даже злость почувствовал — как издёвка. Потом я нащупал банку. Обычная пластиковая крышка, а внутри сухари. И рядом пакет с кедровыми шишками, тоже старый. Всё это выглядело так, будто хозяева собирали впрок, да так и не забрали.
Я открутил крышку и сначала просто вдохнул. Не потому что там был вкусный запах — сухари они и есть - сухари. Но это был запах еды. И вот тогда внутри что-то отпустило. Не радость даже, а короткое облегчение, как когда находишь инструмент, без которого работа встанет.
Это было практически счастье.
Я стал есть сухари сразу, не сдерживаясь, будто боялся, что их сейчас у меня отнимут. Они были крайне жёсткие. Первые два я проглотил кое-как, и понял, что такими темпами зубы оставлю в банке. Тогда я вышел на улицу, набрал снега в ладони и вернулся к крыльцу. На колене поставил банку, начал крошить туда сухари и топить снег ладонями прямо над горлышком. Снег таял медленно, вода каплями стекала внутрь, пальцы немели, но мне было всё равно.
Я изобразил из этого что-то вроде тюри. Смешно, конечно: не хлеб с квасом, а сухари со снегом. Но через минут двадцать они размякли настолько, что их можно было есть, не ломая зубы. Я ел и чувствовал, как в тело возвращается сила — не бодрость, не уверенность, а просто возможность стоять на ногах без дрожи. И вместе с этим в голове впервые за двое суток появилась нормальная мысль: раз я нашёл еду, значит я могу переждать. Значит я могу не метаться. Значит есть шанс дождаться тех, кто должен спасти меня....
*****************
Всё случилось ночью. Я сначала даже не понял, что меня разбудило. Просто дом вдруг перестал быть пустым. Воздух внутри будто стал тяжелее, и по полу пошли такие толчки, что доски подо мной чуть дрогнули. Где-то ближе к кухне что-то скреблось, сдвигалось, падало. Я лежал в темноте в самой дальней комнате, в дальнем углу, накрытый всем, что нашёл: одеяло, тряпки из чулана, какие-то старые куртки. Так теплее было.
Сначала я услышал протяжные звуки, непривычные моему слуху. Не вой, не лай. Скорее тяжёлое фырканье и короткие выдохи, как будто кто-то огромный втягивает воздух и выдувает его с раздражением. Потом треск — будто лапой зацепили стол или лавку. И тогда меня передёрнуло. Я понял. Медведь. Я даже не сразу поверил этой мысли, потому что в заброшенной деревне мозг почему-то надеется на людей, спасателей наконец… а не на зверя. И зря.
Шорохи стали ближе.
В дверь комнаты он не ломился, но я понимал: если он решит пройти дальше, я здесь как в ловушке. Я не стал ждать. Медленно, я подполз к окну. Пальцы не слушались — сон и холод сделали своё. Я нащупал щеколду, поднял, потянул створку. В лицо ударил морозный воздух, и я на секунду замер. Но шум в кухне продолжался — зверь хозяйничал там, уверенно, как дома.
Я вылез наружу. Снег под окном хрустнул всё равно, как ни старайся. Я не успел сделать и трёх шагов, как за спиной раздался тяжёлый рывок внутри дома, будто он резко развернулся. Потом короткое рычание. И через секунду я уже бежал.
Бежал по улице, спотыкаясь о наст. Один раз обернулся — и у меня внутри всё провалилось. Смерть действительно мчалась за мной. Большая тень, низко над землёй, с мощными рывками. От зверя не убежишь. Это я понял сразу, ещё когда ноги начали вязнуть в снегу.
Единственный выход — вверх. Я кинулся к ближайшему дому и сам не знаю как залез на крышу. Снег намело так, что у стены был сугроб, а рядом валялись доски, какие-то обломки — я схватился за край, подтянулся, скользнул коленями по обледенелой поверхности и выкарабкался наверх. Сердце билось так, что я думал, оно сейчас разорвёт ребра.
Медведь подошёл почти сразу. Обошёл дом, сопел, поднимал морду, ловил мой запах. Потом полез. Я увидел, как он тянет лапы на край крыши, как когти цепляются за доски. И тут у меня включилось одно: если он поднимется — всё. Я схватил палку, что валялась рядом на крыше, то ли жердь, то ли обломок рейки, и как только его морда показалась над краем, ударил.
Я бил не метко, а как мог. В морду, в нос, куда попадёт. Он отдёрнулся, фыркнул, сполз, походил вокруг, снова полез. Я снова ткнул, снова ударил, уже целясь в глаз, потому что другого шанса не было. Он рычал, отходил, возвращался. И так раз за разом, пока ночь не начала сереть.
К рассвету я уже не чувствовал рук. Пальцы сводило, плечи горели, во рту пересохло. Медведь внизу тоже устал. Он ещё раз поднялся, получил палкой по морде, обиженно, с каким-то злым фырканьем зарычал, постоял, будто решал, стоит ли пробовать, и наконец свалил — тяжело, не спеша, в сторону леса, растворяясь между деревьями.
**************
Весь следующий день я не геройствовал и не строил из себя выживальщика из кино. Я просто делал то, что в моём положении было единственным нормальным решением: укреплялся. После ночи на крыше я уже не питал иллюзий. Эта деревня пустая, но тайга вокруг живая. И если медведь пришёл один раз, он может вернуться. Причём не обязательно за мной. Или вернуться за тем, что считает своей добычей.
Я выбрал дом, который показался мне крепче остальных. Не самый разваленный и не самый “красивый”, а тот, где дверь ещё держалась на петлях и окна не были выбиты все подряд. Решил, что жить буду на чердаке. Внизу ты уязвим: дверь можно выломать, окно можно выдавить. На чердак так просто не залезешь, а если и залезешь, то шум поднимешь заранее.
Сначала я таскал всё, что мог найти, к входу и к окнам. Доски, обломки мебели, старые лавки, какие-то ящики. Пыхтел, матерился сквозь зубы, потому что руки после ночи дрожали, мышцы сводило, а голова была ватная. Но я понимал: если сейчас сдамся и лягу “отдохнуть”, то вечером снова окажусь в ситуации, где мне некуда бежать.
В одном из сараев я нашёл вилы. Нормальные, железные, не игрушка. Черенок потрескавшийся, но держится. Я взял их. Не потому что я верил, что смогу ими победить медведя. Скорее потому что с голыми руками в таком месте ты уже заранее проиграл. И всё равно, если честно, больше всего я надеялся, что медведь не вернётся. Вилы — это последняя надежда, когда всё остальное уже не сработало.
К середине дня я устроил себе на чердак подъём так, чтобы его можно было убрать. Нашёл доску, поставил под углом, проверил, как по ней забираться. Потом подтянул наверх всё, что могло пригодиться: тряпки для тепла, лопату оставил внизу у двери, вилы держал рядом. Окна я изнутри заложил тем, что нашёл, чтобы не было прямого пролёта и чтобы ветер не выдувал тепло.
На чердаке, среди пыли и старых балок, я наткнулся на улей. Не домашний, не ухоженный, а дикий, старый, приросший к деревяшкам. Мёда в нём не было. Соты пустые, местами подсохшие. Зато были пчёлы. Замерзшие. И были их белые личинки, спрятанные в ячейках. Я стоял и смотрел на это, и внутри всё спорило: брезгливость против голода. Брезгливость быстро проиграла.
Я не делал из этого приключение. Просто аккуратно выломал пару кусочков, и съел личинки. Вкус почти никакой, зато ощущение, что организм получил хоть что-то питательное. Потом снова взялся за работу, потому что если остановиться и начать думать, тебя накрывает безнадёг.
К вечеру дом выглядел так, как будто я готовился не к одной ночи, а к осаде. Дверь подперта, окна заложены, во дворе навалено так, чтобы не подойти тихо. Подступы к крыльцу я заставил хламом, чтобы любой, кто полезет, обязательно шумел и спотыкался. В голове я даже отметил: “толпа медведей не пройдёт”. Понимал, что это скорее самовнушение, но без него ночью с ума сойдёшь.
Когда стемнело, я убрал подъём на чердак, устроился среди тряпья, улёгся так, чтобы вилы были под рукой. Одеяла и мешки пахли пылью и старьём, но хоть как-то держали тепло. Я лежал и слушал, как дом живёт своей жизнью: где-то скрипнет доска, где-то щёлкнет от холода дерево. Я не пытался заснуть сразу. Я просто лежал и ждал, пока тело перестанет дрожать, и пока мозг согласится, что сегодня я сделал всё, что мог. И вот тогда, уже глубокой ночью, я расположился на отдых.
***************
Проснулся от шума и сразу понял, что он лезет. Даже не надо было гадать, что за звук. Не доски от холода трещат, не ветер шарит по двору. Это тяжёлое, живое, уверенное. Кто-то тянул, толкал, переворачивал то, что я весь день таскал к дому.
Я подскочил на чердаке, в темноте нащупал вилы, прижал к груди, будто они могли меня прикрыть. Сердце зашлось. В голове одна мысль: только не снова. Я же всё сделал… я же укрепил… я же…
— Сволочь… да что ж тебе надо!? — выругался я вслух, сам себя не узнавая.
Подполз к щели у чердачного окна, отогнул тряпку, которой затыкал, и выглянул. И обомлел.
Он был не один.
Трое. Трое здоровенных медведей. Два бурых и один почти чёрный, больше остальных, шире, тяжелее. Он двигался медленнее, будто не спешил, будто знал, что тут всё его. Они крутились вокруг дома, рычали, обнюхивали баррикады, лапами переворачивали доски, ящики, всё, что я накидал, проверяли, где слабое место. И я вдруг понял, что мои “укрепления” для них как детская игра. Не стена. Не преграда. Просто мусор, который мешает пройти, но не останавливает.
Они явно чуяли меня. Наверное, от меня воняло потом. И ещё этой гарью от одежды после аварии, которую никак не выведешь. Я сидел там, наверху, как кусок мяса, и они это знали.
Первые полчаса они просто ходили вокруг. Один пару раз вставал на задние лапы у стены, тянул нос к окну, фыркал. Второй скрёб лапой сугроб у крыльца, будто хотел докопаться до земли. Чёрный почти не суетился. Он чаще поднимал морду и смотрел вверх, туда, где я прятался. Не как зверь, который ищет еду. Слишком ровно. Слишком внимательно.
Потом один из бурых стал лезть наверх. Полез по навалу, по доскам, как по лестнице, цепляясь когтями. Я отступил на шаг, поднял вилы наизготовку, руки дрожали так, что металл ходил ходуном. Подпустил ближе, насколько хватило смелости, и когда морда оказалась в досягаемости, саданул ему прямо в неё.
Он зарычал, завизжал по-страшному, сорвался вниз. Туша глухо ударилась о наст, зверь вскочил и помчался прочь, ломая снег и ветки, будто его подожгли.
Двое оставшихся не рванули следом сразу. Стояли как вкопанные и смотрели на меня. Особенно чёрный. Прямо в глаза. И от этого взгляда мне стало по-настоящему страшно. Не как от зверя. А как будто это не звери вообще. Как будто там, за этой мордой, кто-то понимающий, злой, терпеливый.
Я стоял с вилами, не дышал, боялся даже моргнуть.
Потом они развернулись и ушли в лес, туда, где визжал и ломился их товарищ. А я ещё долго не мог отпустить вилы, потому что понимал: они не испугались. Они просто ушли.
***********
У меня дома остался сын. Инвалид. Ног нет. Я оставил его с матерью и улетел, как будто у меня на это было право. Он сам уговаривал, сам смеялся, когда я сомневался.
Я сидел на чердаке, с вилами рядом, и после этих медведей меня трясло не только от страха. Меня догнало другое. Как я вообще сюда полез. Как я мог оставить его. Я уставился в щель на тёмный лес, и вдруг так ясно представил, что Кирилл сидит рядом со мной, как раньше дома на кухне, когда мы разговаривали вечером. Только теперь он смотрит туда же, куда и я, спокойно, без лишних движений, будто у него внутри давно всё разложено по полкам.
— Пап, ты чего так дышишь, как после драки, — услышал я его голос у себя в голове. Не жалобный. Обычный. С его привычной усмешкой.
Я сглотнул, будто мне реально надо было ответить.
— Тут медведи. Трое было. Я думал, всё, — прошептал я, и сам удивился, как жалко это прозвучало.
— А ты живой, — сказал он. — Значит, не всё.
Я хотел сказать что-то умное, оправдаться, но слова не шли.
— Кирилл… я дурак. Я улетел. Оставил тебя. А если бы с тобой случилось… вот это всё… что бы ты делал?
Он посмотрел бы на меня так, как смотрит, когда я начинаю накручивать себя. И голос у него сразу становится взрослый.
— Я бы жил, пап. Я же не стеклянный. И мама бы жила. Нам тяжело, но мы умеем и без тебя… а ты помнишь как думал что я курить начал, и спички забрал у меня… а мы с пацанами просто баловались…
— Да уж…, — выдохнул я. — Ты без ног, а я полез за красотой. Зимняя тайга, облететь гору… мне самому от себя противно.
— Ты не за красотой полез, — ответил он. — Ты хотел хоть раз сделать что-то для себя и не чувствовать вины. Вот только вина у тебя всегда в кармане. Даже если ты её туда не кладёшь.
Я сжал кулаки так, что пальцы хруснули. Хотелось сказать ему, что он ещё ребёнок, что он не понимает, как это жжёт внутри. Но Кирилл давно не ребёнок. Он просто мальчишка, который слишком рано понял многое.
— Я тебе обещал вернуться, — сказал я. — Я обещал, что мы весной поедем к воде. Что я соберу тебе эту штуку для коляски, чтобы по грунтовке нормально шла. Я обещал.
— Так и возвращайся, — сказал он просто. — Не сдавайся. Делай, что надо. Ты же рабочий.
— Мне страшно, — признался я. — Я их взгляд видел. Не как у зверя. Как будто… как будто они понимали что делают.
Кирилл молча посмотрел в лес. Потом, с той своей упрямой спокойной интонацией, которую я у него ненавидел и любил одновременно, сказал бы:
— Пап, ты сейчас хочешь придумать себе лишнее, потому что боишься. Не надо. Есть факт. Они приходили. Ты отбился. Они ушли. Значит, можно пережить ещё одну ночь. Потом прилетят и спасут тебя. Ты сам говорил, что спасатели уже ищут.
— А если не прилетят?
— Обязательно прилетят… — сказал он. — Но не сегодня. Сегодня ты должен просто продержаться. И не забыть, что дома тебя ждут. Я жду. Мама ждёт. Даже если ты сам в это не веришь.
Я закрыл глаза на секунду и почувствовал, как внутри становится чуть теплее.. Как будто кто-то подтянул ремень и сказал: соберись.
Я открыл глаза и снова посмотрел на тёмный лес. Уже без истерики. И нащупал в кармане в подкладке что то твердое…
****************
Спички… Точно!
Я даже не сразу поверил, что это не очередная пустая мысль от усталости, а реально выход. Кирюха бы сейчас усмехнулся своей тихой улыбкой: мол, пап, ну ты иногда тормозишь, но когда надо — догоняешь.
Я вспомнил, как ещё дома сунул коробок в карман куртки. Тогда в кармане была дырка, я потом её зашил, уже перед поездкой. А спички… спички могли остаться внутри, в подкладке. От этой мысли меня будто током дернуло. Я полез пальцами под ткань, нащупал шов, нашёл место, где можно разорвать. Вспорол подкладку прямо ногтями, аккуратно, чтобы не порвать всё в труху, и нащупал картон.
Коробок.
Полупустой. Я вытащил его на свет щели и минуту просто держал в ладони, как что-то драгоценное. Хотелось заорать от радости, но рот пересох, и я только выдохнул сквозь зубы.
К рассвету я уже жёг костёр. Не большой, не такой, чтобы полдеревни спалить, а нормальный, контролируемый, чтобы дать тепло и возможность приготовить хоть что-то. Развёл его во дворе, ближе к стене, где ветер меньше гулял. Сначала боялся, что спички отсырели, что не чиркнут. Но первая же вспыхнула. Жёлтый огонёк, маленький, дрожащий — а мне показалось, что это уже половина спасения.
Крутых идей не было. Я просто делал, что мог. Отогрел руки, выпил талого снега, потом полез в дом и начал переворачивать доски в полу. Не потому что мне захотелось ремонт затеять. Я ещё ночью слышал шорох и писк, будто под полом кто-то живёт. И это “кто-то” в моей ситуации было не врагом, а едой.
Мыши.
Поймать их руками оказалось проще, чем я думал: они метались, забивались в углы, и когда я поддел доску и прижал её обратно, пару штук просто не успели выскочить. Я не буду врать — в другой жизни меня бы стошнило. Но сейчас это было не “фу”. Это было “живое, тёплое, питательное”. Я принёс их к костру, обжёг на огне, быстро очистил как смог, насадил на тонкую ветку и поджарил. Без соли, без ничего. Запах был странный, но желудок отозвался так, будто благодарил.
Пчелиные личинки тоже пошли в ход. Да. Мыши и личинки. И я ел, уплетал за обе щеки, не думая о том, что это “не по-человечески”. Человек — это тот, кто остаётся живым. Всё остальное потом.
В первый раз за эти четыре дня я наелся. Не “перекусил”, не “обманул желудок”, а реально наелся так, что в голове стало чуть яснее, а руки перестали дрожать от холода.
И я стал работать.
Стащил от домов кучу досок и выставил их вокруг моей импровизированной крепости. Хотел сделать барьер, чтобы к дому нельзя было подойти тихо и быстро. Эх, если бы было лето, я бы выкопал ров. Сейчас земля мёрзлая, лопата не возьмёт, бесполезно. Но зима — не значит, что нельзя устроить проблему тем, кто полезет.
Я набил стекла. Нашёл в одном доме разбитые окна, собрал осколки в мешок, разложил их по периметру там, где вероятнее всего подойдут. Потом наломал острых палок, заточил их ножом, насколько получилось, и втыкал в снег рядами. Не ловушки “как в кино”, а простая вещь: чтобы лапе было больно.
К ночи я разжёг ещё костры — не один, а несколько маленьких. Расставил так, чтобы свет резал двор и подходы. Понимал, что огонь может привлечь, но темнота хуже: в темноте ты слепой, а зверь — нет.
Когда всё было готово, я снова поднялся на чердак, забрал вилы, улёгся среди тряпья. Пахло дымом, потом, пылью и деревом. Внизу потрескивали угли. За стенами стояла тайга.
Я устроился на ночлег и лежал, не торопясь закрывать глаза, слушая дом и улицу, потому что теперь я знал: ночь — это не время отдыха. Это время держаться.
****************
Никого…. Никто не пришёл этой ночью….
Я даже, честно, по-дурацки расстроился, когда проснулся. Как будто организм уже настроился: сейчас будет шум, сейчас будет драка, сейчас опять выживание. А вместо этого — обычная тишина, ровная, морозная. Костры к утру догорели, остались угли и серый пепел. Небо светлело медленно, без солнца, как будто день стеснялся сюда заходить.
Я спустился с чердака осторожно, по своей доске, прислушиваясь к каждому скрипу. И вот тут меня реально перепугало.
Возле дома лежали брёвна.
Не одно. Не два. Несколько. Как будто кто-то притащил их сюда и бросил рядом с моими баррикадами. Они не были частью моего хлама, я точно помнил, что таскал доски, ящики, мебель. Брёвна я не носил. И эти выглядели свежими на фоне остального: корка местами целая, снег на них лежал иначе, чем на старых кучах.
Это, как минимум, странно. А в моём случае — страшно. Я стоял, смотрел на них и пытался убедить себя, что просто не заметил вчера. Что они лежали дальше, что в темноте не увидел, что мог перепутать. Но внутри всё сопротивлялось. Не похоже. Не моё. Не случайное.
Я обошёл двор, проверил следы, насколько мог. Снег местами был перемят, но тут и так всё было перемято моими тасканиями. Умное я ничего не нашёл, только почувствовал, как в голове начинает зудеть одно и то же: если это не я, значит кто-то был рядом. Ночью. Пока я лежал наверху. И мне от этой мысли стало холоднее, чем от воздуха.
От греха подальше я решил: надо вооружиться ещё лучше.
Вилы — хорошо, но это на близко. А если они начнут ломиться снова? Если подойдут несколько? Если полезут по очереди? Мне нужно было хоть что-то, что можно бросить, ударить издалека, не подпуская.
Я заточил себе что-то вроде копья. Нашёл длинную жердь, обстругал конец, закрепил как смог, чтобы не развалилось при первом ударе. Потом попробовал метнуть — получилось неуклюже, палка ушла в снег и смешно завалилась. Я поднял, попробовал снова. Метание — это навык, а у меня навык один: тащить, крутить, чинить. Но даже так, пусть криво, пусть не точно — это лучше, чем стоять с голыми руками.
Потом я начал таскать на чердак камни и всякий хлам, которым можно кидаться. Нашёл у печки обломки кирпича, куски железа, тяжёлые сучья. Поднимал всё это наверх и складывал рядом, как боезапас. Глупо? Может. Но когда ты один, а вокруг лес, где ночью приходят трое медведей, ты перестаёшь выбирать между “разумно” и “неразумно”. Ты выбираешь между “готов” и “не готов”.
И вот тут я поймал себя на мысли, от которой стало не по себе: у меня окончательно либо поехала крыша, либо это не простые медведи. Потому что брёвна сами по себе не появляются. И потому что тот чёрный… я до сих пор помнил его взгляд. Не тупой, не голодный. Слишком умный.
И ещё одно било в голову всё сильнее: куда пропали жители этой деревни? Так много оставленных вещей. Инструменты, тряпьё, еда, календарь на стене, будто жизнь оборвалась на месте. Будто они собирались в спешке. Не вывезли ничего ценного, не разобрали дома, не закрыли нормально. Просто исчезли.
Я стоял среди этого, слушал, как хрустит под сапогом снег, и понимал: если спасатели не прилетят сегодня, мне придётся не только отбиваться. Мне придётся понять, что это за место и почему оно пустое. Потому что просто “переждать” тут может не получиться.
***************
Я долго не мог уснуть. Сам не понимал почему. Дом вроде тёплый от углей, чердак устроен, вилы под рукой, камни рядом, всё как будто готово. А внутри не отпускало. Тело просило сна, а голова держала в напряжении, будто ждала удара. Я лежал, уставившись в темноту под крышей, и ловил каждый скрип доски, каждый шорох за стеной. Пытался убедить себя, что это просто ветер, что я накрутил себя из-за брёвен у дома и из-за взгляда того чёрного.
Потом пришли они.
Сначала я услышал, как во дворе что-то тяжёлое двигается, как будто кто-то не просто ходит, а уверенно ломает и разбрасывает. Я приподнялся на локтях и сразу понял, что всё, что было до этого, было детскими попытками. Медведи не боялись огня, не боялись стекла, не боялись хлама. Они знали, что делают. И их было не трое.
Пять.
Когда я высунулся к щели и посмотрел вниз, у меня внутри всё сжалось. Они спокойно лазали и по деревьям, и по домам. Один уже стоял на крыше, двое шуровали у входа и в куче моих досок, выдирая их лапами, как сухие ветки. Ещё один ходил кругами, принюхивался, фыркал. А чёрный… чёрный сел за краем баррикады, как хозяин. Просто уселся и смотрел на всё происходящее. Не суетился. Не рычал без нужды. Сидел и наблюдал, как остальные работают.
Мои “укрепления” они снесли быстро. Я даже не успел толком понять, откуда начнётся штурм. Доски трещали, ящики разлетались, острые палки уходили в снег. Я слышал, как кто-то тяжёлый ходит уже по крыше, как под весом прогибаются доски. Надо мной. Прямо над моей головой.
***********
Я сидел на чердаке и почти не дышал от страха. Вход на чердак у меня был только со стороны стены. Туда надо было лезть или свешиваться с крыши, если нет лестницы. Я на это и рассчитывал. Думал, что они не догадаются. Думал, что им будет неудобно.
Пока я всматривался в потолок чердака и пытался понять, где они топчутся, я не заметил, как в проёме появилось бревно.
Оно просто оказалось там. Сначала край, потом больше, потом оно легло так, будто это лестница. Я до сих пор не понимаю, как они это сделали. Но бревно упёрлось, и по нему начали забираться.
Первым полез бурый. Я выставил вилы и заорал так, как никогда в жизни не орал. Не от смелости, а от того, что иначе меня парализует страх. Он сунул морду в проём, я ударил в лицо. Попал не туда, куда хотел. По носу, по губе, по зубам. Он рявкнул и полез дальше, как будто ему всё равно.
Я начал бросать камни. Куски кирпича, железки, всё, что натаскал. Один камень попал ему в голову, он мотнул мордой, но не отступил. Я снова ударил вилами, уже ближе, целясь в глазницу. Он дёрнулся и сорвался вниз. Я услышал, как тяжёлая туша грохнулась на наст.
Я не успел обрадоваться. За ним полез второй.
Этот был злее. Он лез быстрее, упрямее, и когда я ударил, он как будто уже был готов. Он почти наполовину влез в проём, и в этот момент достал меня лапой по ноге. Не ударил, а задел, как бы отмахнулся. Но этого хватило. Я почувствовал, как по штанине пошло тёплое. Мясо на ноге вспоролось, и боль сразу поднялась до колена, такая резкая, что у меня потемнело в глазах.
Я понял, что если он сейчас пролезет полностью, я не удержу. И тогда во мне что-то оборвалось. Не героизм. Просто инстинкт.
Я начал вонзать вилы ему в голову. Точно туда, где можно пробить. В морду, в глаз, в мягкое под глазом, куда попадало. Один раз вилы вошли глубже, чем раньше, он завизжал не по-медвежьи, захрипел, забился в проёме. Я не останавливался. Давил и давил, пока он не начал оседать всем весом.
Он затих.
Его туша застряла и перегородила вход другим. Это и спасло меня. Я стоял над ним, задыхаясь, руки тряслись так, что вилы ходили из стороны в сторону. Нога горела, кровь стекала в сапог. Я слышал, как снаружи остальные урчат и рычат, как скребут по крыше, как нюхают, как пытаются подлезть, но не могут. Они были рядом всю ночь. Они не уходили далеко. Держали дом в кольце, как будто ждали, пока я сорвусь, пока устану, пока ошибусь.
А чёрный где-то там, внизу или сбоку, всё так же смотрел. Я не видел его, но чувствовал это.
Под утро шум стал реже. Топот по крыше ушёл. Рычание отдалилось. Они ещё какое-то время урчали в стороне, будто переговаривались, потом всё стихло. И только тогда я понял, что они снова ушли.
Я не двинулся с места сразу. Сидел на чердаке, держал вилы, смотрел на застрявшую тушу в проёме и слушал, не возвращаются ли шаги. Нога болела так, что хотелось выть, но я молчал, потому что боялся, что любой звук снова приведёт их обратно.
*******
Я перемотал ногу как смог. Разорвал какуюто рубаху на полосы, снизу ещё тряпку потоньше, чтобы не тёрло. Кровь уже не хлестала, но мясо было вспоротое, и когда я затянул, боль прострелила так, что я на секунду сел прямо на доски и упёрся лбом в колени. Дышал ровно, чтобы не сорваться. Нельзя сейчас расклеиваться.
Днём я выбрался с чердака. Спустился осторожно, держась за стену, потому что нога подламывалась. Внизу пахло дымом. Того медведя, который застрял в проёме я вытащил. Он лежал наполовину обглоданный. Своими же. Они обожрали ему спину, задние лапы, бока — как будто не медведь, а туша на бойне. Голодные сволочи... Я смотрел и не мог понять, что хуже: то, что они пришли, или то что не сдавались в попытке достать меня.
— Что ж за ужас… тупые звери…— вырвалось у меня в слух.
*************
И тут же пришла другая, холодная мысль: а я-то чем лучше? Я стоял живой только потому, что этот труп перегородил вход. И потому что у меня были вилы. И потому что я не сдался. А теперь у меня болит нога и если я хочу выбраться, мне нужен запас еды с собой.
Медвежатина оказалась вкусной. Жирной. После личинок и мышей это было как нормальная еда, от которой тело сразу будто стало тяжелее и крепче. Я ел и понимал: задержусь ещё на день — и они вернутся. Рано или поздно. И тогда меня уже не спасёт ни чердак, ни костры.
Оставаться здесь нельзя.
Я нарезал мяса, сколько мог унести, замотал в тряпку, перевязал верёвкой. Взял спички, вилы решил не тащить — тяжело и неудобно с ногой. Вместо них нашёл палку покрепче, сделал что-то вроде посоха, чтобы разгружать больную ногу. Ещё прихватил банку с личинками, пару тряпок, чтобы если что снова перевязать, и вышел со двора.
Я побрёл прочь. Туда, где упал самолёт.
Частный маленький самолёт. Его навряд ли легко заметить спасателям, если он внизу, под лесом. Я вдруг поймал себя на том, что всё время надеялся на спасателей, но ведь частные полёты… кто знает, как там у них с учётом и сигналами. Может, никто не знает, что мы упали, кроме тех, кто должен был встретить.
И тут меня как будто кольнуло: на самолётах же бывает аварийный маяк. Радиомаяк, который должен сам подавать сигнал при ударе. Если он сработал, спасатели найдут. Если не сработал — его можно включить вручную, если он целый. Может, я именно это и упускаю…. Штуку, которая решает всё.
Я шёл медленно, шаг за шагом, чувствуя, как под повязкой пульсирует нога. Мясо в тряпке тянуло плечо. Ветер дул с леса холодом. И всё равно я двигался, потому что сидеть в деревне — это ждать, когда тебя сожрут…
Самолёт — это шанс. Там может быть аптечка. Там может быть рация. Там может быть что-то яркое, чем можно сделать знак на снегу. Там, может, лежит ответ на вопрос, почему меня до сих пор никто не нашёл.
************************
ЭПИЛОГ
Через два дня меня забрали спасатели. Это было как во сне. Я уже перестал верить в звук вертолёта, перестал вздрагивать от каждого шороха, и когда над лесом вдруг пошёл этот тяжёлый гул, я сначала подумал, что мне кажется. Потом деревья начали качаться от потока воздуха, снег закрутило, и я увидел машину над просекой. Люди в ярких куртках, крики, жесты. Я пытался им махать, но рука не поднималась нормально, всё тело стало ватным. Они подбежали, посадили меня на носилки, кто-то всё время говорил со мной. Я отвечал как мог, коротко, потому что в голове было одно: наконец-то. Наконец-то не один.
Труп пилота не нашли. Как и ещё семерых пассажиров. Искали, прочёсывали, поднимали квадрокоптеры, заглядывали в распадки, но ничего. В газетах потом написали, что их, скорее всего, сожрали медведи. И что, попробовав человечину, звери могли начать охотиться и за мной, пока не закончилась эта… эта история. Я читал эти строки уже в тепле, на койке, с перевязанной ногой, и меня от них мутило не от страха, а от того, как легко чужие слова превращают всё прожитое, долбанные писаки, газетчики… Для них это было событие. Для меня — дни, когда я не знал, доживу ли до утра.
В целом теперь всё хорошо. Нога заживает, шрам останется. Сон ещё долго будет рваным, я это чувствую. И всё равно я дома, в тепле. Я слышу голос сына не в голове, а рядом.
Я устал пересказывать Кириллу эту историю. Он просит снова и снова: спрашивает - где ты ночевал, как ты делал костёр, как ты их отгонял, как ты понял, что надо уходить? Я сначала пытался уходить от деталей, но он цепляется за каждую мелочь. Мальчишка радуется, слушает так, будто я привёз ему не рассказ, а доказательство что отец герой. И почему-то гордится мной.
НРАВЯТСЯ МОИ ИСТОРИИ, ПОЛСУШАЙ БЕСПЛАТНО ИХ В МЕЙ ОЗВУЧКЕ.
Я НЕ ТОЛЬКО ПИШУ НО И ОЗВУЧИВАЮ. <<< ЖМИ СЮДА