Вода в кухонной раковине шумела ровно настолько, чтобы заглушать мои мысли, но недостаточно громко, чтобы скрыть взрывы деликатного смеха из гостиной. Там, за плотно прикрытой дверью с матовым стеклом, читали Блока.
— «И очи синие, бездонные...» — доносился бархатный баритон какого-то известного в узких кругах критика.
Я вытерла мыльные руки о передник и посмотрела на гору грязных тарелок. Тонкий костяной фарфор, фамильная гордость Элеоноры Павловны. «Кузнецовский», — как она любила повторять, поднимая чашку к свету так, что на дне просвечивало клеймо. Мне было велено мыть его только специальной губкой и только чуть теплой водой. Не дай бог, скол. Не дай бог, царапина.
Но страшнее скола на чашке для моей свекрови был только мой голос.
— Машенька, деточка, — сказала она мне сегодня утром, поджимая губы, накрашенные бледной помадой. — Сегодня у нас будет общество. Люди тонкой душевной организации. Ты уж, пожалуйста, не выходи к столу. Нарежь бутерброды, сыр, лимончик — и посиди у себя. А то начнешь опять своё «тута», «тама», «покласть»... Игорьку будет неловко.
Игорек, мой муж, в этот момент старательно поправлял галстук перед зеркалом и делал вид, что его очень интересует пылинка на лацкане. Он не обернулся. Не сказал: «Мама, прекратите, Маша моя жена». Он просто промолчал. Как молчал все полтора года нашей жизни в этой квартире, пропитанной запахом старых книг, нафталина и высокомерия.
Я посмотрела на свои руки. Крепкие, с широкими ладонями. Кожа на них была красной от горячей воды. Эти руки умели доить корову, полоть грядки под палящим солнцем и рубить дрова, если отец болел. Здесь же, в центре города, в квартире с высокими потолками, мои руки годились только для того, чтобы беззвучно убирать грязь за «интеллигенцией».
Я — «деревенщина». Так Элеонора Павловна называла меня в разговорах с подругами по телефону, когда думала, что я ушла в магазин. «Игорь привез это чудо из командировки. Ну, знаешь, свежее молоко, природа, затмение рассудка... Думал, она — муза, а она — просто тягловая лошадь. Но борщ варит сносный».
В гостиной захлопали. Видимо, чтение закончилось.
Дверь приоткрылась, и в кухню скользнул Игорь. Он был бледен, лоб покрылся испариной, хотя в квартире было прохладно.
— Маш, там... — он замялся, избегая моего взгляда. — Мама просит еще лимона. И салфетки закончились. Только ты сама не выноси, ладно? Поставь на поднос, я заберу.
— Конечно, Игорек, — тихо сказала я. Голос предательски дрогнул, и проклятое деревенское «г» вырвалось наружу, мягкое и круглое.
Игорь поморщился, как от зубной боли.
— Ну зачем ты так? Ты же можешь нормально говорить, мы же занимались.
— Я нормально говорю, — отрезала я, швыряя лимон на доску. Нож со стуком врезался в желтую корку. — Это вы тут разговариваете. А я говорю, как мать научила.
— Тише! — он испуганно оглянулся на дверь. — Услышат. Там Аркадий Львович, он филолог, он не переживет твоего акцента.
Я молча нарезала лимон. Тончайшими дольками, почти прозрачными. У меня был дар к этому — руки сами знали, как обращаться с продуктами. Я выложила их веером на блюдце, посыпала сахарной пудрой, как любила свекровь. Протянула мужу.
Он схватил блюдце, его пальцы коснулись моих. Холодные, влажные.
— Ты чего такой дерганый? — спросила я, понизив голос. — Случилось чего?
— Нет, ничего. Усталость, работа... — он быстро отдернул руку. — Всё, я пошел. Сиди тихо.
Он ушел, а я осталась стоять посреди кухни, чувствуя, как внутри нарастает глухое раздражение. Оно было не злым, а тяжелым, как мешок с картошкой. Я любила Игоря. Правда любила. Когда он приехал в наше село налаживать связь — такой нелепый, в чистых ботинках, которые через час утонули в грязи, — он казался мне принцем. Он читал мне стихи у реки, говорил, что мои глаза — как омуты. А потом привез сюда. И омуты превратились в болото.
Я снова включила воду, чтобы смыть пену с очередной тарелки. В этот момент дверь распахнулась шире, и на пороге возникла сама Элеонора Павловна. Она была в своем «парадном» бархатном платье, с ниткой жемчуга на шее.
— Мария, — ледяным тоном произнесла она. — У нас закончился коньяк. Тот, что Игорь привез из Франции. Где он?
— В буфете, Элеонора Павловна. На верхней полке, — ответила я.
— Достань и передай Игорю. И, ради бога, сними этот жуткий фартук. Если кто-то зайдет воды попить, подумают, что мы держим кухарку из глухой провинции. Хотя... — она хмыкнула, — это недалеко от истины.
Я молча развязала завязки фартука. Внутри все кипело, но я знала: отвечу — будет скандал. Игорь потом будет пить валерьянку, мама хвататься за сердце, а виноватой останусь я. «Неотесанная грубиянка довела интеллигентную женщину».
Я достала бутылку дорогого коньяка. Тяжелая, темного стекла. Стоит, наверное, как вся пенсия моей мамы. Я передала ее свекрови. Она брезгливо взяла бутылку за горлышко двумя пальцами, словно боясь заразиться моим «деревенским духом», и выплыла обратно к гостям.
Вечер тянулся бесконечно. Я перемыла всю посуду, протерла столы, даже помыла пол в коридоре, стараясь не шуметь ведром. Голоса в гостиной становились громче, развязнее. Стихи сменились спорами о судьбах России. Кто-то ругал власть, кто-то хвалил Европу.
— Народ! — вещал тот самый баритон. — Наш народ темен и страшен. Он не понимает красоты! Ему бы только хлеба да зрелищ, да водки побольше!
Мне хотелось войти туда и сказать им пару слов про «темный народ». Про то, как этот народ встает в четыре утра, чтобы у таких вот «светлых» на столе было свежее молоко и хлеб. Но я сидела на табуретке, смотрела в темное окно на огни большого, чужого города, и чувствовала себя маленькой и лишней.
Около полуночи гости начали расходиться. Я слышала шарканье ног в прихожей, фальшивые поцелуи, обещания «непременно встретиться».
— Игорек, ты какой-то сам не свой сегодня, — заметил кто-то на прощание. — Не заболел?
— Нет-нет, просто... душно, — голос мужа звучал глухо.
Когда дверь за последним гостем захлопнулась, в квартире повисла тишина. Тяжелая, звенящая тишина, в которой слышно, как тикают старинные напольные часы.
Я вышла в коридор. Элеонора Павловна сидела в кресле, устало прикрыв глаза. Игорь стоял у окна, нервно теребя штору.
— Ну что, убрала там всё? — не открывая глаз, спросила свекровь.
— Убрала, — сказала я.
— Хорошо. Иди спать. Завтра встань пораньше, нужно будет проветрить, запах табака не выношу.
Я посмотрела на мужа. Он так и не повернулся ко мне. Плечи его были опущены, словно на них давила невидимая плита.
— Игорь? — позвала я.
Он вздрогнул. Резко повернулся, и в свете уличного фонаря я увидела его лицо. Оно было серым. В глазах плескался животный страх.
— Мама... Маша... — прохрипел он. — Нам надо поговорить.
Элеонора Павловна открыла глаза.
— Что такое, сынок? Что-то случилось на работе? Тебя повысили?
Игорь сполз по стене на пол, закрыв лицо руками.
— Нет, мама. Меня не повысили. Всё гораздо хуже.
Он полез во внутренний карман пиджака и достал смятый конверт. Бросил его на журнальный столик, прямо поверх томика Ахматовой.
— Я... я хотел как лучше. Я хотел заработать, чтобы мы могли поехать в Италию летом, как ты хотела, мама. Чтобы сделать ремонт... Я вложился в одну схему. Криптовалюта, инвестиции... Друг посоветовал.
В комнате стало холодно. Я почувствовала этот холод кожей.
— И что? — голос свекрови стал тонким, как натянутая струна.
— Прогорело. Всё прогорело, — Игорь завыл, как побитая собака. — Я занял деньги. Много денег. Не в банке... У серьезных людей. Под проценты.
— Сколько? — спросила я. Мой голос прозвучал неожиданно твердо и громко в этой интеллигентной тишине.
Игорь отнял руки от лица и назвал сумму.
Элеонора Павловна схватилась за сердце и беззвучно открыла рот, как рыба, выброшенная на берег. А я мысленно перевела эту сумму в мешки картошки. Получалось так много, что даже если засадить картошкой всю нашу область, этого не хватит.
— Срок — неделя, — прошептал Игорь. — Иначе они сказали, что заберут квартиру. Или... или переломают мне ноги.
Свекровь тихо сползла в обморок прямо в своем бархатном кресле. Игорь бросился к ней с криком «Мама!».
А я стояла и смотрела на них. На фарфоровые чашки на столе, на томик Ахматовой, на беспомощного мужа и его властную мать, которая вдруг стала просто старой, испуганной женщиной.
В этот момент я поняла: стихи закончились. Началась проза. И в этой прозе они оба были абсолютно беспомощны.
— Отойди, — сказала я, отодвигая Игоря плечом. — Неси воду и нашатырь. Быстро.
Я расстегнула воротник платья свекрови и влепила ей легкую пощечину, чтобы привести в чувство. Мои мозолистые, «деревенские» руки действовали четко и уверенно. Страха не было. Была только холодная злость и понимание: если кто и вытащит эту семью из ямы, то это буду я. Та самая, которую прятали на кухне.
Утро в квартире пахло не кофе и не французскими тостами, а корвалолом и безысходностью. Этот приторно-мятный запах пропитал тяжелые бархатные шторы, въелся в корешки книг и, казалось, даже осел на побледневшем лице Элеоноры Павловны.
Свекровь лежала на диване в гостиной, прижимая ко лбу мокрое полотенце. Игорь сидел рядом на пуфике, ссутулившись так, что позвоночник торчал сквозь тонкую рубашку, как хребет у заморенной рыбы.
— Три миллиона, — глухо повторил он. — С процентами уже три с половиной. Срок — до пятницы.
Элеонора Павловна тихо застонала.
— Продадим дачу, — прошептала она. — Ту, что под Звенигородом. Папину память...
— Мам, ты не поняла, — Игорь поднял красные глаза. — Дача в залоге у банка. Я брал кредит на первый взнос. Квартира... квартира тоже не вариант, оформление займет месяц. А деньги нужны сейчас. Они сказали, если до пятницы не будет хотя бы половины суммы, они включат «счетчик». И тогда мы не расплатимся никогда.
Я стояла в дверях, скрестив руки на груди. В моем кармане лежал телефон — старенький, с трещиной на экране. Я уже сделала пару звонков, пока «интеллигенция» приходила в себя.
— Так, — сказала я громко.
Элеонора Павловна вздрогнула.
— Маша, пожалуйста, не кричи. У меня мигрень. И принеси еще воды.
— Воды вы сами нальете, чай, не барыня, а руки есть, — отрезала я.
Свекровь открыла глаза и уставилась на меня так, будто заговорила табуретка. Игорь открыл рот, чтобы возмутиться, но я опередила его.
— Слушайте сюда. Дачу вашу никто не купит за два дня. Квартиру — тем более. Игорь вляпался по уши, и если мы сейчас будем нюхать нашатырь и вздыхать о судьбах родины, то в пятницу к нам придут не с томиком Блока, а с паяльником.
Я подошла к столу, отодвинула вазу с засохшими цветами и выложила на полированную поверхность плотную пачку денег, перетянутую аптечной резинкой.
В комнате повисла тишина. Игорь вытянул шею. Элеонора Павловна даже приподнялась на локте.
— Что это? — спросил муж. — Откуда?
— Это мои «гробовые», — усмехнулась я. — Шучу. Это то, что я откладывала. Я же, по вашему мнению, «деревенщина», мне деньги тратить некуда. В театры я не хожу, одеваюсь на рынке, маникюр не делаю. Вот, накопилось. Здесь пятьсот тысяч.
— Пятьсот... — Игорь сглотнул. — Маша, ты... ты украла?
— Заработала! — рявкнула я так, что хрусталь в серванте звякнул. — Пока ты стихи читал, я вязала на заказ, да соленья свои через интернет продавала. Думал, я просто так на кухне сижу?
— Соленья... — сморщила нос свекровь. — Господи, какой позор. Торговка в доме.
— Этот «позор» сейчас спасет вашему сыну жизнь, — я жестко посмотрела на нее. — Но этого мало. Нужно полтора миллиона до пятницы, чтобы они дали отсрочку.
— Где мы возьмем еще миллион за три дня? — Игорь снова поник.
— Мы его заработаем, — сказала я. — Вставай, Игорек. Надевай джинсы, которые не жалко. Мы едем на базу.
— Куда? На какую базу?
— На овощную. Звонил дядя Коля, мой сосед из деревни. У него фура картошки и две тонны квашеной капусты зависли. Перекупщики цену ломают, он хотел обратно везти. Я сказала — вези сюда. Мы всё продадим.
Игорь посмотрел на меня с ужасом.
— Ты хочешь, чтобы я... я торговал картошкой? Я — ведущий аналитик отдела логистики?
— Ты — ведущий должник бандитов, Игорек. И если ты не хочешь стать ведущим пациентом травматологии, ты сейчас встанешь и пойдешь грузить мешки.
Овощной рынок на окраине города гудел, как растревоженный улей. Здесь пахло сырой землей, гнилым луком, выхлопными газами и шальными деньгами. Это был мой мир. Мир, где не важно, читал ли ты Пруста, а важно, не обвешиваешь ли ты покупателя и насколько у тебя крепкая хватка.
Игорь стоял возле горы мешков с картошкой, втянув голову в плечи. Он надел старую куртку и надвинул кепку на глаза, боясь, что его узнает кто-то из знакомых.
— Расправь плечи! — крикнула я ему, повязывая фартук. — Ты продавец или вор? Улыбайся! Люди идут на улыбку!
Дядя Коля, коренастый мужик с руками-лопатами, курил «Приму» в сторонке и одобрительно крякал.
— Ну, Машка, ну, огонь-баба. А муж-то твой... хлипкий какой-то. Городской, сразу видно. Тяжелее ручки ничего не поднимал.
— Ничего, дядя Коля, жизнь заставит — и не то поднимет, — подмигнула я.
Я встала за прилавок. Передо мной лежали горы отборной, мытой картошки, банки с хрустящими огурцами, ведра с квашеной капустой, в которой алела клюква.
— Подходим, пробуем! — мой голос, звонкий и сильный, перекрыл рыночный гул. — Картошечка рассыпчатая, как пух! Капуста — хрустит громче, чем соседи за стеной! Попробуете — язык проглотите, мужа вернете, тещу задобрите!
Народ потянулся. Сначала робко, потом смелее. Я работала как дирижер оркестра. Одной рукой взвешивала, другой накладывала капусту на пробу, третьей (фигурально) принимала деньги. Я шутила, торговалась, делала комплименты старушкам и строила глазки мужчинам.
— Девушка, а капуста правда своя? — прищурился дородный мужик в кожаной куртке.
— Обижаете, дядя! Сама топтала, своими ножками! — я выставила ногу в резиновом сапоге. Мужик захохотал и взял сразу три килограмма.
Игорь был на подхвате.
— Пакет! — командовала я. — Мешок на весы! Сдачу отсчитай! Быстрее, очередь не держи!
Сначала он путался, краснел, ронял монеты. Ему было стыдно. Он видел в покупателях не людей, а свидетелей своего падения. Но через час, когда поток людей стал плотным, ему стало некогда стыдиться. Он взмок. Куртка расстегнулась, кепка съехала на затылок.
— Игорек, тащи еще мешок с фуры! — крикнула я.
Он побежал к машине дяди Коли. Взвалил на плечо пятидесятикилограммовый мешок. Я видела, как напряглись его жилы, как покраснело лицо. Он крякнул, но понес. И в этот момент я впервые за долгое время посмотрела на него с уважением. Не принц. Мужик.
К обеду у нас раскупили половину фуры. Деньги — грязные, мятые купюры — я скидывала в поясную сумку. Она приятно тяжелела.
И тут случилось то, чего Игорь боялся больше всего.
К нашему ряду подошла дама. В дорогом пальто, с идеальной укладкой. Она брезгливо переступала через лужи, ведя на поводке крошечную собачку.
Это была Лидия Сергеевна. Жена того самого филолога Аркадия Львовича, который вчера читал про «синие очи». Она часто заходила к свекрови «на чай».
Игорь замер с кочаном капусты в руках. Он побледнел так, что стал белее этой капусты. Он хотел спрятаться, нырнуть под прилавок, исчезнуть.
Лидия Сергеевна остановилась напротив.
— Боже мой, — произнесла она, глядя на Игоря сквозь дорогие очки. — Игорь? Это вы?
Вокруг нас на секунду стало тихо. Даже дядя Коля перестал курить.
Игорь молчал. Его губы дрожали. Сейчас он должен был соврать. Сказать, что это ошибка, что он помогает другу, что это социальный эксперимент...
Я набрала воздуха в грудь, чтобы спасти его, чтобы гаркнуть на эту фифу и прогнать её. Но Игорь вдруг выпрямился. Он положил кочан на весы.
— Здравствуйте, Лидия Сергеевна, — сказал он хрипло, но твердо. — Да, это я. Вам капусты? Очень свежая. С клюквой.
Лидия Сергеевна опешила. Её глаза забегали от Игоря ко мне, к грязным мешкам, к очереди простых людей за нашими спинами.
— Но... как же так? Вы же... аналитик. Элеонора Павловна говорила...
— Жизнь сложная штука, Лидия Сергеевна, — Игорь вытер пот со лба рукавом. — Так вам взвесить или вы просто посмотреть? Очередь ждет.
— Взвесьте, — автоматически сказала она, растеряв весь свой лоск. — Килограмм.
Я быстро набросала капусты, завязала пакет и сунула ей в руки.
— С вас двести рублей. И передавайте привет Аркадию Львовичу. Скажите, что Блок — это прекрасно, но витамин С зимой нужнее.
Когда она ушла, Игорь оперся о прилавок и выдохнул. Его руки тряслись, но на губах появилась слабая, кривая улыбка.
— Ты видел? — толкнула я его плечом. — Ты её сделал!
— Я думал, я умру со стыда, — признался он. — А потом подумал... Да пошла она. Мне три миллиона отдавать.
— Вот это разговор, — усмехнулась я. — Работай, давай. Вон, мужик картошку ждет.
К вечеру мы продали всё. Абсолютно всё. Даже пустые ящики кто-то забрал на растопку.
Мы сидели в кабине фуры дяди Коли, считая выручку. Пальцы были черными от земли, спина гудела, но это была приятная усталость.
— Ну что, — дядя Коля послюнявил палец. — Чистыми вышло... ого. Нормально вышло. Городские жрать любят.
Я пересчитала свою долю. Вместе с моими накоплениями получалось полтора миллиона и еще двести тысяч сверху. Мы сделали это.
Игорь смотрел на пачки денег так, словно это были магические артефакты.
— Маша, — тихо сказал он. — Я никогда в жизни не держал в руках столько наличных, которые заработал сам. За один день.
— Это рынок, детка, — я хлопнула его по колену. — Тут либо ты, либо тебя.
Мы вернулись домой за полночь. Элеонора Павловна не спала. Она сидела в той же позе, что и утром, только полотенце на голове сменилось на сухое.
Мы вошли в квартиру, грязные, пахнущие овощами и потом. Свекровь поморщилась, поднося платочек к носу.
— Явились... — простонала она. — От вас пахнет, как от... как от грузчиков. Боже, что скажет Лидия Сергеевна? Она звонила мне в истерике...
Игорь прошел мимо неё в ванную, на ходу стягивая грязную куртку.
— Мама, — бросил он через плечо. — Лидия Сергеевна купила у нас капусту. И ей понравилось. А запах...
Он остановился в дверях, посмотрел на свои грязные руки, потом на мать.
— Знаешь, мама, мне кажется, это запах свободы. Впервые за долгое время я знаю, что я буду делать завтра.
— И что же? — с ужасом спросила она.
— Завтра мы едем за соленьями. У нас еще полтора миллиона долга.
Он скрылся в ванной. Зашумела вода.
Я осталась в коридоре с тяжелой сумкой на плече. Элеонора Павловна посмотрела на меня. В её взгляде уже не было прежнего высокомерия. Там был страх. Страх перед тем, что её хрустальный мир треснул, и сквозь трещины проросла грубая, сильная жизнь, которую она так старательно не замечала.
— Ты голодна? — вдруг спросила она. Голос её дрогнул. — Там... там остались бутерброды с вечера.
Я улыбнулась.
— Спасибо, Элеонора Павловна. Но я лучше картошки пожарю. Своей. С салом.
Впереди была встреча с кредиторами. Полтора миллиона у нас были. Осталось убедить бандитов, что «картофельная королева» и её муж-интеллигент стоят того, чтобы дать им время.
Пятница наступила неотвратимо, как заморозки в октябре. Небо над городом было серым, низким, давило на крыши. В такое утро хочется завернуться в одеяло и не высовывать нос, но мы собирались на встречу, от которой зависело, останется ли у Игоря возможность ходить на своих двоих.
Игорь стоял перед зеркалом. Он не брился три дня. Щетина делала его лицо жестче, скрывала безвольный подбородок, который так нравился его маме и так раздражал меня. Он надел джинсы, простые ботинки и темный свитер. Никаких пиджаков. Никаких галстуков.
— Я готов, — сказал он. Голос звучал глухо, но ровно.
Я взяла спортивную сумку. Полтора миллиона рублей наличными весят немного, но груз этот тянул плечо сильнее, чем мешок с цементом.
— Помнишь, что говорить? — спросила я, поправляя воротник пальто.
— Помню. Не ныть. Не оправдываться. Предлагать решение.
— Молодец. Пошли.
Элеонора Павловна не вышла нас провожать. Я слышала, как она ходит за дверью своей комнаты, шаркая тапочками. Она боялась. Боялась не только за сына, но и того нового мира, который ворвался в её квартиру вместе с запахом квашеной капусты и хрустом купюр. Мира, где стихи Блока не защищают от удара монтировкой.
Офис «серьезных людей» находился не в подвале, как в кино, а в приличном бизнес-центре со стеклянным фасадом. На табличке значилось: «Микрофинансовая организация "Вектор"». Стерильная чистота, кожаные диваны, кулер с водой. Только охранник на входе смотрел не как вахтер, а как конвоир.
Нас провели в кабинет директора. За массивным столом сидел мужчина лет пятидесяти. Вадим Сергеевич. В дорогом костюме, с аккуратной стрижкой, но глаза у него были такие же, как у волка, который зимой выходит к деревне. Холодные и пустые.
— Принесли? — спросил он, даже не поздоровавшись. Он крутил в руках тяжелую металлическую ручку.
Я молча поставила сумку на стол. Расстегнула молнию.
Вадим Сергеевич кивнул охраннику. Тот подошел, быстро и профессионально пересчитал пачки.
— Здесь половина, — сказал охранник.
Вадим Сергеевич отложил ручку. В кабинете стало очень тихо. Слышно было только, как гудит кондиционер.
— Игорь, — ласково произнес кредитор. — Мы, кажется, договаривались о полной сумме. Ты же умный мальчик, интеллигентный. Ты понимаешь значение слова «срок»? Или мне объяснить тебе значение слова «инвалидность»?
Игорь побледнел, кадык дернулся, но он не отступил ни на шаг.
— Вадим Сергеевич, — начал он, глядя кредитору в переносицу. — Полной суммы нет. Но есть половина. За три дня.
— И что мне с твоей половины? Мне нужны мои деньги.
— Вам нужны деньги, а не мои сломанные ноги, — вдруг твердо сказал Игорь. — С инвалида вы больше ничего не получите. А с живого партнера — получите всё. И с процентами.
Вадим Сергеевич удивленно поднял бровь. Он перевел взгляд на меня.
— Партнера? Это вот эта барышня твой партнер?
Он осмотрел меня оценивающе, сально, как лошадь на ярмарке.
— Симпатичная. Может, она отработает остаток? У нас есть вакансии... в сфере досуга.
Внутри меня вскипела черная ярость. Рука сама сжалась в кулак. Но прежде чем я успела открыть рот, Игорь сделал шаг вперед, закрывая меня собой.
— Не смейте, — тихо, но угрожающе произнес он. — Это моя жена. И она — мозг нашего предприятия.
Вадим Сергеевич откинулся в кресле, с интересом разглядывая Игоря.
— Ого. У ботаника прорезались зубы? И что за предприятие? Стихи на перекрестках читаете?
— Розничная торговля фермерскими продуктами, — вступила я, выходя из-за спины мужа. — Прямые поставки. Высокая маржинальность. Спрос бешеный. Мы за три дня обернули товар и принесли вам полтора миллиона. Если вы дадите нам месяц, мы отдадим остаток. Плюс десять процентов сверху за ожидание.
— Двадцать, — быстро сказал Вадим Сергеевич.
— Пятнадцать, — отрезала я. — И вы не трогаете нас этот месяц. Никаких звонков, никаких угроз. Дайте нам работать.
Кредитор долго смотрел на нас. На вспотевшего, но злого Игоря. На меня, стоящую руки в боки. Потом он усмехнулся. Эта усмешка была похожа на трещину во льду.
— Картофельные бароны, значит... — протянул он. — Ладно. Пятнадцать процентов. Срок — месяц. Но если через тридцать дней денег не будет... я вас обоих на фарш пущу. И жену твою боевую, и тебя. Понял?
— Понял, — кивнул Игорь.
— Свободны.
Когда мы вышли из здания на улицу, пошел дождь. Холодный, косой. Но мне казалось, что это теплый летний ливень. Игорь прислонился к стене и сполз по ней вниз, закрыв лицо руками. Его трясло. Отходняк.
Я села рядом с ним на мокрый бетонный парапет, обняла за плечи.
— Всё, Игорек. Всё. Мы выиграли время.
Он поднял голову. В его глазах стояли слезы, но это были не слезы страха.
— Ты видела? — прошептал он. — Я ему ответил. Я не промолчал.
— Видела, — я поцеловала его в колючую щеку. — Ты был настоящим мужиком. Моим мужиком.
— Знаешь, Маш... — он посмотрел на поток машин. — Я не вернусь в офис. К черту эту логистику, к черту отчеты, которые никто не читает. Я хочу... я хочу заниматься делом. Реальным.
— Картошкой? — улыбнулась я.
— И картошкой, и мясом, и молоком. Дядя Коля говорил, у него полсела не знает, куда сбывать продукт. А здесь люди пластиковые помидоры жрут. Мы наладим сеть. Сделаем доставку. Я сайт напишу, приложение...
Я слушала его и не узнавала. Куда делся тот мальчик, который боялся испачкать ботинки? Передо мной сидел партнер. Мой напарник.
Домой мы вернулись победителями. С пустыми карманами, с огромным долгом, но свободными.
В квартире пахло валерьянкой и почему-то горелым. Элеонора Павловна пыталась сварить кофе и забыла турку на плите. Она встретила нас в прихожей, бледная, с дрожащими руками.
— Ну? — только и смогла выдохнуть она. — Вас... не убили?
— Не дождетесь, мама, — весело сказал Игорь, разуваясь. — Мы договорились. У нас есть месяц. И мы справимся.
Он прошел на кухню, по-хозяйски открыл холодильник.
— Маш, есть хочется зверски. Что у нас там?
— Пусто там, Игорек. Мы же всё продали, даже свои запасы подъели.
— Тогда давай пельмени сварим. Магазинные, правда, гадость, но с твоей сметаной пойдет.
Элеонора Павловна стояла в дверях кухни, растерянно теребя жемчужную нить.
— Игорь... — начала она жалобно. — А как же... У нас же сегодня вечер поэзии планировался. Я хотела пригласить...
Игорь обернулся. В его руке была пачка дешевых пельменей.
— Мама, — сказал он спокойно. — Никаких гостей. Мы устали. Мы работали. И завтра мы тоже будем работать. В пять утра подъем, едем в область за творогом.
— В пять утра? — ужаснулась свекровь. — Но это же... это варварство!
— Это бизнес, мама, — жестко сказал Игорь. — И кстати. Маша теперь не будет мыть посуду, пока вы читаете стихи. Маша — мой финансовый директор. Если тебе нужны будут деньги на парикмахера или новые книги — обращайся к ней. Она кассу держит.
Свекровь перевела взгляд на меня. Я сидела за столом, тем самым, на котором раньше резала лимончик для гостей. Я смотрела ей прямо в глаза. Спокойно, без злорадства. Просто как хозяйка смотрит на жильца.
— Но... — Элеонора Павловна попыталась найти аргументы, но вдруг сдулась. Её плечи опустились. Она поняла. Власть в этом доме сменилась. Фарфоровые чашки больше не главная ценность. Главная ценность — это способность выжить.
— Хорошо, — тихо сказала она. — Я... я могу помочь почистить лук для пельменей?
Мы с Игорем переглянулись.
— Можете, Элеонора Павловна, — кивнула я. — Садитесь. И фартук наденьте, чтобы платье не испачкать.
Через месяц мы закрыли долг. Полностью.
Бизнес «Деревенское утро» взлетел быстрее, чем ракета. Оказалось, что утонченные друзья свекрови, которые воротили нос от моего говора, с огромным удовольствием покупают настоящее деревенское масло и домашнюю колбасу, переплачивая втридорога за «экологичность».
Игорь изменился. Он раздался в плечах, загорел, перестал носить дурацкие узкие брюки. Он сам водил наш новый фургончик, сам договаривался с фермерами. Он стал меньше читать стихов, но зато научился считать прибыль так, что любой бухгалтер позавидует.
А я... Я осталась собой. Только теперь, когда я говорю «тута» или «тама», никто не морщится. Наоборот, клиенты считают это особым шармом, знаком качества. «Аутентичность», как говорит теперь Элеонора Павловна.
Свекровь, кстати, тоже нашла себя. Она теперь ведет наш Инстаграм. Пишет такие тексты про сметану и творог, что люди плачут от умиления и заказывают тоннами. «Белизна, подобная первому снегу в усадьбе Тютчева...» — пишет она под фото банки с молоком. И это работает.
Как-то вечером мы сидели на кухне. Все вместе. Лепили пельмени — уже свои, настоящие, на продажу. На столе стояла большая миска с фаршем.
Игорь раскатывал тесто, я лепила, Элеонора Павловна аккуратно раскладывала готовые пельмешки на доски.
— А знаете, — вдруг сказала свекровь, стряхивая муку с пальцев. — Я тут перечитывала Есенина.
— И что? — спросил Игорь, не отрываясь от работы.
— «Пахнет яблоком и медом по церквам твой кроткий Спас...» — процитировала она. — Красиво. Всё-таки, деревня — это не грязь. Это корни.
Я улыбнулась и подмигнула мужу.
— Верно, Элеонора Павловна. Только корни эти поливать надо. Потом и трудом.
Она посмотрела на меня, потом на свои руки в муке, потом на сына. И впервые за все время улыбнулась мне — искренне, без капли яда.
— Передай мне еще теста, Машенька. У нас заказ на пять килограмм к утру. Надо успеть.
За окном шумел большой город, сияли огни, спешили куда-то машины. А у нас на кухне было тепло, пахло тестом и мясом, и я точно знала: мы здесь выживем. Потому что мы — сила. Деревенская хватка и городская смекалка. Гремучая смесь.
