Инна Гулая выпивала по три бутылки в день уже тогда, когда о ней старались не вспоминать — ни в театре, ни в кино, ни среди тех, кто ещё недавно аплодировал стоя. Женщина, которая выходила на красную дорожку Канн и сводила с ума Юрия Никулина, оказалась запертой в квартире с зашторенными окнами и тишиной, от которой хотелось выть.
Её жизнь выглядела как учебник по взлётам и падениям: нищета харьковской коммуналки, внезапная слава, брак с главным поэтом «оттепели», публичный разгром, самоубийство мужа и медленное исчезновение из профессии.
В этой истории слишком много громких имён и слишком мало ответов. И главный из них — где именно сломалась Инна Гулая: в момент триумфа, в день, когда систему перестал устраивать её муж, или тогда, когда от неё просто отвернулись все.
Харьковская закалка
Инна Гулая родилась в 1940 году в Харькове — городе, где послевоенное детство не оставляло пространства для иллюзий. Отец ушёл ещё до её появления на свет. Его не ждали, не искали, не обсуждали. О существовании этого человека Инна узнала уже взрослой, когда характер был давно сформирован без опоры на «отцовскую фигуру».
Единственным взрослым мужчиной в её жизни стал отчим — водитель грузовика, человек простой и надёжный. Он не строил планов, не говорил громких слов, но был рядом. Именно его Инна считала отцом. В десять лет она его потеряла: туберкулёз забрал отчима медленно и беспощадно. После похорон в доме стало по-настоящему пусто.
Коммунальная квартира с облупившимися стенами была не фоном, а образом жизни. Холод, очереди, чужие запахи, вечное ощущение тесноты. Питание — на грани выживания: картофель, соль, хлеб. Яйца — редкость, почти событие. Бедность не воспринималась как временная. Это была норма.
Дети в таких условиях взрослели рано. Инна Гулая не умела жаловаться — этому просто неоткуда было научиться. Она привыкла сжиматься и терпеть, не рассчитывая на помощь извне. Это качество позже сочтут «внутренней силой», но именно оно сделает её уязвимой.
Единственным выходом стал полуразрушенный кинотеатр. Туда пробирались через дыру в заборе, рисовали билеты карандашом на газетных клочках. Контролёры не возражали — зал пустовал. Инна сидела на холодном полу и смотрела на экран, где существовала другая реальность: уверенные женщины, свет, музыка, отсутствие страха. Кино не обещало ей славы — оно давало короткую передышку.
После школы последовал первый удар. Попытка поступить в театральный институт закончилась короткой фразой — «данных нет». Без объяснений. Без второго шанса. Романтика закончилась мгновенно.
Она пошла работать на мебельный завод. Станок, металлический гул, грязный халат, подъём в пять утра. Зарплата — тридцать рублей. Половину отдавала матери, остальное тратила на занятия в театральной студии. Не из расчёта — из упрямства. По вечерам, обессиленная, она шла учиться дальше.
Там её и заметил режиссёр, искавший не «актрису», а живую девчонку с настоящим опытом. Так Инна Гулая попала в кино — без подготовки, без защиты, но с той самой жёсткой внутренней выносливостью, которую приобрела ещё в детстве.
Слава без защиты
Первая роль не сделала Инну Гулая звездой мгновенно, но изменила всё. Камера увидела в ней то, что не поддавалось актёрской школе — правду. Она не играла «бедную» или «сильную». Она такой была. Именно это и сработало.
Съёмки шли в тяжёлых условиях: мороз, тонкий ватник, отсутствие комфорта. Инна не жаловалась. Для неё это было привычно. Когда её героиня говорила о будущем, в этом не слышалось лозунгов — только упрямство человека, который привык идти вперёд без гарантий.
Очень быстро вокруг её имени возникло ощущение «нового лица». Её замечали режиссёры, критики, коллеги. Появились роли, внимание, разговоры. А потом — Каннский фестиваль. Инна Гулая оказалась там как представительница советского кино, почти без опыта жизни в мире, где аплодируют не за стойкость, а за образ.
Контраст был оглушительным. Девочка из харьковской коммуналки — и красная дорожка. Но за этим не стояла система поддержки. Никто не объяснял, как жить дальше, когда внимание ослабевает. Слава пришла слишком быстро и без инструкции по выживанию.
Внешне всё выглядело как успех. Внутри — пустота, к которой она не была готова. Именно в этот момент рядом появились люди, которые сыграли решающую роль в её судьбе.
Между Никулиным и Шпаликовым
На съёмках фильма «Когда деревья были большими» Инна Гулая познакомилась с Юрием Никулиным. Он был уже состоявшейся звездой — с авторитетом, положением, репутацией человека надёжного и осторожного. Рядом с Инной он терял привычную собранность. Это замечали все.
Никулин не делал громких жестов. Он просто был рядом, помогал, заботился, пытался устроить ей жильё, решать бытовые вопросы. Для Инны это было непривычно. Она не умела принимать такую заботу — не потому, что не хотела, а потому, что не доверяла устойчивости.
Совсем другим оказался Геннадий Шпаликов. Он говорил с ней не о быте, а о смыслах. Читал стихи, спорил о литературе, рассуждал о кино как о свободе. Его нерв, его внутренний разлом были ей ближе, чем спокойствие и надёжность.
Выбор оказался предсказуемым и роковым. Она вышла замуж за Шпаликова в 1962 году. Их союз выглядел как символ эпохи — красивые, талантливые, дерзкие. Вместе они сделали фильм «Долгая счастливая жизнь». В СССР его не приняли, за границей — отметили. Этот разрыв между внутренним ощущением правоты и внешним приговором стал началом конца.
Когда система мстит
Перелом случился после истории с фильмом «Застава Ильича». Картина была публично разгромлена. Обвинения звучали жёстко. Шпаликов не стал каяться. Он говорил о праве художника на исследование человека. Ответ был однозначным: запреты, молчание, закрытые двери.
Шпаликова перестали печатать. Его имя исчезло. Вместо работы в доме появился алкоголь. Сначала как способ пережить удар, потом — как единственный способ существовать. Инна Гулая оказалась в эпицентре этого разрушения. Она не уходила. Она пыталась спасать.
Трижды она отправляла мужа на лечение. Каждый раз — с надеждой. Каждый раз — срыв. Дом превращался в место напряжения и страха. Посуда летела, разговоры заканчивались криками, будущее сжималось до следующего дня.
Работы становилось всё меньше. Не потому, что она разучилась играть. Просто её имя больше не было удобным. Система не объясняла — она просто переставала звонить.
Три бутылки тишины
1 ноября 1974 года Геннадий Шпаликов уехал в Переделкино и покончил с собой. После похорон родственники обвинили Инну Гулая в его смерти. Эти слова стали последним ударом. Она их не опровергала. Она просто замкнулась.
Телефон был отключён. Окна зашторены. Театр остался в прошлом. В её жизни не осталось профессии, статуса, опоры. Осталась тишина, которую она начала заливать алкоголем. По три бутылки в день — не как жест отчаяния, а как способ не чувствовать.
Её больше не искали режиссёры. Не приглашали друзья. Те, кто раньше восхищался, предпочли не вмешиваться. Инна Гулая исчезала медленно и на глазах у всех.
Она не умерла молодо и эффектно. Она просто перестала быть нужной. И именно это оказалось самым страшным финалом для женщины, которую когда-то носили на руках. Ей было всего 50 лет. Её на стало 28 мая 1990 года.
Эта история не даёт готового ответа. Кто виноват — она, её выбор, система, эпоха? Или всё вместе.
Спасибо, что дочитали до конца и до скорых встреч!