Редакция журнала не пропагандирует табак, алкоголь, наркотики и насилие, не всегда разделяет увлечения героев и призывает читателей к здоровому образу жизни.
Холод. Тьма. Я на полу в позе эмбриона. Сверху стреляет прожектор. Луч бьёт в глаза. Лежу обнажённый, жду приговора. Это процесс, я знаю. Меня поймали за то, что хотел убежать. Вся моя проклятая жизнь — бегство от самого себя. Голос сверху:
— Куда же ты бежишь от собственного спасения?
— Не знаю.
— Ты виноват?
— Да. А кто из нас не виноват?
— Обещаешь жить как все?
— Не могу. Не желаю. Готов пойти на крест.
— Болван! Возьми наше и избегни креста.
— Не могу ваше. Хочу своё.
— Ну и осёл!
— Именно так, ваше вашество. Осёл, возомнивший себя богом. Упрямый осёл. Не хочу убегать от креста, не нужно мне ваше, у меня есть своё.
— Каково твоё последнее желание?
— Маковой росы напиться и уснуть.
— Осёл!
— Точно так, ваше вашество. Бог ослов.
— Пошёл к чёрту!
В метафизической пустоте я лишний. Чужой для закона человек, который не возжелал счастья быть таким, как все. И петь хором. И пить тоже хором.
— А завтра что будет, Сирый?
— Завтра? Не знаю. Снова проснусь в холодном поту и буду взывать к чуду.
— А если заначки нет? Ты же знаешь себя. Ты — человек без заначки.
— Да. Я человек без заначки. И в этом трагедия. Я согласился бы лечь в больницу, чтобы меня научили просыпаться с заначкой. Я бы много отдал за такое лечение.
— И в психушку пошёл бы?
— Да.
— И в тюрьму?
— Наверное.
— И на крест?
— Каждый день на кресте.
— Только за то, чтобы стать человеком утренней заначки?
— Это не мало. Целая жизнь. И подвиг аскезы.
— А не проще ли…
— Нет-нет, не проще. Не хочу так, как у всех. Хочу так, как у меня. И никак иначе.
— Тогда, брат, тебя только могила исправит.
— Только могила. Потому что иначе буду уже не я. Часть меня будет. Не самая выдающаяся. Потому что по-другому уже никак. И желания нет.
— Что ж, ты доказал. Молния тебе в руку. Возьми раскалённый крест из кузницы и пойди.
— Куда?
— Встань, возьми крест и иди.
— Куда, господи?
— Куда — не важно. Просто встань и иди.
— Хорошо, господи, я встану и пойду. Но петь хором не буду.
— Бог с тобой. Не пой. Можешь вообще не петь и не пить. Ты и так наказан. Большего наказания быть собой не знаю. Ты сам это выбрал свободно. Тебе отвечать.
До психушки и лагерного срока оставался месяц, но я этого не знал. Были деньги. Были. Так всегда: когда есть деньги, совсем не думаешь о заначке. А деньги — это ж как мёд у Винни Пуха: если они есть, то их уже нет. И они всегда в прошедшем времени, потому что вытекают из кузнечного дела прямиком в столицу Австрии — вену то есть.
Но пока бабки были, рядом со мной хороводили знакомые — старые и новые. Новые тут же становились старыми, а на их место прибывали новые — закон природы.
Точка кружилась вместе со мной, как планета. Центр мироздания переселился в Балтийский район. Вселенский праздник непослушания вспыхнул бенгальским огнём и погас. Закончились деньги. Не буду повторяться — это закон. В столице Австрии деньги не держатся.
Но в этой вспышке я увидел напротив себя рыжую бестию, похожую на блудницу Раав. Длинные золотые локоны падали с высокого лба, обрамляя юное личико и старые глаза умудрённой шлюхи. Я не мог устоять перед чарами волшебства. Протянул ей лекарство, и мы пошли домой. Я что-то щебетал по дороге, представляя себя мудрецом. Она молчала или хихикала в кулачок. Да. Я помню, что говорил ей о великой силе любви и умения делать паузы. О накопленной энергии малых шагов и будущем государственного устройства, о философии Канта и неоплатониках, «Камасутре» и «Дао Дэ Цзин». Я подарил ей железную розу, а утром очнулся от жуткого холода и пустоты. Дверь была открыта, по квартире гулял ветерок. Я очнулся не просто в аду. Наверное, в сердцевине ада. Бросился к холодильнику и расхохотался. Разве мог я оставить заначку? Разве мог я вообще оставить что-нибудь от вчерашнего счастья? Включая рыжую бестию, в которую влюбился, как глупый щенок. Где она? Где та, которая хихикала в кулачок и молчала? Где моя фея, которая подействовала магически на старого чудака (на букву «м») и растормошила, подобно пяти кубикам лучшего по качеству раствора?
Ум с умом сходится, а люди дураками расходятся.
Блядь!
Пропала фея вместе с остатками праздника. Я бросился шарить по карманам куртки, в которой были сонники и бабки, и пальцы мои провалились в пустоту. Чёрная холодная дыра снова заполнила жизненное пространство. А утро началось ночью. Три с половиной часа до семи я смотрел на корчившегося в муках боли паука на центральной вене и содрогался от мысли о том, что на пятаке сегодня может быть тоже пустота. Если вчера рай смешался с адом и точка ошалела от радости, я могу не найти точку. Такое уже случалось. Церковь была, кузница тоже, даже кинотеатр «Родина» никуда не исчезал, а точки не было. Иногда пропадал паук из паутины татуировок на локтевом сгибе. И это было похуже исчезновения «Родины». Но когда пропадает всё, кроме церкви, это уже похоже на исчезновение родины. О горе! О муки ночного бытия!
Утром я заскочил на работу, одолжил у Ваньки тысячу, слетал на пятак — и я снова хороший работник.
Нашей бригаде в те дни везло.
Сыпались заказы как из рога изобилия, и все денежные, от богатых клиентов. А заказы настоящие только в двух случаях: могилы и особняки. Чёрт возьми, кузницу завалили работой! Пахали в три смены. Решётки на окна, заборы, ворота — всё фигурное, кованое, на хомутах, ни одного шурупа, места сварки как поцелованные — зачищали вручную наждаком. Закаляли в масле под старину. Давно так красиво и жирно не работал.
А церкви? Бог мой, церкви! Откуда столько «бабулек» притекло? Точно с неба спланировали. Люблю грехи богатых — они превращают худые церковные обители в роскошные папские палаты для индульгенций. Нагрешили, братья, сполна — сполна и откупаются. А кузнецам в радость. Я в чужие грехи не заглядываю — мне бы со своими разобраться. Скобу в чужом глазу не вижу, занозы металлические жгут. Или сварка электрическая. Размок я, друзья, сильно размок от денег и сварки, а ещё от обилия теплоты, что с неба свалилась.
Особняки летом настроили в Балтийском районе, а зимой набеги воров пошли. Сначала один брат во Христе забор готический чёрный сделал — соседи приметили, примерили на свои грехи, и задалась гулять губерния. Мода, молва, качественная сплетня, ручная работа — цепная реакция. Дом за домом, особняк за особняком, приход за приходом. Эх! Кто знает, что такое денежная работа, тот поймёт. Тут и кладбища поспели. Готика вдохновила на могилки под стать особнякам. Работа сезонная, но какая! Жизнь тоже штука сезонная, кому как повезёт. По моему мнению, лучше долго и бедно, чем коротко и богато. Роскошь упирается в последний земельный надел. А там что? Трудно богатому войти в царствие небесное — всё равно, что верблюду через игольное ушко пролезть. Стать сначала шерстью верблюжьей, потом в нитку попасть, затем в руки бедной женщины, а уже после — в швейную иглу. Тесен путь, тесны ворота. На том свете нет кузнечного ремесла. Есть только одна кузница, называется «адская сковородка». Всех грешников там перековывают в праведников. Оттого и стоны, что травится самость человеческая. Не хотят люди быть как все, даже там, в раю.
Простите меня, ваше вашество. Не желаю райской перековки. Хочу своего.
Просыпался в январе не в аду, вот ей-богу. И с заначкой. Не поверите, друзья! Чтобы я проснулся счастливым от того, что знал: меня ждёт заначка. Не в холодильнике, нет. Холодильник забил продуктами, долги все раздал. Сделал вылазку в новогоднюю ночь в цыганский посёлок за маковой соломкой. Обошёл все посты полицейские, на лыжах летел в камуфляжном костюме с рюкзаком за плечами. Молодость вспомнил спортивную. Снег под лыжами не скрипел, смазку придумал, пять километров прошёл тылами да задворками. Знал, что ничто человеческое не чуждо ни полицейским, ни милицейским. Только шкурку сменили, а остались прежними. Не смешно ли? Купил мешок соломки, сложил в рюкзак — и домой. В ночную смену работа. Не до праздника.
А как наступили отгулы под Рождество, так оттянулся по-человечески. Пригласил соседей, друзей, родственников, ёлку нарядил, шампанское купил дорогое. Отметил, как все отмечают. Согрешил. Захотелось обычного праздника — как у всех. С судаком по-министерски, парной свининой, салатами а-ля оливье. Впрочем, всё это для гостей. Сам-то я переключился на чай из соломки. Вместо привычных кубов пил стаканами горьковато-сладкий отвар. Паук мой обрадовался. Кровь греет, ранки от инъекций заживляются. Несколько ложек сухого мака с вечера в термосе запаривал, а утром, когда только-только ад начинал пробиваться сквозь щёлку моего добродушного быта, выпивал вместе с разбухшей гущей. Вылом не сразу шёл, как при уколе, а медленно накатывал, точно робкая волна прибоя. Лежишь на берегу в тёплых странах, глаза закрыты или в бархатно-чёрное небо глядят, по звёздам плутают, сначала одна тёплая волна пятки лизнёт, затем вторая, третья. А потом приливом смелым всё тело зальёт теплотой и болью наизнанку. О, славное время! Богатый январь. Сезонный и такой чудесный.
При таком раскладе пришлось на диету сесть. Меньше жирного, мучного, утро без завтрака, потому что отвар экономить надо. Не раствор, который сразу в кровь через вену и которому наплевать, что в желудке делается. Тут диета нужна.
Но у ног, друзья, есть своя память. Да. Ноги помнят все тридцать ступенек в ад и двести шагов до рая. Иногда ностальгией в ногах завернёт и… в путь — только чтобы потешиться, не забыть тропинку. Широк путь к удовольствиям, узок — к наркоманскому пятаку.
Были, были, конечно, срывы инъекционные, но ничтожно мало. Может быть, раза три за весь январь. Ногам блажь устроишь, пройдёшь плавным ходом до пятака, мимо церкви, улыбнёшься охраннику, пошутишь, батюшке поклон учинишь. Кузница пыхтит, белый дым извергает или серый, коксовый. Но не чёрный. И вот удивительно: ничто тебя не раздражает, всё тебе улыбается, сострадание может накатить, без жалости слезливой, как бывало со мной в аду. Нет, с чаем всё по-другому. Всё тихо и радостно. Причастие другое — как в то лето в деревне, когда я силы почувствовал, а сёстры хихикали в кулачки; когда я уверенным рывком вспорол брюшко чернозёму соседскому и утащил в дом несколько кустов махрового мака. Папавер Сомниферум. Лекарственная теплота.
Солнечным морозным утром нового года встретил я на пятачке рыжую бестию, в которую не так давно влюбился, как юноша, и нёс околесицу, щедро одаривая раствором, точно я сынок нувориша, сам нувориш. Поделом тогда она меня кинула. Распушил хвост, притворялся не тем, кем натурально являюсь. Кто я по-настоящему? Антигерой. Мизантроп-философ, живущий в своей скорлупе. Социопат и маргинал. А кто она? Красавица с зелёными глазами. Сука, каких свет не видывал.
Она и притворяться не стала. Поздоровалась, отвернулась, процедила сквозь зубки:
— Сам виноват. Я не шлюха подзаборная. Я музыкой увлечена. А ты мне о «Камасутре». И ещё какую-то дичь. Видел бы ты себя со стороны! Лыка не вяжешь от сонников, чуть слюна не течёт, а туда же. «Я» да «я»! Всё на «я». Индийскую «Камасутру» знаешь, «Веды» ведаешь. Ну не смешно? Ты бы ещё в своей спецовке рабочей об Аристотеле заговорил! Сам виноват.
«Согласен. Сам за всех и за всё виноват. Именно так. По Достоевскому».
Я расхохотался. Чёрт возьми, в самую точку! Умна. Иронична. А красива как!
На ней шубка лисья, как у Наташки. Курит сигаретки длинные с ментолом. Не пропащая, значит. Деньги наверняка есть. Лекарства нет. Мне бы любезнее с ней, аккуратнее, тоньше. Благо, что такие женщины на пятачке встречаются. Сняла перчатку — кольца обручального нет. Не замужем.
— Пойдём? — улыбаюсь я.
— Куда?
— За лекарством.
— А ты не будешь предъявлять за прошлое?
— Ты что! Разве можно? Нужна мне эта холодная железная роза! Если надо, я тебе с десяток выкую.
— С десяток не надо. Чётное число. Выкуй одиннадцать или девять.
— Хорошо.
Я гладко выбрит, лосьоном попахиваю, одет не в рабочую спецовку, а в пальто чёрное драповое. Если бы не седые волосы и темнота под глазами, если бы не грубые руки мозолистые, тёмные, жилистые, с татуировками, я бы за денди сошёл. Но тогда я снова бы стал притворяться. А рыжую именно это и насмешило, расстроило. Она почувствовала фальшь и права была. Скверно выглядят люди, которые хотят казаться не тем, что они есть. Смешно, нелепо, не умно кажутся тщеславные типы. Сам смеялся не раз.
— Познакомились бы для приличия.
— Меня Лена зовут. А куда идти?
— Сначала я тебя до своей квартиры провожу, потом принесу лекарство. Мы в тепле и отпразднуем Новый год. Как в анекдоте, помнишь? Тарелки на белой скатерти, всё стерильно, как в больнице, жгуты лежат, рюмки с раствором, шприцы…
— Да ты не такой зануда, как кажешься, — поднялась со скамейки Лена. — Пойдём, раз приглашаешь. Только стоп! Условимся: никакой «Камасутры» и дичи подобной. Я не люблю этого. Лучше телевизор посмотрим, и я пойду. Договорились? Кстати, как тебя? Тут тебя по-разному называют. Кто-то Андреем, кто-то Пауком, кто-то Сирым. Как ты умудрился столько прозвищ заработать?
— Смешная ты, Ленка, недавно на растворе сидишь. А я — с самых наших первооснов, ещё когда колёса без рецепта давали. Были времена.
— Поэтому Сирый? Не Сирый, а старый. Ну, буду тебя Старым звать.
«Смешная… Музыкой занимается… Типа, я болван! На пятачке случайных людей не бывает. Если попал на точку — значит, в паутине оказался. Всасывает в себя пятак, пережёвывает, выплёвывает уже другого человека. Так сказать, перековывает на сковороде. Быть может, ты музыкой увлекалась, но теперь ты самая обычная блядь, которая идёт с незнакомым мужчиной к нему домой. И уйдёт при случае, не попрощавшись, но прихватив из кармана деньги и раствор. Зачем притворяться? Играть в себя необыкновенную? Будь собой. И не лукавь. Сойдёшь и за музыканта. Если бы не твоя мордашка симпатичная, если б не рыжие локоны до плеч, если бы не глаза сучьи зелёные, разве позволил бы себя обмануть? Понравилась, стерва…»
Около дома она взяла меня под руку — так и вошли в подъезд. Чуть не сбили с ног считающую ступеньки тётю Дусю. В подъезде темно и шумно. Кобель у собачника Мишки песни поёт. Кто-то из соседей музыкальные программы слушает. И орут все как резаные. Как будто переместились в прошлое на машине времени. Поистине праздник народный.
— Ой! Это ты, Андрей? Совсем ничего не вижу. Слепая стала. — Баба Дуся хватает меня за рукав и приближает глаза к Елене. — Не оступилась? Тридцать седьмая ступенька? Чи нет? — И улыбается румяно. — С Новым годом, Андрюша. С новым счастьем. Не узнала. Невеста твоя?
— Сестра.
— Что? — притворяется глухой старушка. — Невеста?
— Сестра во человечестве! — кричу на ухо. — С праздником!
— Сестра? — смешно куксится баба Дуся. — Вы на меня не серчайте! Бабка совсем слепа стала. Я только до рынка дойду, рыбу купить хочу. Там дешевле. Работает рынок? Не знаете?
— Работает.
— С Рождеством Христовым вас, люди добрые, дай вам Бог счастья. По грехам нашим так всех в преисподнюю. Но милостив Бог. Сегодня проповедь слушала. По радио. Рыдала. Так работает рынок? Чи нет?
— Чи да! — кричу в ухо бабушки Дуси.
Подъезд гудит разбуженным ульем. Всё как всегда.
Зажигаю свет в прихожей, включаю ёлочные гирлянды.
— Поскорее только, — жмётся ко мне красавица. — Не люблю одна в чужом доме.
— Я быстро.
Оставляю Елену в квартире, а сам снова на пятак за лекарством Валериным. Всё на месте: люди, церковь, «Родина».
Возле входа в храм — Юрага из пятого дома. Раньше со мной в кузнице работал, сильный был парень, выносливый, крепкий как сталь. Потом пропал вместе с тонной железа — вывез на арендованном фургоне, сдал, деньги проколол, думал, надолго хватит, а вышло как всегда: тёплые дни пролетели мигом, остался «на кумаре», без денег, без сил, без работы. Юрагу самого потом вывозили куда-то в лес на похожем фургоне, в землю закапывали по голову, смертью грозили, говорят, квартиру закладывал под кредит, чтобы деньги вернуть хозяину кузницы. Юрагины чёрные волосы после этого покрылись сединой, он отпустил бороду, стал рисовать иконы и продавать. Напишет маслом по фанере какой-нибудь образ, да напутает по незнанию и наивности, с католических картинок возьмёт маленького Христа в ладонях Матери Божьей и бродит с ещё не просохшей краской по церквам и рынку, предлагает свежую Божью Матерь купить. Видел однажды, как били его мясники на рынке. Не понравился он своим видом мясному цеху — бродит рядом с лотками человеческая тень с бородой седой, в руках перед собой пахнущий краской образ Богоматери несёт, клиентов распугивает. Юрагу побили прямо там, у лотков со свежим мясом, доску купили, денег перепуганному творцу в ладонь сунули и сказали, что, если он ещё раз появится среди мясных рядов, его самого в фарш покрошат. Ушёл, держа в окровавленных ладонях бурые деньги, как Божья Матерь католическая — терновое дерево с распятым маленьким Христом. Юрагин крест растёт корнями из его сердца, привязанного к опиуму. Не он один такой — что делать?
Однажды встретил на остановке, посмотрел как бы сквозь меня, не узнал. Или не захотел узнавать — не знаю. Наверное, я напомнил ему тёплую жизнь и работу в кузнице. А может быть, ничего не напомнил, а Юрага просто знать никого не хотел с пятака.
После рынка, где не приняли его Богородицу, лицо мастера долго не заживало. Всё чаще стал видеть его у церкви. Стоит на паперти, подаяние вроде не просит, но все понимают, что человеку с таким лицом надо подать. И подают. В основном местные бабушки — они его знают. Знают, зачем деньги нужны. Всё равно дают. По рублику, по десяточке набирается за день на дозу, и Юрага появляется на пятаке. Перед этим в аптеку заходит, чтобы мелочь поменять на одну-две купюры. Валера привередливый, мелочью папертной брезгует, ему купюры нужны. А в аптеке берут с удовольствием. Потому что тем же бабушкам, что были у церкви, а потом с купюрами в аптеку пришли за лекарствами, нужно сдачу сдавать. Получается круговорот бабушкиных денег в Балтийском районе. Юрага от них подаяние принимает, несёт эти «лепты» в аптеку, а из аптеки эти деньги возвращаются к их владельцам. И это всех устраивает, в первую очередь Юрагу, и бабушек тоже устраивает, потому что на сердце теплее, когда утром кому-то копеечку подашь. И аптечных девчонок тоже устраивает, потому что по утрам у них в кассе нет мелочи, а тут Юрага. Приходит и вываливает им в кассу целый пакет. И Валеру устраивает, потому что Юрага не клянчит в долг, а берёт за деньги. Как кому достаётся утреннее лекарство, не важно. Идёт вечный круговорот денег, человеческих судеб, лекарств — аптечных, церковных, не аптечных и не церковных. Лекарство и деньги — вот два кита, на которых держится наша жизнь. Церковь — кит третий, но без первых двух не проживёшь. Да и храм без пожертвований — музей старины. Чтобы в нём жизнь закипела, нужны деньги.
Делаю знак Валере, идём по направлению к заброшенной кочегарке, в развалинах которой торговец хранит пузырёк с лекарством. У Валеры много причуд: нельзя идти рядом с ним; необходимо поглядывать по сторонам, чтобы хвоста не привести за собой полицейского или бандитского; сделать нужно два круга по часовой стрелке, прежде чем из тёмного угла кочегарки раздастся художественный свист. Это означает, что можно подходить, оставлять «машину» и деньги и спокойно возвращаться на трамвайную остановку. Через десять минут из тылов появляется Валера и начинает с тобой театрально здороваться, будто встретил давнего друга случайно. В кармане твоём при обнимании появляется «машина» с раствором. Фокусы. Одни фокусы кругом. Ритуал. Так надо. Все при этом знают, что Валера «арендует» пятак у больших полицейских начальников и бандитов, однако вступают в игру по правилам, потому что так надо. Зачем? Никто не знает. Просто надо, и всё тут.
Сам Валера приехал откуда-то из Казахстана, привёз оттуда прозвище Батыр, что означает «богатырь», и тёмную историю своей жизни. Поговаривали, что он занимался вольной борьбой, присел на героин, что-то натворил у себя на родине и метнулся в Россию. Теперь торгует чужим раствором на пятачке у «Родины» и медленно, но верно чахнет на глазах. Но богатырскую стать и флегму сильного зверя сохраняет.
Был летом случай, когда Димка-качок набросился на Валеру с кулаками за бодяжный раствор. Схватка была недолгой. Димка с расквашенным носом отправился восвояси. И это вместо благодарности. Ему бы свечку в церкви поставить, что купил у Валеры раствор разбавленный, а он в кулачный бой полез. Димка проколол все мамины деньги, которые копились на его лечение в Германии, а потом решил свести счёты с жизнью. На оставшиеся доллары купил у Валеры тридцать кубов раствора, пришёл домой, написал записку предсмертную — мол, ухожу из жизни добровольно, устал и так далее. И что же? Сделал себе «золотой укол», проспал двое суток и очнулся снова в аду, только теперь в аду реальном, потому что после тридцати кубов состояние ломки аховое, а тут ещё мама в слезах, родственники. И денег нет, и желаемого результата не приобрёл. Выскочил Дима, можно сказать, одной ногой с того света и выяснять отношения поскакал с продавцом некачественного товара. Смешно и грустно. Теперь бродит Димка по пятаку и просит у покупателей «слить децелу на раскумарку». Нищенствует, одним словом, побирается. Антоневич из носиков окровавленных децелы вытягивает, собирает и колется. Димка занимается попрошайством. Пятачок — как срез нашего общества гнилого: есть бедные, есть богатые, есть рукастые середнячки, но нет сострадания и справедливости. Человек человеку не бог есть, а волк. Гуманизмом тут не пахнет, революцией тоже, потому что у нищенствующих сил на бунт нет. Разве что крыша у кого поедет, как у Цветка.
Хомо хомини деус эст… Человек человеку бог… никогда такого не будет. Только наивные идеалисты из романов способны тошнотворную патоку на уши лить. И священники липовые, которые проповеди не из сердца достают, а из ума сочинительством занимаются. Слушал я одного такого, да не одного, конечно, вру — не хочу в осуждение впасть. Затошнило от этой сладкой проповеди хуже, чем от телевизора — рвотного средства на века. Что ж это делается! Сиропами латиноамериканских сериалов нищету нашу российскую заливали, стариков и старушек портили сказками и фальшивыми слезами сентиментальными. Пришло время другое, более трезвое и страшное, но и тут нашлись «благодетели», мать вашу! Прямо с амвона не стесняются патоку лживую лить. И опять страдальцы — бабушки. Что же это за жизнь такая? В детстве — ладно, сказки полезные. Но в старости должна открываться человеку иная реальность — трезвая и светлая, жаркая и правдивая, как любовь. А для этого нужно самому не фальшивить.
Растравил душу. Зачем? Меня дома ждут рыжая бестия и новогодний праздник из телевизора. Запах тонких духов и нежная кожа, улыбка ангела и глаза дьяволицы — вот что меня ждёт в квартире на Печатной. А я поддался настрою печальному, осуждающему. Зачем? Иди к ней и люби её, если захочет она. Иди к ней и говори глупости, только не осуждай. Иначе в глазах сварка снова зашевелится песком кварцевым, обожжёт духовным законом, ранит. А у тебя две теплоты. Одна опиумная, вторая женская. Иди, брат, отдыхай, веселись. Хватит на тебя грусти.
Лена сидела в комнате родителей и смотрела на маки. Волосы распушила и была похожа на древнегреческую богиню.
— Красиво, — сказала она. — Хорошо, что у тебя в квартире пусто. Мне нравится. Как будто съезжать кто-то собирается. Одни маки на дверях сияют. Ты рисовал?
— Да.
— Ёлка и пустота, — сказала она и почему-то заплакала. — Ёлка и пустота.
— Тебе два куба хватит? — тактично спросил я. — Или больше? Раствор не мутный, но я на димедроле отобью грязь. Я всегда так делаю.
— Хорошо, — всхлипывая, произнесла она. — Сделай на димедроле.
Сначала себя уколол, потом взял в руку нежную белую ручку гостьи. Она захихикала.
— Щекотно?
— Да.
— А теперь?
— А теперь хорошо.
— Я снайперски.
Глаза закрыла.
— Расскажи мне, — шепнула богиня.
— Что тебе рассказать?
— Расскажи, какая я красивая.
Поцеловал её в губы. Никакого протеста.
Теплота маковая всё вытесняет. И проясняет всё. Ёлка и пустота. И никакого лукавства. Хитрость будет потом, я знаю. Чувствую. Это не женщина, а дьяволица с оболочкой ангела.
— Мне ничего больше не надо, — шепчет она и глядит весело. — Ничего. Понимаешь?
— Понимаю.
— Я хочу домой. Проводи меня. Возможно, я болею. Не хочу тебя заразить. Понимаешь?
— Конечно.
— Не сердись. Я могу заплатить за лекарство.
— Я не сержусь. Праздник — это то, что всегда с тобой.
— Поэтому у тебя ёлка и телевизор?
— Ещё у меня были гости.
— Гости? — смеётся она. — У тебя всё было как у людей.
— Да. Как у людей.
Начинаю хохотать вслед за Леной.
— А ты точно Лена?
— Нет, — шепчет она. — Я не Лена. Я Ленин.
— С тобой не скучно.
— С тобой тоже. Боялась, что начнёшь виноватым себя делать. Терпеть не могу мужчин, которые сами себя виноватыми делают. Нездоровое чувство. Поэтому не смотрю «Иронию судьбы». Все смотрят, а я не смотрю. И салат оливье терпеть не могу. От него толстеют.
— Я тоже не смотрю. И салаты не ем. Я на диете. Маковый чай требует аскезы.
— Хи-ха-ха! Хи-ха-ха! Маковый чай требует аскезы! Ну, завернул! С тобой не соскучишься. Ты забавный.
— Ты тоже не подарок.
— Правда? — Улыбается тепло, а улыбка — как лепестки мака рисованного. И глаза в цвет пушистых листочков изумрудных, тонких, светящихся. — Это правда?
— Конечно. Ёлка и пустота. Ты если правда Ленка, то непростая штучка.
— Хи! А ты забавный. На диете маковой сидишь. Маки рисуешь. Кузнецом работаешь и о философии размышляешь. Забавно. Проводи меня до остановки такси. По дороге поболтаем. Я люблю странных людей. С ними не скучно.
— Я тоже люблю странных людей. Стараюсь всех возлюбить, но сначала надо правильно самого себя возлюбить.
— Ой, завернул! Нам с тобой без кубатуры не разобраться. Хи! Вино я не пью. Меня с него тошнит. Нет, ты не Паук и не Старый. Ты странник.
— Пойдём, странница.
По дороге телефонами обменялись. Договорились встречаться иногда. Валера появился вовремя — мы подходили к остановке такси. Знакомый водитель о чём-то перекидывался словами с продавцом. Ясно стало, что он повезёт кому-то лекарство. Есть такие таксисты, которые за большие гонорары раствор на дом поставляют. Нуворишам или сынкам нуворишей. Я попросил Валеру принести ещё десять кубов в презервативе, сунул деньги, и мы с Еленой сели в машину.
— Нам до рынка, Сергей, по дороге притормозишь. Догнаться надо.
— Сирый, я довезу вас бесплатно. Ты мой заказ у себя придержи. В презервативе двадцать кубов для клиентки. Если гаишники тормознут, я скорость прибавлю, а ты через окно скинешь всё. Давай, брат, выручай. Не раз попросишь в цыганский посёлок нырнуть. Ну что? Как?
— Договорились.
Я подмигнул Елене.
По дороге мы свернули под городскую ёлку на центральной площади и там догнались. Возможно, пять кубов были лишними, потому что всё поплыло перед глазами, на меня накатило празднично-телячье настроение, и мне захотелось проболтаться с новой знакомой, выговориться, растаять в комплиментах. Точно. Эти пять кубов были для меня лишними. Повело меня, братцы, повело. И увело с дорожки…
Сергей высадил нас около рынка, и мы стали нарезать пешим ходом круги, в центре которых находился дом, в котором жила Елена. Состояние, когда пройдена точка благоразумия, хорошо известно алкоголикам и наркоманам. Мы говорили друг с другом о какой-то ерунде, которая именно в момент диалога казалась чрезвычайно важной для обоих. Упускали нить разговора и зависали вдруг, как зависают компьютеры. Глаза закрывались, и мы шли на ощупь. Потом «компьютеры» начинали работать, и мы продолжали диалог именно с того места, на котором зависли. Выглядело это примерно так.
— Ты мне обещаешь звонить каждую пятницу?
— Я буду звонить каждую пятницу.
— Пойдём в кино или театр?
— Пойдём в кино или театр.
— Лен, когда я тебя впервые увидел, понял…
Не сговариваясь, проваливаемся в две долгие воздушные ямы, идём на бреющем, на честном слове и одном крыле… потом спохватываемся, и я начинаю:
— Ты мне обещаешь звонить каждую пятницу?
— Я буду звонить каждую пятницу…
— Как ты сказала про ёлку и пустоту? Как у Пелевина. Ты читала Пелевина?
— Нет, я не люблю сказки.
— А «Степного волка» читала?
— Нет.
— А Эдгара По?
— Я музыкант. Ой, о чём мы это?
— Ты обещала звонить мне каждую пятницу.
— Почему в пятницу?
— Я не знаю.
— А зачем?
— Я не помню.
На десятом или одиннадцатом круге я закрыл глаза и заснул, и шёл на бреющем полёте, продолжая с кем-то разговаривать, но это была уже не Ленка, а толпа молодых людей, которые брали меня под руки, поздравляли с чем-то и куда-то несли, как чемодан. Я перестал помнить, что происходит. Очнулся на скамейке автобусной остановки. Елены рядом не было. В голове звучала новогодняя песня из «Иронии судьбы» почему-то: «Если у вас нету тёщи…» Во рту гадко, будто я пил алкоголь. Голова разваливается на части.
В руке початая бутылка шампанского, пальто залито вином. Сунул в карман руку и похолодел — денег нет даже на автобус. Что со мной было? Почему шампанское? Почему нет Елены рядом? Телефон, слава богу, цел. Чудеса! Сонники, которые я смешал с раствором, вытолкнули меня из реальности — такое бывает. Но попала ли домой моя подруга? Я позвонил. Гудки длинные, тревожные. Наконец голос Лены — тревожный:
— Ты куда делся, странник? Не успела оглянуться — тебя уже нет. Ты меня кинул? Какая-то кучка пьяной молодёжи увлекла тебя за собой. Ты забыл обо мне. Начал им рассказывать какую-то философскую дичь. А они забавлялись. Я звала тебя. Ты посмотрел на меня невидящими глазами и пошёл с ними. Похоже, они смеялись над тобой. Наверное, для них всё содержимое карманов вывернул. Ты смотрел? Деньги на месте?
— Погоди, бог с ними, с деньгами. Ты домой попала?
— Я уже давно дома. Гости пришли. Музицирую. Телевизор смотрим.
— Ну слава богу, — выдохнул я. — Не переживай за меня. Я на автобусе до дома. У меня есть чем тошноту убрать. Бывает. Не обращай внимания. Мы о чём договорились? Ты помнишь?
— Точно не помню. Ты говорил про какую-то пятницу. Может быть, у тебя день рождения скоро?
Я расплылся в улыбке.
— В эту пятницу у меня день рождения. Вспомнил. Приедешь?
— Хорошо. Обнимаю. Пока.
— Пока.
Телефонный циферблат высвечивал утро. Значит, я проспал на остановке несколько часов. Главное — не перемешать себя нескладного, а то развалюсь, не доеду до дома. Тошнота комом сбилась внутри. Фу, какая гадость алкоголь! Зачем я это сделал? Не помню. Бррр… всё кругом жёлтое и больное. И горечь во рту. «Если у вас нету тёщи…» Бред собачий! Если у вас нет мозгов. Очевидно, была пройдена точка невозврата в теплоту, такое случается. Люди погружаются в мороз и сон и не всегда из него вылезают. Хорошо, что мороз. Иначе могла проснуться вдруг моя контузия, а это уже совсем ни к чёрту.
Отбросил от себя бутылку, как неразорвавшуюся гранату. И хорошо, что не разорвалась. Бррр… как холодно, однако!
«Ёлка и пустота. Ёлка и пустота».
Через месяц меня поймали в цыганском посёлке, доставили в следственный изолятор, потом в психиатрическую клинику, после которой и я отправился в Андреаполь в специализированную колонию для наркоманов. Там меня кинули на сковородку и стали перековывать в праведника.
Редактор: Наталья Атряхайлова
Корректор: Вера Вересиянова
Все избранные рассказы в Могучем Русском Динозавре — обретай печатное издание на сайте Чтива.